В Соловецком монастыре, 10 минувшего января, скончался, после продолжительной болезни, смотритель соловецкого училища, старец иеромонах Николай. Ни высокий сан, ни что-либо подобное не отличали его от прочих смертных, в скромном звании иеромонаха. Но это только по-видимому. На самом деле иеромонах Николай, независимо от его иноческих подвигов, был одним из тех просвещенных и примерных тружеников в стремлении к общему благу человечества, которых память дорога для всякого честного человека. В течение почти 25 лет, в качестве члена «учрежденного монастырского собора», он был лучшим, почти постоянным советником и помощником в делах шести настоятелей и соборной братии; сам принимал живейшее участие в осуществлении всех тех начинаний, которыми в последнее время прославила себя обитель; а будучи в течение 16 лет начальником соловецкого училища, в котором каждогодно обучается более сотни переменных мальчиков, и преподавая детям закон Божий и начала доброй нравственности, принес северному краю такую пользу, за которую многие вечно останутся благодарны. Все это служит для нас поводом к тому, чтобы сказать несколько слов о жизни и трудах покойного.
Иеромонах Николай — уроженец вятской губернии, Слободского уезда, села Шестакова, сын священника, в мире Никанор Иванович Кошурников. В начале сороковых годов он кончил курс в вятской духовной семинарии со званием студента и был потом несколько лет преподавателем в вятском духовном училище. Поступление его в монашество было не случайное, не по каким-либо неблагоприятным обстоятельствам жизни, которые иногда указывают некоторым несчастливцам на монастырь, как на последнее безопасное убежище от житейских невзгод. Нет, Никанору Ивановичу в звании преподавателя жилось хорошо, а будущность представлялась еще лучше; следовательно, с этой стороны для него не только не могло быть никаких побуждений к поступлению в монастырь, а скорее могли быть препятствия. Побудился же он к посвящению себя на подвиги иноческие тем религиозно-благочестивым настроением души, которое вложено было в него набожными родителями, и которое потом, под влиянием богословского образования, развилось до высшей степени. Он сам об этом говаривал иногда так: «мне думалось, что ни звание преподавателя, ни звание приходского пастыря, мне не доставят возможности угождать Богу в той мере, в какой бы желалось». И вот, в одно время, в 1845 году, наш молодой преподаватель, сняв форменный фрак, надел странническую одежду и, к удивлению всех, скрылся, неизвестно куда. После уже узнали, что он приютился в Соловецкой обители.
В Соловецком монастыре он был принят как один из обыкновенных пришельцев, желающих посвятить себя иноческой жизни. Ни образование, ни звание преподавателя не избавили его от тех суровых испытаний, которым, по принятому в монастыре обычаю, подвергают желающих поступить в монастырь. Но Никанор Иванович знал об этом раньше, приготовлялся к тому и смиренно преклонил свою главу под продолжительный искус. С первых же дней пребывания в монастыре он, из студента и наставника духовного училища, превратился в ложкомоя при братской трапезе. Служба, как видите, слишком незавидная для человека образованного и испытавшего некоторого рода удовольствия мирской жизни, — но таков древний обычай, в некотором роде необходимый для того, чтобы узнать искренность желающих монашества. Не знаем, долго ли пришлось Никанору Ивановичу мыть братские ложки; только после того он еще испытал должность трапезного истопника, пока наконец не стали давать ему послушания, более подходящие к степени его образования и звания, именно — чтеца и певца при монастырских церквях, не слагая впрочем обязанности церковного истопника, келейного прислужника пожилым старцам, и т. п.
Продолжительное и нелегкое испытание кончилось счастливо, — и Никанор Иванович был удостоен давно желанного им пострижения в монашество. Прошло еще некоторое время, — и его посвятили в иеродиакона и, наконец, — в иеромонаха, — это было в 1848 году. С этих пор о. Николай (так он назван при пострижении) стал быть у всех на виду, всеми уважаем за его смирение, кротость и строгое соблюдение правил иноческого жития, чем он отличался до конца своей жизни. Теперь вступили в свои права и его образование и его опытность, но пока все еще они выражались только в дружеских домашних советах настоятелю, членам собора и братии.
В 1853 году новый настоятель, архимандрит Александр (бывший после епископом полтавским) определил о. Николая на должность монастырского благочинного. В следующем же 1854 г., при нападении на обитель англичан, о. Николай имел случай выказать и свои блестящие способности и свою ревность к исполнению возложенной на него обязанности, — ревность, доходившую иногда до самоотвержения. 6, 7 и 8 июля, когда обитель находилась в самом критическом положении, о. Николай, как благочинный, всегда кстати успевал быть и в храме на общей молитве, и в духовном соборе на совещаниях, и в монастыре между братией и богомольцами, готовя их к обороне монастыря и, наконец, на батареях, между нижними чинами, помогая им и словом и делом. В ночь на 7 июля, он с наместником, иеромонахом Матфеем, и унтер-офицером Крыловым, своими руками строил новую каменную батарею, пред глазами неприятеля; 7 июля, во время жаркого бомбардирования, ходил на батареи с образом и святою водой, для благословения и окропления ратников; в тот же день, около 5 часов вечера, когда о. Николай стоял на ограде монастырской, рассуждая с наместником о мерах защиты, над его головой пронеслось то 96-ти фунтовое ядро, которое пронзило насквозь образ Божией Матери, стоящий над входом в Преображенский храм[1]. О. Николай, за свои военные подвиги, был награжден кабинетным золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте.
И дальнейшее служение о. Николая в должности благочинного не было пустою формальностью. Сам он был, как мы уже упомянули, чистосердечно предан строгому исполнению монастырских правил и обычаев, и малейшее уклонение от них почитал преступлением пред Богом и соловецкими чудотворцами. По должности благочинного он требовал и от других строгого исполнения устава, и в особенности от тех, которые, за недавним поступлением в монастырь, не вполне еще усвоили дух иноческой жизни. Но требования его выражались не в форме приказаний начальника, а в отеческих любвеобильных внушениях и наставлениях. Он не был строг, ни вспыльчив, и, кажется, совершенно неспособен был сердиться на кого либо; не говорил лишнего, особенно пустого, редко улыбался; но всегда ровный, на словах и на деле, и несколько, на вид, так сказать, важный, невольно привлекал к себе любовь и уважение от братии. Для него было достаточно, при неуместном, например, разговоре кого-либо в храме или трапезе, взглянуть па разговаривающих, чтобы заставить их молчать; они умолкали не потому, что боялись благочинного, а потому, что глубоко уважали почтенного старца и боялись оскорбить его. Подобным образом он всегда водворял тишину и порядок в монастыре и в храме; время благочиннического служения о. Николая в монастыре вполне может быть названо цветущим, в нравственном отношении.
Не раз о. Николаю были предлагаемы и более почетные должности в монастыре, каковы: должность казначея и наместника. Но он был не честолюбив и всегда уклонялся от этих, хотя и почетных, должностей, к которым не чувствовал в себе особенного призвания. В начале 60-х годов он отказался даже от должности монастырского благочинного, потому что она мешала ему заниматься во вновь открытом училище. От должности смотрителя училища и от церковного пения только не хотел о. Николай отказываться, потому что здесь чувствовал себя как бы на своем месте. Впрочем не отказывался он еще от присутствия в учрежденном соборе, где голос его, как голос человека образованного, умного и опытного, ценился высоко; не отказывался он также от временных поручений, которые очень нередко на него возлагались, особенно по письменным делам собора.
Смотрителем о. Николай был определен при самом открытии училища, в конце 1859 года. Надобно сказать, что о. Николаю во многом обязано училище своими успехами. Он, например, написал программу обучения детей, одобренную св. Синодом; он указал о. архимандриту Порфирию на способных из братии в наставники; он предначертал самый порядок жизни в училищном доме детей богомольцев, и т. д. О. Николай с первых же дней полюбил училище и детей столько же, сколько любил их сам о. Порфирий, задумавший открытие училища. По смерти о. Порфирия, бывали времена, когда училищу грозила опасность быть закрытым; в это время о. Николай был единственной поддержкой его и не только не допустил до закрытия, но и сохранил в нем, насколько было возможно, прежний порядок.
В самом же начале училище, благодаря усердию и умению о. Николая, было приведено в такое цветущее состояние, которое превосходило надежды о. Порфирия. О. архимандрит не мог нарадоваться, не знал, как благодарить о. Николая за осуществление его планов. И действительно, было чему радоваться. До этого времени дети-богомольцы, проживая в монастыре в одном доме с богомольцами-мужиками, не отличающимися иногда ни опрятностью, ни нравственностью, сами привыкли к тому же, — что было очевидно для всякого. Теперь дети стали жить в отдельном от взрослых доме, по три — по четыре человека в комнате, ходили в чистой одежде, молились утром и вечером, не бродили по прежнему беспорядочно по монастырю, стояли в храме стройными рядами, и наконец обучались грамоте и началам религиозно-нравственной жизни!.. Прошло полгода; назначен был торжественный, в братской трапезе, при всей братии, экзамен. Теперь не только о. Порфирий и о. Николай, — главные виновники доброго начинания, но и вся братия пришли в восторг, видя всю пользу, какую приносит детям училище. Полгода назад — безграмотные, дети на экзамене читали наизусть молитвы, бойко пробегали книжки и представляли образцы чистописания; а некоторые говорили речи и предъявляли свои опыты изложения мыслей. Подобные экзамены повторялись каждогодно, до смерти о. Порфирия. Но и со смертью его прекратилась только экзамены, а никак не успехи, потому что руководил училищем один и тот же о. Николай, с тем же усердием. Усердие его к училищу было таково, что ни неблагоприятная погода, ни посторонние дела, ни телесные недуги не были в состоянии удержать его от ежедневных посещений училища.
Сам о. Николай обыкновенно занимался с учениками 2-го класса, несколько уже знающими грамоту, предоставляя 1-й класс своим помощникам; он преподавал закон Божий, историю гражданскую и церковную, географию и т. д. Замечателен был самый способ преподавания наук, которого держался о. Николай. Это была благочестивая беседа отца с детьми. Вот как велась она: сначала о. Николай что-нибудь прочитает из св. Писания, или из истории, растолкует; вслед за этим начинает предлагать мальчикам вопросы из прочитанного; дети отвечают, и в свою очередь дают ему вопросы... Лишь только о. Николай замечал, что для мальчиков становится утомительною серьезная беседа, он тотчас прочитает им, или расскажет что-нибудь из быта крестьян, — и беседа снова оживлялась: каждый из детей рассказывает что-нибудь из своих наблюдений и опытов жизни, а о. Николай из их рассказов выводит заключение и прилагает наставление, как нужно следовать добрым примерам и избегать худых. Наскучила и эта беседа, — начинается общее пение молитв и псалмов; пение было хотя иногда не совсем стройное, за то всегда задушевное. Принудительных каких-либо мер при обучении детей у о. Николая не было и в помине; бывало даже, когда утомленный дневными трудами мальчик заснет в классе, о. Николай не только сам не разбудит его, а еще велит другим мальчикам сидеть осторожнее, чтобы не разбудить спящего. За эту простоту, отеческую любовь и снисходительность, мальчики искренно любили своего учителя, и из любви к нему — для них каждое слово его было законом; они всегда спешили в класс, сидели спокойно и слушали внимательно, желая тем угодить своему доброму наставнику. Понудительные меры таким образом были излишни.
В этом духе о. Николай воспитывал детей — соловецких богомольцев в течение 16 лет, — и мы уверены, что посеянные им в детских душах добрые начала религиозно-нравственной жизни и знания приносят теперь в среде обитателей Севера вожделенные плоды.
Не менее замечательны были труды о. Николая в церковном пении на клиросе в соборном храме. Это послушание он проходил по своей доброй воле в течение более чем 25 лет. Кто не знает того, что в Соловецкой обители каждая из трех дневных служб продолжается около 3-х часов, только тот разве не удивится усердию о. Николая в этом благочестивом упражнении. В течение 25 лет простоять за каждый день около 9 часов, а великим постом и более, может не всякий, обладающий даже более крепким здоровьем, чем какое было у о. Николая. Однако он никогда не показывал и виду, что для него тягостно это дело. Он не упускал без особенно уважительной причины ни одной церковной службы и никогда не имел обычая выходить из храма прежде окончания ее. Только училище, в зимнее время, иногда не позволяло ему быть за вечерней; в другое же время и за утреней и за литургией и за вечерней всегда можно было видеть о. Николая на своем месте и слышать его голос. Одно присутствие его на клиросе, среди многочисленного хора, было уже в высшей степени дорого: сам он в это время превращался весь в слух и внимание; целые часы не взглянет, ни в одну сторону, устремив свой взор исключительно к алтарю Господню; целые часы не пошевелится, не переступит с ноги на ногу, не вымолвит ни одного слова, — тоже делали иногда, именно из уважения к нему, и все участвующие в пении. Но о. Николай не для этого только стоял на клиросе: он пел вместе с другими, быть может усерднее других, потому что пел с сознанием, по искренней любви к славе Божией. Можно думать, что он по временам увлекался славословием Бога до того, что забывал обо всем существующем на земле. До мелких подробностей усвоив церковный устав и соловецкий напев, он, по-видимому, боялся опустить из них даже одну ноту. Выводя старческом, несколько резким, но очень приятным голосом, высокие ноты, он как будто хотел, чтобы его услышали самые небожители. И как было умилительно смотреть на почтенного старца, когда он, отличающийся от других и ростом и симпатичною наружностью, украшенный крестами и славою добродетелей, выходил во главе многочисленного иноческого хора, на средину храма, и первый начинал возвышать свой голос к славословию Божию!... Невольно хотелось каждому присоединить к его голосу — свой, невольно душа уносилась далеко, далеко за пределы видимого мира и пыталась как бы приблизиться к Тому, Кого так усердно прославляет о. Николай...
Кроме того, о. Николай был отличным проповедником в монастыре. Покойный настоятель о. Порфирий хотел, чтобы каждое воскресение, каждый праздник братия и богомольцы слушали поучения в храме[2]. Когда настоятель был здоров и совершал служение сам, он не уступал этой священной обязанности никому. Но с ним бывали часто недуги, другие причины также отнимали у него возможность совершать служение и утешать братию словом назидания. Тогда-то он возлагал это дело на о. Николая, — и он исполнял поручение своего настоятеля так, что сам настоятель с любовью после прочитывал его сказанное слово и подчас удивлялся красноречию и назидательности проповедника. Как на образчик проповеднического красноречия о. Николая, мы можем указать на его слово, сказанное при погребении приснопамятного, высокоодаренного и добродетельного о. архимандрита Порфирия в 1865 г., напечатанное в «Духовной беседе» при некрологе о. Порфирия. Впрочем, о. Николай и после о. Порфирия нередко появлялся на амвоне со своей проповедью!
Занимался о. Николай и литературой, хотя имя его и не прославлено в журналистике. В 1863 году Н. В. Елагин советовал настоятелю написать подробную историю Соловецкого монастыря. О. Порфирий предложил этот труд самому г. Елагину, как человеку, стяжавшему себе некоторую известность в столпце и в литературе, который мог быть полезным обители и в других отношениях; к тому же и в обработке истории монастыри была очевидная необходимость, для поддержания чести обители. Дело таким образом завязалось... Но будущий автор не знал хорошо условий и духа жизни соловецкой, хотя и бывал два раза в обители; притом, кроме печатных источников он сперва не имел для истории ни малейших материалов. О. Николай видел и предугадывал, что из начатого дела не выйдет много хорошего, если сама обитель не примет в нем участия. Кроме о. Николая в обители положительно не было ни одного человека, способного на подобные труды. Ему, как истинному сыну обители, не хотелось видеть историю жизни своих предшественников не в том свете, в каком она должна быть; а это мог бы сделать только человек вполне знакомый с духом иноческой соловецкой жизни. О. Николай добровольно принял на себя труд собирания и составления материалов для истории монастыря. Несколько месяцев он употребил только на извлечение материалов из библиотеки, ризницы, архива и устных преданий. Собрано было все, что можно было собрать; оставалось только отослать материалы к автору. Но о. Николай не хотел отослать их в сыром виде: он привел их в порядок, написал по ним несколько больших статей, и тогда уже отправил. Изготовленные таким образом материалы не требовали почти никакой переработки; историку оставалось только приложить их к известному отделу истории и напечатать. Он так и поступил. В 1874 году вышла в свет одна из трех предполагаемых частей соловецкой истории, под рубрикой: «Соловецкий патерик». Этот труд, по литературному участию в нем о. Николая, хотя некоторые, помещенные в нем его статьи и не носят на себе имени настоящего автора, останется лучшим памятником трудов и нашего образованного инока, к пользе обители и к славе Божией. Он же будет всегда напоминать братии о том благочестии, которым о. Николай отличался во всю свою жизнь. Описывая подвиги соловецких чудотворцев и других Святых мужей, он вместе с тем излил на бумагу всё то, чем наполнена была, всецело преданная Богу, душа его... Когда была получена о. Николаем первая книжка «Патерика», он несколько раз прочитал ее, восхищаясь подвигами соловецких святых иноков. «Вот как жили наши предки», бывало говаривал мне о. Николай, прочитавши что-нибудь из Патерика, — «а мы так ли живем?»...
Считаю излишним говорить о том, что о. Николай, при богословском образовании, был начитан в высшей степени. Он знал содержание, кажется, всех книг, составляющих богатую соловецкую библиотеку, и написал подробную опись их; он читал постоянно все духовные журналы, какие только выписывались в монастыре; и читал не для препровождения только времени, а потому что сочувствовал всем добрым явлениям в современной литературе.
Благочестие и добродетели о. Николая отражались даже в образе домашней его жизни. Небольшая келья его украшалась только несколькими образами, тремя кожаными стульями, двумя деревянными столами и шкафом с книгами. Все это стояло на одном и том же месте целые десятки лет. Богатство о. Николая заключалось, кажется, только в одном старом самоваре и двух стаканах. Доходы, какие бывали при разделе кружки, шли в насущные потребности и на благотворительность, без остатка. К нему мог всякий бедняк — монах или послушник приходить пить чай; отказа не только не было, но еще о. Николай оставался доволен за посещение.
Бывали у о. Николая и неприятности в жизни, но он и тут был верен своему правилу — предаваться во всем в волю Божию.
Соловецкая обитель лишилась в о. Николае одного из лучших своих членов, каковых немного. Но что сказать об училище и детях? Они теперь могут быть названы в полном смысле сиротами, и едва ли скоро найдется человек, который бы им вполне мог заменить незабвенного о. Николая. — Вечная тебе память от нас, дорогой наш отец и друг!
Бывший член соловецкого братства.
(Церк. лет.)
____________
[1] См. Дух. Беседу 1870 г. №№ 20, 21, 22 и 23.
[2] Сам о. Порфирий был превосходный, редкий проповедник; некоторые поучении его напечатаны в Духовной беседе и отдельною книжкою; многие остаются еще в рукописи.