Кому жить, а кому умереть…
Мой отец Грибков Назарий Степанович родился в селе Агрызково, что под Егорьевском, а мама Клавдия Алексеевна Елисеева — в селе Шелогурово Егорьевского района.
Новобрачные: Назарий Степанович и Клавдия Алексеевна Грибковы. 1916 год
В 1916 году родители вступили в брак, обвенчались, и вскоре отец стал священником. Прожив в браке десять лет, они так и не смогли завести детей. Врачи маме говорили, что по причине сердечной недостаточности, ей в любом случае роды противопоказаны. Но в 1926 году, после долгих лет ожиданий и надежд, мама все же стала беременной, но врачи сразу же стали настаивать прервать беременность, предупредив, что в противном случае, при родах, она может умереть. Это был как приговор. Маму просто поставили перед выбором: либо она, либо ребенок — третьего не дано, но она приняла другое решение: вынашивать ребенка до конца и рожать, во всем предавшись на волю Божью. Конечно, такое непростое решение родители согласовали между собой. О чем в тот момент они говорили, один лишь Бог знает. Но сказать, что это был тяжелый разговор, это значит, ничего не сказать, ведь речь шла о жизни и смерти. Только я думаю, что они не обсуждали вопроса: кому жить, а кому умереть — маме или мне. Она была глубоко верующим человеком и вряд ли могла сделать какой-то иной выбор. Ведь она ждала меня более десяти лет, и вот долгожданный, вымоленный, выстраданный ребенок должен умереть? Не знаю... Но мне кажется, я не имею права рассуждать о том, что испытывает в таких случаях женщина-мать. Это выше моего понимания. Я иногда мысленно ставлю себя на ее место, в тот момент, когда она принимала такое решение, и... меня охватывает ужас и страх... а она... хрупкая, слабая, а какое самообладание и мужество. Я безгранично благодарен ей! Это моя Мама.
Спустя годы мне стало известно, что перед родами мама попросила отца: «Если родится мальчик и останется жив, то назови его Николаем», — в честь святителя и чудотворца Николая, которого она очень любила и почитала. Это была единственная и последняя ее просьба. Они попрощались.
Клавдия, Анна, Петр и Елизавета Елисеевы. 1915 год
В 1926 году, во время родов, как и предполагали врачи, мамино сердце не выдержало, и она умерла. Но при этом младенец родился здоровым и невредимым. И как хотела мама, родился мальчик, то есть я. По ее завету отец назвал меня Николаем. С той поры прошло уже семьдесят три года и каждый раз, когда наступает день моего рождения, меня охватывает двойное чувство: с одной стороны, скорбное, потому что мое появление на свет стоило слишком дорого — жизни моей мамы, а с другой, это день светлой ее памяти, ее подвига, который она совершила ради того, чтобы я жил. По христианскому пониманию это, наверное, самый высокий подвиг, который может совершить мать ради своих детей. Поэтому я радуюсь и надеюсь, что она вместе с отцом-мучеником на Небесах.
До определенного возраста о такой судьбе мамы я ничего, конечно, не знал. Только потом, когда я был уже в более сознательном возрасте, мои тети по маме Анна Алексеевна и Пелагея Алексеевна неоднократно мне рассказывали о ней. Они всегда это делали с удовольствием и единодушны были в том, что она была самая добрая из всех братьев и сестер. Их в семье было пятеро: сестры Анна, Лиза, Поля и моя мама Клавдия, а еще брат Петр. Внешне мама была достаточно высокого роста, стройная, характером спокойная и тихая. Но главное, на что тети всегда указывали, она отличалась особой добротой.
Нелегкая доля…
Отец овдовел, когда служил в селе Починки Егорьевского района. На его плечи легла нелегкая судьба одиночества, да еще с младенцем на руках. Тем более ему, как священнику, нельзя было вступать в брак во второй раз. Первое время отец как мог заботился обо мне: выкармливал из бутылочки, пеленал, не спал ночи со мной и терпеливо переносил все, что выпало на его долю. Очень трудно ему приходилось, ведь он еще и служил. Но так продолжалось недолго. Люди знали бедственное положение батюшки и решили помочь ему. В селе нашлась одна сердобольная женщина по имени Поля — Пелагея, которая взяла меня в свою семью, стала не только заботиться обо мне, но и вскармливать своим грудным молоком. Жила она тоже в Починках. У нее были свои грудные дети, муж — жить и без того им было трудно, но она все же и меня выходила. Спустя годы отец дал мне наказ, чтобы я всю жизнь ее помнил и обязательно молился за свою кормилицу — няню Полю.
Отец Назарий с младенцем Николаем. 1927 год
Смерть мамы отец переживал очень тяжело, для него стало мучительно жить в Починках, где все напоминало об этой утрате. Он стал искать возможность уехать оттуда. Когда мне исполнилось три года и я немного окреп, он перевелся в Пятницкую церковь села Лузгарино Коробовского (ныне Шатурского) района.
Мои дорогие Няни…
По приезде на новое место отец устроился на квартиру в дом к Гореловой Дарье Дмитриевне и Степановой Параскеве Александровне. Дом располагался недалеко от храма, за кладбищем, если идти в сторону деревенской больницы. Эти две женщины не были родственниками, но всю жизнь проживали вместе, как родные сестры. Случилось так, что родными они стали и для меня на всю жизнь. Я их называл: «Няня Даша и няня Паша». Няня Даша родилась без одной (до колена) ноги, а няня Паша с ней дружила, а потом стала за ней ухаживать, да так и сошлись в один дом и жили вместе. Дом у них был деревянный, пятистенный, разделенный на две половины, одну из которых занимали мы с отцом.
Няни Николая Назаровича Грибкова — Дарья и Параскева. 1929 год
При церкви няни пели на клиросе. Хором тогда руководил псаломщик и регент Жихарев Михаил Макарович, тоже местный житель. Дело он свое знал прекрасно: всегда перед каким-нибудь праздником собирал хор у себя дома для спевки. Репетиции проходили на его просторной террасе. Там же после праздничной службы все собирались за праздничной трапезой. В небольшом приходском домике жили еще две монахини — родные сестры Мария и Матрона. Раньше они были в каком-то монастыре, а когда его закрыли, стали работать при церкви: смотреть за порядком и помогать священникам во время службы.
Моим воспитанием теперь полностью занимались мои няни. Они учили меня разным молитвам, а одну, особенную, я запомнил на всю жизнь. Няни очень уважали моего отца и, наверное, по этой причине учили меня молиться еще так: «Молитвами отца моего, протоиерея Назария, Господи Иисусе Христе, помилуй меня и помоги... тем-то и тем-то...» Запомнилась она мне легко. Я ее всю жизнь повторяю, когда молюсь или за себя, или за кого-либо. Сколько у меня в жизни было случаев, таких сложных, опасных, и везде я оставался невредим. Просто чудом выходил из всяких сложных положений, и теперь я знаю почему: ...молитвами отца моего... — его молитвами хранил меня Господь.
«Отец Благочинный приедет...»
Это было где-то в 29-м году. Отца только назначили к Пятницкой церкви в Лузгарино. Благочинным тогда был священник Николай Сперанский из села Шарапова. Это было довольно далеко от нас. Так вот отец Николай любил к нам приезжать на престольные праздники, особенно на Параскеву.
Протоиерей Николай Сперанский
Один из таких приездов я особенно хорошо запомнил, хоть и был в то время еще несмышленым ребенком. Отец как-то пришел с вечерни и говорит няням: «Нянюшки! Завтра к нам отец Благочинный приедет, Шараповский, служить будет. Вы уж будьте готовы: что-нибудь к чаю приготовьте». А мне четвертый год шел, выговаривал я плохо и у отца переспросил: «Пап, а кто такой благочинный Шарашкин?» А он и няни в ответ только рассмеялись и все. Я, конечно, же этим не удовлетворился и стал донимать няню Дашу: «Нянь Даш, сейчас Шарашкин придет чай пить?» А она уж осердилась на меня и говорит: «Сколько раз тебе говорить: не Шарашкин, а Шараповский! Молочная твоя голова». Наконец после службы, когда гости пришли на трапезу, я увидел, кто такой благочинный Шарашкин. И времени на то, чтобы его рассмотреть, было предостаточно, потому что гости за чаем сидели долго.
Первая ссылка...
Мне исполнилось четыре года, когда отца первый раз осудили и сослали на пять лет в Алма-Ату, потом в Актюбинск. Я остался с моими нянями. Они относились ко мне, как к родному сыну, очень тепло: ведь у них тоже никого не было. Когда папа уезжал в ссылку, они его очень попросили: «Отец Назарий, не берите Колю с собой, пусть он остается с нами — мы о нем позаботимся». Отец не возражал, и я остался. За ними я никакой нужды не знал: всю жизнь они мне были как ангелы-хранители.
Алма-Ата, место ссылки отца Назария. Открытка от 1932 года
Надпись на обороте
Под их попечением я и в школу пошел, отучился, а потом и армию отслужил. На место первой ссылки отец уезжал без всякого конвоя и сопровождения (никто за ним не приезжал и насильно не забирал), просто уехал и все. Из ссылки он часто присылал нам яблоки. Каждое яблочко было завернуто в бумажку, уложено в фанерный ящик с дырочками. Фрукты доходили в прекрасном состоянии. У нас своего сада не было, а эти яблочки нам были очень ценным подарком. А однажды он прислал мне валенки на зиму из верблюжьей шерсти. До чего ж они были теплыми, мягкими и прочными, я их долго носил.
В ссылку на свидание...
Прошло четыре года нашей разлуки с отцом. И вот в 1934 году мы с няней Пашей собрались и поехали к нему в ссылку на свидание.
Актюбинск, ссылка. Отец Назарий с восьмилетним сыном Колей и няней Параскевой Александровной Степановой. 1934 год
Решение было непростое, ведь путь предстоял неблизкий. Жил он тогда в Казахстане, в городе Актюбинске. Ну что ж, лиха беда начало — мы решились. Весь путь пролегал по железной дороге и был действительно далеким и долгим. Я всю дорогу утомлял няню одним и тем же вопросом: «Нянь Паш, скоро мы приедем?» А что ей было сказать, она и сама устала от дороги. Наконец мы приехали. Поезд медленно подъезжал к вокзалу. Не отрываясь, мы смотрели в окно и вскоре увидели отца. Он тихонько бежал по ходу поезда и всматривался в окна нашего вагона. Выглядел он уже довольно стареньким, седым и изможденным. Мы вышли, и он сразу же нас увидел, узнал. Одежда на нем была самая простая: толстовка, подпоясанная тесемкой, а на ногах обычные сапоги. С вокзала мы шли пешком. Весь город был одноэтажный, дома выстроены из глины, так называемые мазанки. Вот в такой мазанке проживал и мой отец. Жил один, а работал в бухгалтерии. У него там было много друзей из числа ссыльных офицеров царской армии. Помню, к одному из них мы даже ходили в гости. Передвижение там было свободное: ограничений для ссыльных не было. Питались мы там вполне хорошо. Местный рынок был богат помидорами, арбузами и разными овощами. Отцу там платили какую-то зарплату, вот на это и жили, ходили на рынок и покупали продукты. Погостили мы у него довольно, около месяца, и возвратились домой.
Чудесное знамение...
Помню необычный и удивительный случай, который произошел в один из морозных зимних вечеров. Отец был еще в ссылке, а я уже в школу ходил, в село Кривандино. Как-то прихожу из школы, было уже затемно. Сели мы с нянями ужинать, вдруг кто-то постучался. Няня открывает, а там Александра Петровна, жена бывшего священника отца Иоанна Боголепова, вся взволнованная, стоит и говорит: «Выходите скорее, выходите на улицу, там чудо-то какое!» Мы все, одевшись наспех, выбежали на улицу. Вечер был очень морозный, небо ясное, безоблачное, а на востоке в небе сиял золотой, лучистый Крест. Я как сейчас это вижу. Вид у него был такой, как будто он сложен из сияющих мечей: меч вверх, меч вниз, и два по сторонам. Сияние этих лучей было яркое, отчетливое, а вокруг Креста, слева и справа, сияло два полукруга радужного цвета. В центре находилась яркая звездочка. Мы очень долго стояли и любовались этим необычным явлением, пока не озябли. Все это чудо продолжалось до самого рассвета. Потом мы узнали, что этот Крест наблюдали очень многие, а газеты писали, что это, мол, обычное природное явление от сильного мороза, а радуга вокруг Креста — это расцвечивание кристаллов воды. Так, мол, бывает часто. Все увиденное я тогда нарисовал на листочке и отослал папе в ссылку. Он этот рисунок берег, привез его из ссылки с собой, но где теперь этот рисунок, я не знаю.
Возвращение!
Это произошло в один из весенних вечеров 1936 года. К нам в дверь кто-то постучался. Няня Паша подошла к двери и спрашивает: «Кто там?» — а в ответ мужской голос: «Свои!» Открывает, а там... отец стоит: вернулся из ссылки. Ну, радости тут не было конца. Началась приятная суета, хлопоты. Няня Даша скорее пироги затевать по такому случаю — скоро собрали стол с угощениями. Празднование продлилось далеко за полночь, взрослые много общались, делились новостями, радовались, а я... уснул и не помню когда.
На третий день или чуть позже мы с отцом сразу же поехали в деревню Починки, на могилку к маме. Там он послужил панихидку, служил очень медленно, читал вполголоса, но эмоционально — я видел, что он плакал. Никуда больше не заезжая, мы вернулись домой.
Снова отец стал служить в Пятницком храме и почти каждую службу он брал меня с собой. Ставил в алтаре, около северных диаконских дверей, и я стоял там ниже травы, тише воды. Но надо сказать, мне это давалось нелегко. Во время службы, если что-то нужно было помочь, отец давал мне знак, а я уже знал, что нужно делать. В храме служил еще один священник отец Георгий Колоколов, к нему я всегда ходил на исповедь. Человек он был добрый и простой во всех отношениях — исповедал мудро, я бы сказал очень аккуратно, особенно если это касалось нас, детей. Он знал, о чем спросить и как спросить, чтоб мы не испытывали страха или паники во время исповеди. А вот к своему отцу я на исповедь почему-то не ходил, но хорошо помню его завет: «Вот отец Георгий — твой духовник, наставник, ты помни об этом и всегда молись за него, как и он за тебя».
Один год, как вся жизнь...
В моем коротком детстве, самым, наверное, счастливым был 1936 год. Мне было десять лет, возраст уже сознательный, и только теперь, по сути, я начинал знакомиться с моим отцом осознанно, с пониманием, как взрослый. Мне открывался его характер, интересы, привычки, в общем, все то, что в младенчестве мне еще было недоступно. Но главное, появилось такое радостное, непередаваемое ощущение полноты жизни: я был с отцом, я его дождался, он рядом со мной — я не сирота. Все эти годы я только ждал, ждал и ждал его. А теперь каждый день, проведенный с ним, — это была награда за все мои ожидания, я просто был счастлив. Мы с ним часто ездили в город Егорьевск, где у него было много друзей и знакомых. Один из них — протоиерей Георгий Зверев — мой крестный отец. Он был известен тем, что активно выступал против изъятия церковных ценностей, а правильнее сказать — разграбления церковного имущества. Как сложилась его судьба, я не знаю, но тогда с такими активистами власть расправлялась беспощадно.
Актюбинск, ссылка. Отец Назарий с восьмилетним сыном Колей. 1934 год
На свою родину, в деревню Агрызково, отец почему-то меня не возил, поэтому дедушку и бабушку я не знал и не видел их никогда. Знал только деда Алексея (по маминой линии). До революции он был человек видный, состоял членом дворянского собрания, а вот кем, я не знаю. О нем я узнал от своего двоюродного брата. Дедушка Алексей частенько приезжал к нам в Лузгарино и гостил довольно подолгу.
В приходской церкви села Кривандино у отца был еще один друг священник Александр Федорович Дубровин, к которому мы часто ездили в гости. Тот был человеком жизнерадостным, веселым, любил природу. У него была своя лодка. Плавая по реке Поля, он отдыхал и там набирался сил: его это вдохновляло. И меня обещал на лодке покатать, да так и не пришлось, не покатал. С отцом у них было много общих интересов: оба любили музыку и хорошо владели разными музыкальными инструментами. Ни одно наше посещение не обходилось без пения под гитару. Оба имели хороший, поставленный голос и, бывало, когда запоют, заслушаешься, красиво пели. Я, конечно, не помню, что они пели, светское или духовное, но пели красиво, приятно.
Вообще отец был общительным и гостеприимным человеком. Для гостей у него всегда было припасено хорошее вино, папиросы, но сам никогда не курил и не пил: все было только для гостей. А если его приглашали, то он знал, что с собой взять в качестве презента. Да, он умел радовать людей, это доставляло ему удовольствие, радость.
Так, от случая к случаю, я все больше и больше узнавал о своем отце.
Чуть-чуть не в отца...
Был такой курьезный момент: отец очень хотел, чтоб я освоил нотную грамоту, пение. Ну, за словом и дело — стал меня учить, вернее, пытался учить петь гаммы, ноты, а я... Ну, не давалось мне это дело и все. Он сердился сначала, а потом видел, что толку из меня не будет: нет слуха, нужных дарований и оставил эту затею, не в коня корм, как говорится. В этом, конечно, я был не в отца. Он же, напротив, в музыке был как рыба в воде очень грамотным. Рассказывая о себе, он вспоминал, что и священником стал благодаря пению в церковном хоре. А было это в городе Егорьевске, когда он был еще юношей. Там, при церкви, был духовный хор мальчиков, где он тоже пел. Голос у него был хороший, его заметили и направили в духовное училище учиться на псаломщика. Потом семинария, а уже в 1917-м году он стал священником. Приняв сан, он продолжал заниматься музыкой, в основном духовной. В деревне Починки у него была фисгармонь, но после смерти мамы он долго не касался до инструмента: не до того было. А когда стали переезжать в село Лузгарино, он ее и вовсе продал: тяжело было такую вещь перевозить, да и незачем.
Выпускник Рязанской духовной семинарии Назарий Грибков
Не все складывалось у меня и с дисциплиной, за что однажды попало от отца, правда, по делу. Пока он был в ссылке, я рос безотцовщиной, а под влиянием улицы легко уклонялся на худые поступки. Был такой случай: чуть подальше нашего дома была деревенская больница, она и сейчас действует. Так вот, многие деревенские мальчишки там прятались и тайком покуривали. А что курили-то: просто сворачивали бумажку, поджигали и дымили. Я на это соблазнился (запретный плод сладок) — попробовал это сделать, но ведь надо ж такому случиться, отец увидел меня с такой папироской во рту и хорошенько, по-отцовски, объяснил, что такое хорошо и что такое плохо: наказал. Ну что сказать... Урок был хороший, но я не обиделся: все было по делу.
«Я со своими останусь»
Года полтора, после возвращения отца, мы были вместе. Я и думать не мог, что его вновь арестуют и мы простимся уже навсегда. И время это близилось. Шел 1937 год.
В Москве у отца был давний приятель протодиакон Сергей Павлович Туриков, служивший в Богоявленском Елоховском соборе. Незадолго до ареста отца он к нам приехал, и я слышал их разговор. Он говорил: «Назарий Степанович, перебирайтесь ко мне, в Москву, там не так, как здесь преследуют и забирают духовенство. Оставь Колю с нянями на время, а сам давай перебирайся ко мне». А отец отвечал: «Да я ни в чем не виноват, что мне бояться-то. Зачем я сына буду бросать и куда-то уезжать? Он и так меня годами не видит. Нет, Сергей Павлович, ты уж меня прости, но я здесь со своими останусь». И отец отказался от его предложения.
Потом, много лет спустя, когда я учился в танковом училище, часто посещал Сергея Павловича. У меня как увольнения случались, так я шел к нему. Он принимал меня с любовью, добродушно. Жил он в своем доме, что по улице Благуша, 35, это у Семеновской заставы.
Прощание. Навсегда
Была уже поздняя осень, стояли морозы. Я учился в четвертом классе. Однажды, после школы, я с деревенскими мальчишками взял коньки и пошел кататься по замерзшему болоту. Каждую осень оно разливалось, замерзало гладким льдом, так что образовывалось обширное ледяное поле на многие километры. Все это поле было на задах, за деревенскими огородами. Коньки у меня были привязные, то есть их нужно было привязывать к валенкам. Случайно это или нет, но в тот день, день ареста отца, мне покататься не пришлось: что-то не заладилось у меня с подвязками — коньки то и дело слетали с валенок и я вернулся. Подходя к дому, я увидел, что у нас стоит грузовик-полуторка. Захожу домой, а там председатель сельсовета Василий Васильевич Языков и двое милиционеров. Тут же были мои няни Даша и Паша. Отец уже собирался. На какой-то миг задержись я на льду, не застал бы уже отца. Увидев все происходящее, я понял, что отца вновь забирают. Тогда ужас и какой-то парализующий страх овладел мной. Не знаю, может от долгих и постоянных разлук с отцом этот арест для меня стал особенно отчаянным и обидным. Я еле сдерживался от слез и истерики. Председатель Языков, увидев мое напуганное состояние, попытался, было, меня утешать, успокаивать: «Коль, ты не волнуйся, мы его скоро отпустим, скоро привезем». Я, собравшись с силами, ответил ему и вполне ответственно: «Я знаю, знаю, как вы его привезете. Никогда вы его не отпустите». Этот Языков уже многих тогда посадил, он доносчиком был, плохой был человек. Перед уходом отец взял небольшую иконку Божией Матери «Явление Пресвятой Богородицы преподобному Сергию» и ею благословил меня на прощание. Эта иконка до сих пор со мной, с ней я не расставался никогда и все время возил с собой. В свое время отец ее очень почитал, говорил, что перед этим образом легко было молиться, она ему очень помогала. И вот отца повели... Мои няни вышли вслед за конвоем на улицу. Я не выходил из дома, но оставался внутри, а потом сел на кровать и заплакал. Отца посадили в машину и увезли. Как сейчас помню, в тот день шел густой, тихий снег. Няни молча стояли и смотрели вслед уходящей машине, пока она не скрылась из виду. Долго я потом тосковал, вставал на венский диванчик у стены перед фотографией, где отец держал меня, младенца на руках, и долго перед ней плакал. Так было несколько дней. Видя опасное для моего здоровья состояние, няни отвлекали меня, как могли, даже балалайку купили...
Я не переставал ждать, надеялся, что он вернется. До самой войны я ждал хотя бы письма или какой-нибудь весточки от него... Больше отец не вернулся.
Шестьдесят лет спустя...
Почти шестьдесят лет о его судьбе я ничего не знал. И вот однажды, в 1995 году, я все же получил долгожданное известие. Прямо скажу: очень тяжелое известие. В селе Кривандино у меня есть друг Утенин Владимир Сергеевич, он как-то прислал мне экземпляр местной шатурской газеты. Там был опубликован список репрессированных в 1937 году жителей Шатурского района, среди которых был и мой отец. Из этих кратких сведений я узнал, что он был расстрелян в Бутово 11 декабря 1937 года и захоронен в общей могиле. Раньше я слышал о расстрелах в те годы, но чтоб и отца моего... это было для меня больше, чем неожиданно. Сразу нахлынула волна воспоминаний: тот день ареста, мои отчаяние, плач, прощание с отцом, а потом надежды и долгие, долгие годы ожиданий — в общем все, что я испытал тогда, будучи ребенком, теперь пришлось прочувствовать заново, очень остро, живо. Конечно, от этого было тяжело и больно. С годами любая боль затихает, притупляется, а тут... когда вся картина пережитого открылась так неожиданно, конечно, больно и горько — не передать словами. Теперь у меня есть единственное желание в мои старые годы — побывать в Бутово, у отца.
Протоиерей Назарий Грибков. Таганская тюрьма. Фотография в день расстрела 11 декабря 1937 года
Слава Богу за всё!
С самого детства меня окружали хорошие, добрые люди: учителя в школе, школьные товарищи, мои дорогие няни. И в этом, несомненно, заслуга и авторитет моего отца. Я помню, что верующие люди относились к нему с полным доверием, уважением и любовью, а из-за него любили и меня. При встрече уж обязательно обратят внимание и скажут: «Ой, это Коля — сын отца Назария». Бывало, отец идет со службы через старое кладбище, где много старых высоких сосен, няня Паша мне говорит: «Коля, беги скорее, папа идет!» — а я со всех ног мчался ему навстречу. Для меня это не просто лирические воспоминания, это память, которая помогает мне жить.
Я, слава Богу, не пережил того, что переживали дети и родственники репрессированных. Судьбы таких людей были незавидны: их преследовали, требовали, чтобы дети отрекались от отца, жена от мужа, как от врага народа. Благодарю Бога за то, что избавил меня от такой участи и за то, что меня окружали добрые и заботливые люди. За всю мою жизнь, какие бы ни приходилось мне заполнять анкеты или биографию, нигде и ни перед кем я от отца не отрекался и своего происхождения не скрывал, а писал все, как есть.
В ноябре 1943 года меня призвали в армию, не дав закончить десятый класс. Затем, после танкового училища, — на фронт, война была в самом разгаре. Вернулся я в сорок шестом году, пришел опять же к моим дорогим няням. Дали мне тогда справку об окончании десяти классов, и я поступил, а потом и благополучно окончил Шатурский энерготехникум. Все это время меня, как родного сына, содержали мои няни.
В 1949 году по направлению я отправился работать в город Рязань, где и остался на всю свою жизнь.
Всё в добрые руки...
От отца осталось очень много книг, целая библиотека: жития святых, книги Иоанна Златоуста, разные богослужебные книги... да всех и не перечесть. Книги были хорошего издания, в твердом переплете. Няни бережно хранили их, как и все личные вещи отца. Они всегда ждали его, верили, что он рано или поздно вернется. Я был удивлен, когда вернулся из армии и увидел, что все вещи отца лежали на своих местах, в целости и сохранности, как будто он только вчера ушел.
Пятницкий храм с. Туголес — последнее место служения отца Назария. 1956 год
В это время в Пятницком храме служил о. Сергий Трапезин, он часто заходил к нам. Няни и ему помогали: шили облачения для храма и ризы для священников. Однажды няня Даша меня, как бы стесняясь, спрашивает: «Коль, отец Сергий просит продать ему книги отца, ты что скажешь?» Я ей ответил: «Нянь Даш, вы меня воспитали, на ноги поставили, вы можете распорядиться этими вещами, как посчитаете нужным». Честно говоря, вряд ли я смог бы сохранять все эти вещи. Я был молодой, неустроенный: ни жилья, ни семьи... а еще — просто боялся хранить их. Няня Даша, конечно, продала и книги, и кресты. Иногда только жалею, что хотя бы кресты надо было сохранить, но уж успокаиваюсь тем, что все эти вещи отца попали в нужные руки, по назначению. Правда, из личных вещей отца я храню карманные часы на цепочке, а еще — тоже часы, но поменьше, мамины. Сохранил подставочки для цветов на трех ножках, точеные из дерева. Но самая дорогая вещь — Библия с дарственной надписью в адрес отца от учителей Егорьевского Хлудовского училища за его хорошую учебу и поведение:
«Дана сия книга ученику Егорьевского Хлудовского училища Грибкову Назарию при окончании в оном курса, за весьма хорошие успехи и примерное поведение. Мая 25 дня 1893 г.
Инспектор Ал. Стратилатов
Законоучитель священник В. Веселкин
Учитель Егорьевского Хлудовского училища Михаил Дмитров».
В 1965 г. умерла дорогая мне няня Паша. Умерла на 1 мая. Мы пришли с демонстрации домой и тут же поехали на похороны. Няня Даша умерла в 1973 г. У меня в коробочке хранится землица с их могилок. Мне они очень дороги. Я прошу своих родных, чтобы, когда я умру, меня положили с ними. А если нет, то хоть эту землицу положили бы мне в могилу.
Дом в д. Лузгарино, где последние годы проживал отец Назарий с сыном. 1965 год
Домик в деревне Лузгарино, в котором мы квартировали с отцом и где прошла, практически, вся моя жизнь: детство, юность, цел и сегодня, стоит на том же месте.
Еще один храм...
Рядом с теперь существующей каменной церковью стояла еще одна — деревянная. Очень древней постройки. Говорят, ее строили тогда, когда еще не было пил. Она была обшита тесом, а покрыта железом. Стены покрашены в зеленоватый, защитного оттенка цвет. Колокольня тоже деревянная, искусной плотницкой работы, высокая и очень красивая. В этом храме также совершали службы, но очень редко. Отец мой тоже служил, это я хорошо помню.
В тридцатых годах, когда эту церковь стали ломать, было хорошо видно, что сруб сохранился в прекрасном состоянии: бревнышки одна к одной, даже не прогнили нигде. Строили раньше добротно. На церкви было два купола: один на храме, а второй на колокольне. Самый большой колокол имел отливку в 360 пудов, на нем это было указано. Отлит он был на каком-то Императорском заводе на Урале. Когда его попытались сбросить, то не смогли и сдвинуть его. Решили просто разбить его прямо там, наверху, по кусочкам. Интересно, что в старину нашелся механизм, чтобы этот колокол поднять, а в тридцатые годы большевики не нашли механизма его опустить. Потом с храма сбросили кресты, это тоже при нас было, мы все видели. Колокольню разломали, а в здании церкви разместили лимонадный цех.