Первым архиереем на «Соловецкой кафедре» был архиепископ Приамурский и Благовещенский Евгений (в миру Зернов Семен Алексеевич, р. 18 января 1877 – † 20 сентября 1937). 22 февраля 1924 года он был приговорен к трем годам заключения в Соловецком концлагере по обвинению в «контрреволюционной агитации и распространении религиозной литературы к/р характера». В самом начале своего пребывания на Соловках (1924 г.) владыка был избран старшим Соловецким архиереем и оставался таковым до конца ссылки (1926 г.) по общему согласию архиереев, даже после того, как в лагерь прибыли более старшие по рукоположению.
По воспоминаниям известно, что он возглавлял богослужения в кладбищенской Онуфриевской церкви в 1925-1926 годах [72, с.46]. «Богослужение его отличалось величием, покоем и благоговением; это чувствовали и отмечали, получая глубокое удовлетворение. Это был постник, невзирая ни на какие условия лагерной жизни, когда в пище нельзя было разбираться. Он был верен своему порядку и никогда не вкусил кусочка мясной пищи вообще или рыбы в неположенное время. Казалось, что это человек нежного телосложения, но он носил самое грубое холщовое белье, которое и достать-то в наше время было трудно. Высокообразованный вообще и богослов, компетентно рассуждавший по всякому теоретическому вопросу, он был житейски глубоко мудр, всегда тактичен и спокоен. Пастырям делал замечания наедине в самой мягкой форме, сомневающегося и неверующего провожал побежденным, скорбящего – ободренным. В нем была притягательная сила истинной духовной власти.
Для остатка соловецких монахов-рабочих он являлся святейшим авторитетом, власть которого простиралась в область, которая недоступна пониманию людей внутренне недуховных. Заболел монах, которому большевистское соловецкое начальство как неспособному к работе предложило выехать на материк. Но на материке он также был бы никому не нужен, и там ему не было пристанища. Выясняя все это в разговоре с больным, владыка Евгений сказал ему, что ему лучше бы умереть в монастыре, как это задано по монашескому обету. Монах согласился: “Благословите и помолитесь”. “Бог тебя благословит”, – сказал владыка. И через несколько дней монах умер по молитвам своим и владыки. Необходимость этой смерти была Богу представлена и Им услышана. Согласие двух было достаточно, чтобы получить просимое. Так монах не покинул своего монастыря»[1].
Конечно, перед праздниками Рождества Христова и Пасхи у многих заключенных была затаенная мысль побывать в храме, причаститься Святых Таин, хоть раз услышать: «Христос Воскресе!..» Понимая это, начальство предпринимало контрмеры: то неожиданно отменялись все пропуска на выход за стены крепости, то объявлялась всеобщая проверка с запрещением на сутки выхода из своей роты, или затеивалась санобработка, в результате которой заключенным приходилось часами сидеть, ожидая очереди в баню или возвращения взятых на дезинфекцию вещей. И все же в 1926-1928 годах многим заключенным удавалось попасть в церковь.
В 1926 г. «на утрени Великой Пятницы двенадцать Евангелий читают одиннадцать епископов, не потому, что нет двенадцатого, а потому, что одно Евангелие читает Соловецкий игумен. Церковь полна народа, но стоять удобно, так как монахи строго следят за порядком, и никто никуда не двигается, а знает свое место. Случайно пришедшие стоят у дверей. Все застыли, углубившись в молитву и наслаждаясь прекрасными словами, несущимися из храма. И вдруг, нарушая порядок, сквозь сплошную массу богомольцев по направлению к алтарю, усердно работая локтями и плечами, пробираются три молодых “шпаненка” – худые, бледные, оборванные. Монахи их пропускают, и к недоумению всех молящихся, они восходят на амвон, кланяются правящему епископу и дрожащими голосами начинают петь “Разбойника Благоразумного”. В первый раз очень тихо и робко, потом смелей и громче, и, наконец, в третий, полной грудью, с большим чувством, прекрасно. Все богомольцы плачут, даже у сдержанных Соловецких монахов на глазах появляются слезы. Как выяснилось потом, они приходили к Правящему (архиепископу Евгению) с просьбой разрешить им пропеть “Разбойника” и выхлопотать для них разрешение прийти в церковь. Владыка заставил их пропеть и умудрился достать пропуск. Что было в их душе во время пения “Разбойника”, где и когда они раньше пели, почему попали на такой страшный путь, чувствовали ли себя хоть в эту минуту разбойниками благоразумными, знает один Серцеведец.
Утреня Великой Субботы началась в три часа утра. По окончании ее, три епископа совершили таинство Елеосвящения, желающие соборовались, но далеко не все – многим пора было идти на работу. Литургия началась в одиннадцать часов, и к ней уже приходил тот, кто смог урвать несколько минут из своего рабочего дня. В двенадцать часов все пропуска по лагерю были объявлены недействительными.… Те, кому посчастливилось получить пропуск, задолго до начала полунощницы пришли в церковь. Духовенство читает Деяния Апостольские. Каждому епископу и священнику хочется хоть несколько стихов прочитать, и по-особенному звучит это чтение. В крестный ход выходят шесть епископов и множество духовенства. Сразу по выходе из церкви неприятно поражает, что кругом расставлена охрана из конвойных.… В стороне стоит несколько человек из главного лагерного начальства. Конвойные стоят небрежно и курят. Вдруг слышится грозный голос из группы начальства: “Конвойные? Вы что поставлены стеречь заключенных или курить”, – конвойные бросают папиросы и подтягиваются.
А что было потом в храме – Светлое Христово Воскресение, Пасха, Господня Пасха. Во время чтения Евангелия ярко светило северное солнце» [72, с. 48-49].
Об этом же Пасхальном богослужении сохранились воспоминания В.А. Казачкова: «Незадолго до Пасхи новый начальник Управления потребовал, чтобы все, кто хочет ходить в церковь, подали ему заявления. Почти никто из заключенных не подавал заявлений – боялись последствий. Но вот перед Пасхой огромное количество людей подали заявления… По дороге к кладбищенской Онуфриевской церкви двигалась огромная процессия, люди шли в несколько рядов. В церкви все, конечно, не поместились. Стояли вокруг, а тем, кто пришел позднее, не было слышно пения… Службу Пасхальную вели епископы, и среди них старший – архиепископ Евгений (Зернов), еще помню епископа Мануила (Лемешевского), он как-то объединял всех петербургских священников, они вместе держались, епископа Белевского Игнатия, совсем уже пожилой был» [72, с. 46].
В мае 1926 года архиепископ Евгений фактически возглавил так называемый Собор соловецких епископов, включавший 17 архиереев, в том числе архиепископов Прокопия (Титова), Пахомия (Кедрова), Иувеналия (Масловского) и, после возвращения на Соловки в начале навигации 1926 года, Илариона (Троицкого).
В первом и наиболее известном из своих посланий Собор обратился к правительству с просьбой о легализации церковного управления без вмешательства во внутренние дела Церкви, указал на факты гонения на Церковь, на необходимость полного и последовательного проведения в жизнь закона об отделении Церкви от государства, на несовместимость сыска и политического доноса с достоинством пастыря. Это послание, известное также как «Памятная записка Соловецких епископов, предоставленная на усмотрение правительства», представляло мнение наиболее многочисленной группы епископата, включавшей представителей многих епархий России, собранных в месте заключения на Соловках.
В день отдания Пасхи 27 мая/9 июня 1926 года епископы собрались для обсуждения послания на продуктовом складе, который полностью обслуживался духовенством, как «единственно честным элементом» в лагере. В это время начальник Управления Эйхманс устроил внеочередной обход лагеря. Застав в складском помещении большую группу духовенства, «он удивился: “Что это за собрание?..” – “У нас сегодня праздник”, – ответил смущенно о. Питирим (заведующий складом)» [72, с.51]. Почему-то Эйхманс удовлетворился этим объяснением.
Приведём выдержки из послания, которые передают смысл и дух этого документа:
«Было бы неправдой, не отвечающей достоинству Церкви и притом бесцельной и ни для кого не убедительной, если бы они стали утверждать, что между Православной Церковью и государственной властью Советских республик нет никаких расхождений. Но это расхождение состоит не в том, в чем желает его видеть политическая подозрительность и в чем его указывает клевета врагов Церкви. Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна. Церковь не касается и политической организации власти, ибо лояльна в отношении правительств всех стран, в границах которых имеет своих членов. Она уживается со всеми формами государственного устройства от восточной деспотии старой Турции до республики Северо-Американских Штатов. Это расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства Советских республик.
Церковь признает бытие духовного начала, коммунизм его отрицает. Церковь верит в Живого Бога, Творца мира, Руководителя его жизни и судеб, коммунизм не допускает Его существования, признает самопроизвольность бытия мира и отсутствие разумных конечных причин в его истории. Церковь полагает цель человеческой жизни в небесном призваний духа и не перестает напоминать верующим об их небесном Отечестве, хотя бы жила в условиях наивысшего развития материальной культуры и всеобщего благосостояния, коммунизм не желает знать для человека никаких других целей, кроме земного благоденствия. С высот философского миросозерцания идеологическое расхождение между Церковью и государством нисходит в область непосредственного практического значения, в сферу нравственности, справедливости и права, коммунизм считает их условным результатом классовой борьбы и оценивает явления нравственного порядка исключительно с точки зрения целесообразности. Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм – товарищество и беспощадность борьбы. Церковь внушает верующим возвышающее человека смирение, коммунизм унижает его гордостью. Церковь охраняет плотскую чистоту и святость плодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего, кроме удовлетворения инстинктов. Церковь видит в религии животворящую силу, не только обеспечивающую человеку постижение его вечного предназначения, но и служащую источником всего великого в человеческом творчестве, основу земного благополучия, счастья и здоровья народов. Коммунизм смотрит на религию как на опиум, опьяняющий народы и расслабляющий их энергию, как на источник их бедствий и нищеты. Церковь хочет процветания религии, коммунизм – ее уничтожения. При таком глубоком расхождении в самых основах миросозерцания между Церковью и государством не может быть никакого сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием Ее бытия и смыслом Ее существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм. <…>
При таком непримиримом идеологическом расхождении между Церковью и государством, неизбежно отражающемся на жизнедеятельности этих организаций, столкновение их в работе дня может быть предотвращено только последовательно проведенным законом об отделении Церкви от государства, согласно которому ни Церковь не должна мешать гражданскому правительству в успехах материального благополучия народа, ни государство стеснять Церковь в Ее религиозно-нравственной деятельности. <…>
При создавшемся положении Церковь желала бы только полного и последовательного проведения в жизнь закона об отделении Церкви от государства. <…> Церковь не стремится к ниспровержению существующего порядка и не принимает участия в деяниях, направленных к этой цели, Она никогда не призывает к оружию и политической борьбе, Она повинуется всем законам и распоряжениям гражданского характера, но Она желает сохранить в полной мере Свою духовную свободу и независимость, предоставленные Ей Конституцией и не может стать слугой государства. <…>
Совершенное устранение Церкви от вмешательства в политическую жизнь в Республике с необходимостью влечет за собой и Ее уклонение от всякого надзора за политической благонадежностью Своих членов. <…>
Всецело подчиняясь закону, Церковь надеется, что и государство добросовестно исполнит по отношению к Ней те обязательства по сохранению Ее свободы и независимости, которые в этом законе оно на себя приняло.
Церковь надеется, что не будет оставлена в этом бесправном и стесненном положении, в котором Она находится в настоящее время, что законы об обучении детей закону Божию и о лишении религиозных объединений прав юридического лица будут пересмотрены и изменены в благоприятном для Церкви направлении, что останки святых, почитаемых Церковью, перестанут быть предметом кощунственных действий и из музеев будут возвращены в Храм.
Церковь надеется, что Ей будет разрешено организовать епархиальное управление, избрать Патриарха и членов Священного Синода, действующих при нем, созвать для этого, когда Она признает это нужным, епархиальные съезды и Всероссийский Православный Собор.
Церковь надеется, что правительство воздержится от всякого гласного или негласного влияния на выборы членов этих съездов (Собора), не стеснит свободу обсуждения религиозных вопросов на этих собраниях и не потребует никаких предварительных обязательств, заранее предрешающих сущность их будущих постановлений.
Церковь надеется также, что деятельность созданных таким образом церковных учреждений не будет поставлена в такое положение, при котором назначение епископов на кафедры, определения о составе Священного Синода, им принимаемые решения – проходили бы под влиянием государственного чиновника, которому, возможно, будет поручен политический надзор за ними.
Представляя настоящую памятную записку на усмотрение правительства, Российская Церковь еще раз считает возможным отметить, что Она с совершенной искренностью изложила перед Советской властью, как затруднения, мешающие установлению взаимно-благожелательных отношений между Церковью и государством, так и те средства, которыми они могли бы быть устранены. Глубоко уверенная в том, что прочное и доверчивое отношение может быть основано только на совершенной справедливости, Она изложила открыто, без всяких умолчаний и обоюдностей, что Она может обещать Советской власти, в чем может отступить от Своих принципов и чего ожидает от правительства СССР.
Если предложения Церкви будут признаны приемлемыми, Она возрадуется о правде тех, от кого это будет зависеть. Если Ее ходатайство будет отклонено, Она готова на материальные лишения, которым подвергается, встретит это спокойно, памятуя, что не в целости внешней организации заключается Ее сила, а в единении веры и любви преданных Ей чад Ее, наипаче же возлагает Свое упование на непреоборимую мощь Ее Божественного Основателя и на Его обетование неодолимости Его Создания» [73, с. 213-215].
В том же духе был составлен митрополитом Сергием (Страгородским) проект обращения к всероссийской пастве, в котором хотя и подчеркивалась лояльность Церкви к гражданской власти, но в отличие от обновленческих манифестов, не затушевывались мировоззренческие различия между христианством и материализмом. Отделение Церкви от государства рассматривалось в проекте обращения в качестве гарантии от всякого вмешательства как Церкви в политику, так и государственной власти во внутрицерковные дела. 10 июля этот проект был подан в НКВД вместе с ходатайством о легализации высшего церковного управления, регистрации канцелярии и епархиальных советов, о разрешении проводить архиерейские соборы и издавать церковный журнал. Однако проект гражданскими властями не был признан удовлетворительным, и никаких шагов по пути правовой легализации органов высшего и епархиального церковного управления сделано не было.
После освобождения владыки Евгения из Соловецкого лагеря 3 декабря 1926 года последовала трехлетняя ссылка в Зырянский край. Затем в 1931 году он был назначен архиепископом Котельническим, викарием Вятской епархии. 8 сентября 1933 года он временно возглавил Вятскую епархию, получив титул архиепископа Вятского и Слободского. 3 мая 1934 года архиепископ Евгений был назначен на Горьковскую (Нижегородскую) кафедру с возведением в сан митрополита. В Нижнем Новгороде он проживал в центре города. Преосвященный Евгений был высокого роста, с выразительными ярко-серыми глазами и седыми волосами. Когда он шел по городу, люди останавливались и просили благословения.
3 мая 1935 года митрополит Евгений был арестован по доносу одного из клириков за произнесение с церковного амвона проповедей с «антисоветским содержанием в целях внедрения в массу верующих контрреволюционных идей». Владыка Евгений отрицал это обвинение, утверждая, что все произнесенные им проповеди «были исключительно религиозно-нравственного содержания». Например, слова владыки: «...кто из нас, возлюбленные, не отягчен или не обременен? Мы хотим добиться счастья своей силой, своими средствами, без Божией помощи, поэтому нам и тяжело», – были истолкованы следствием как попытка доказать верующим, что в тяжелое для страны время они не должны подчиняться Советской власти.
Аналогичным образом была воспринята проповедь митрополита Евгения, произнесенная им 21 октября 1934 года в Успенской церкви: «У каждого человека есть душа, о которой должны мы заботиться для будущей загробной жизни. Когда придет Иисус Христос и будет судить живых и мертвых, тогда душа каждого человека вспомнит, что он сделал для себя в течение временной земной жизни. Нужно как можно больше каждому из вас над этим задумываться, а все, что происходит в настоящее время в нашей временной жизни, – это суета сует». На вопрос следователя о его проповеди, сказанной 9 декабря 1934 года в Печерском храме, где Владыка рассуждал об общей культуре человека, Преосвященный Евгений отвечал: «Мое убеждение по этому вопросу таково, что исключительно одна внешняя культура не может удовлетворить духовных потребностей человека: у него всегда остается потребность в Боге».
Помимо обвинений в незаконном проповедничестве, митрополита Евгения обвиняли также в том, что «...в день 1 мая сего года (на Пасху) под руководством Зернова было организовано торжественное служение литургии в Крестовоздвиженской церкви г. Горького, которое с целью отвлечения граждан от участия в первомайской демонстрации было сознательно начато позднее обычного времени и затянуто до 12 часов дня».
В 1935 году праздник Пасхи совпал с пролетарским праздником 1 мая. На торжественной литургии в Крестовоздвиженском соборе церкви служил сам митрополит Евгений (Зернов) в сослужении местных священников. Выходившие из храма сотни православных невольно «отвлекли граждан от участия в первомайской демонстрации». Более того, по свидетельству очевидцев, сам Владыка, собираясь после службы домой, не стал ждать, пока рассеются демонстранты, а сел на поданную ему лошадь и поехал по улицам в клобуке домой. В ответ на советы доброжелателей обождать, чтобы не привлечь к себе внимания, митрополит Евгений заметил: «Что нам бояться… Надо Бога бояться». Наблюдая его выразительную фигуру на лошади, пересекающую толпу демонстрантов, пролетарское руководство восприняло это как вызов, прокомментировав: «Пропустите, пропустите его. Мы его наградим».
«Награда» не заставила себя ждать: через день владыка и другие нижегородские священнослужители были арестованы. 4 ноября 1935 года преосвященный Евгений был приговорен Особым Совещанием при НКВД СССР к трем годам ИТЛ.
20 сентября 1937 г. митрополит Евгений был расстрелян в Карагандинском лагере за «к/р религиозную агитацию монархического направления, создание вокруг себя к/р группы служителей культа, нелегальные моления, распространение к/р акафистов и молитв, служил панихиды по расстрелянным». Прославлен как священномученик Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, 13-16 августа 2000 года.
[1] Польской М., протоиерей. «Соловецкие узники и их исповедание». «Север». 1990. № 9. С. 99.