ПОБЕГ
Из всех «великих строек» унылой и печально известной эпохи коммунизма, пожалуй, самым бессмысленным и бесполезным являлось строительство Беломорско-Балтийского канала. Я, как инженер путей сообщения, понимал это, быть может, лучше многих других, но, будучи заключенным, был вынужден выполнять приказы, не размышляя. Я работал на канале 181. Этот канал был устроен в обход участка реки Выг, который был непригоден для судоходства из-за большого количества порогов. Канал 181 пересекал старую Мурманскую железную дорогу около разъезда Тунгуда. Железную дорогу пришлось на этом участке отнести на 3 километра на запад. Канал имел глубину 3½ метра. Учитывая запас между дном канала и килем судна, осадка судна могла быть не более 1½ метра. Ширина камеры шлюза номер 12, к которому примыкал канал, была 14 метров. Напомню, что наименьшая глубина Панамского канала была 12½ метров. Из сопоставления цифр видно, что канал был непригоден для прохода морских судов. Если к этому добавить, что все стены шлюзов и шлюзные ворота были построены из дерева, то становится ясным, что срок службы основных сооружений недолговечен. Дерево, целиком погруженное в воду, может служить очень долгие годы. Примером могут служить деревянные сваи, на которых построены здания в Венеции и в Петербурге. Если дерево подвергается попеременно увлажнению и осушению, то оно сгнивает очень быстро. Никто не знает и, возможно никогда не узнает, сколько человеческих жизней было загублено для этой широко, как никогда, разрекламированной стройки. Мы можем сказать: этот канал построен на человеческих костях. Заключенным выдавалась очень плохая жидкая пища — немного каши и суп, где «крупинка бегала за крупинкой с дубинкой». Так острили лагерники. Основным питанием был хлеб. Если человек вырабатывал норму, то он получал 700 граммов сырого, непропеченного хлеба, который обычно сразу съедал, чтобы его у него не украли. Кто не вырабатывал нормы, получал 300 граммов хлеба. Люди гибли от голода и непосильной работы. Для пополнения прибывали новые этапы заключенных. Вновь прибывшие люди обычно были истощены голодом в тюрьмах, поэтому одну или две недели они работали без нормы. Но этого времени было недостаточно, чтобы восстановить силы. В моей памяти остался рассказ об этапе, прибывшем из Одессы. Люди были настолько истощены, что качались от голода. Короткая передышка не восстановила их силы, и почти вся партия, в количестве 3000 человек, погибла. В лагере появилась странная болезнь, которую называли «пеллагра». Один фельдшер мне объяснил, что это — «голодный тиф». При этом заболевании организм переставал усваивать пищу, и человек погибал от истощения. Технический персонал — производители работ и десятники всегда завышали количество выполненных работ. Одни делали с тем, чтобы помочь своим товарищам по несчастью, другие — в целях собственной безопасности. Ведь они знали, что при низкой производительности труда и их переведут на общие работы. Целая армия воспитателей шпионила за техническим персоналом, донося лагерному начальству о малейших промахах. Им помогали в этом деле газетчики. В лагере издавалась газета, где, кроме лозунгов и щедрых обещаний досрочного освобождения, материалов о лучших ударниках стройки, были сообщения о нерадивых. Все статьи были написаны в высоком стиле, например: «Прорабы, лагерная общественность требует от вас повысить производительность труда».
Везде красовались лозунги, которые призывали сдать канал до срока. Запомнился мне один шедевр: «Прорабы, помните, что объективные причины должны иметь имя, отчество и фамилию». У всех этих людей был неписанный девиз — «Спасайся каждый, как можешь!». Основные работы по каналу были произведены в 1932 году. Начальником работ по строительству канала был Коган, заместителями — Френкель и Рапопорт. Необходимо отметить, что работы велись примитивным дедовским способом. Основными рабочими инструментами были кирка и лопата. Грунт отвозили на тачках по деревянным трапам. В местах крутых подъемов ставился рабочий с крюками, который в этих местах помогал везти тачку. Среди заключенных было большое количество стариков, больных грыжей и других, которых было невозможно использовать на тяжелых работах. Производители работ старались использовать их на вспомогательных работах — планировке земли на дамбах, на ремонте тачек и других тому подобных работах. Это было трудно сделать — количество людей на подсобных работах было строго ограничено. Ввиду плохой геологической разведки на канале 181 натолкнулись на скалу. Для производства взрывных работ прибыл бывший артиллерийский поручик Константин Константинович Эрнст. В ночные часы он рассказывал мне о службе в царской армии, о своем участии в Первой мировой войне. Осенью по радио вечером объявили о тех, кто был досрочно освобожден за ударную работу. Вначале я слушал эту передачу, но потом, когда убедился, что досрочно освобождались только воры и бандиты, то перестал слушать. Тяжелая моральная обстановка и вечные требования повышения производительности труда привели меня к мысли о побеге из концлагеря. Я начал подыскивать себе товарищей. Первым, с кем я начал разговор на эту тему, был матрос, служивший ранее на царской яхте «Штандарт». Его рассказы о службе были очень интересные. Об императоре Николае II он отзывался с большим уважением, он также очень хвалил условия, в которых протекала служба, говорил о прекрасном питании и обмундировании. Отвлекаясь от основной темы, хочу добавить — когда я спрашивал солдат и матросов, не было ли избиений со стороны офицеров, мои собеседники в ответ улыбались и отвечали: «У нас этого никогда не было заведено». На мое предложение бежать матрос ответил: «Здесь вокруг нас сплошные болота, далеко не уйдем. Вот если бы мы были на польской границе, я бы сам первый предложил тебе бежать. Поляки никогда не оставят перебежчика без помощи». Я беседовал еще с одним молодым человеком, который сидел в концлагере за то, что его отец служил в царской полиции. Но юноша сразу отказался. Был еще один кандидат — донской казак, который учился несколько лет в кадетском корпусе, но оказалось, что он уже один раз пытался бежать, но был пойман и получил дополнительный срок. Больше он не хотел рисковать. Наконец, я нашел двух товарищей. Один из них был студент Киевского университета по фамилии Семашко. Это был высокий, худощавый человек, в больших очках, с задумчивым выражением лица. Второй был Забейда — человек среднего роста, сильного сложения, но с грубыми чертами лица. Оба они работали десятниками. Забейда мне не особенно нравился. Это был человек мало интеллигентный, но никого другого не было. Оба они были украинцы, но понимали, что на Украину попасть невозможно. Единственный возможный путь был в Финляндию через леса и болота. Мы решили подождать до начала зимы, когда замерзнут болота.
«Мы дойдем до границы так же легко, как по паркету», — говорил Семашко. Каждый из нас надеялся получить посылку из дома, чтобы иметь продукты на дорогу. Мы знали, что до границы расстояние около 200 километров. Если мы за сутки будем проходить по 40 километров, то за 5 дней доберемся до нашей цели. Декабрь месяц подходил к концу. Посылок с продуктами никто из нас не получил. Морозы усиливались. Нужно было решаться. Мы начали экономить хлеб и заготовили немного сухарей. Удалось достать немного конфет — подушечек с вареньем. Решено было бежать в ночь с 30 на 31 декабря. В летний период работы на канале велись в две смены, поэтому у нас всех троих были пропуска на круглые сутки. Вечером в назначенное время мы собрались в лесу около канала. Мне удалось достать компас. Мои товарищи принесли топор. Было около десяти часов вечера. Мы в темноте пересекли канал. В трех километрах от канала находилась новая мурманская железная дорога. Это был самый опасный участок пути. Место было открытое. Один мой знакомый офицер сказал мне однажды, что в ночное время посты всегда усиливают. Мы осторожно пробирались, напряженно вглядываясь в темноту. По временам мне казалось, что передо мной вспыхивают и потухают огни. В это время я вспомнил все молитвы, которые читал в детстве и которые были одно время забыты. Чтобы не огорчать маму, я регулярно ходил с ней на Пасху в церковь к Светлой заутрене. Больше я в церкви в студенческие годы не бывал. Мама была очень религиозна. Такое мое поведение ее очень огорчало. Когда мама приходила из церкви, она говорила: «Бог милости прислал». Мы с отцом благодарили ее. Около нашего дома была маленькая церковь Иоакима и Анны. Там служил старенький священник. В голодные годы его голос в церкви был еле слышен. Теперь я вспомнил и ясно представил себе маленькую церковь желтого цвета и прихожан, молившихся в ней. Картины прошлого исчезли. Мы перешли через железную дорогу, все время ожидая, что раздадутся выстрелы. Но все было тихо. За дорогой начинался лес. Лес был довольно густой. Мы поняли, что идти невозможно и решили подождать, пока станет немного светлее. Мои товарищи сели на поваленное дерево, прислонились друг к другу и заснули. Я же не мог заснуть. Как только стало рассветать, я разбудил их. Мы шли очень быстро, ориентируясь по компасу. Первые три дня мы шли по замерзшему болоту. Лес стал более редкий, и идти было легко. На ночь мы выбирали место, окруженное кустами или деревьями, разводили костер, кипятили воду, растапливая снег. Наш рацион состоял из кружки мелко накрошенных сухарей и двух конфет для каждого. Но мы не унывали. Постелью нам служили охапки еловых веток. На третий день на нашем пути встретилась ледниковая морена. Огромные камни закругленной формы лежали рядами в сотню метров шириной. Поверхность многих из них покрывали лишайники. Забейда ударил по одному из них палкой. «Отнесись с уважением к этим камням, около десяти тысяч лет тому назад ледники оторвали их от финских скал и принесли сюда», — сказал я. Мы постояли в молчании несколько минут и продолжали наш путь. Местность стала меняться. Сначала появились холмы, которые перешли в горы. Снег становился все глубже. Лес становился более густым, ели и ольха сменились соснами. Часто попадались поваленные деревья, через которые было трудно перелезать. Мы продвигались все более медленно. В одном месте мы нашли целый участок сухих сосен. Сосны были невысокие и стояли очень тесно друг около друга. В этот вечер костер пылал особенно ярко, и мы легли спать позднее. Мои товарищи были люди молчаливые, но теперь они разговорились. «До этого лагеря я был в области Кеми, — сказал Забейда, — леса там огромные. Многие бежали там из лагеря, но без успеха. Изголодавшись, они заходили в деревни, но местные жители всегда их выдавали, им за это отпускали в виде премии муку, крупу и сахар». «Эх, если бы сейчас нам по миске борща и краюхе хлеба!» — мечтательно заметил Семашко. «Интересно знать — неужели эти горы продолжаются до самой границы, — вслух подумал я, — уже прошло пять суток, а деревень не видно». «Зато появились звериные следы, — заметил Забейда, — вот недалеко от нас следы лося». «В одном месте я видел след, похожий на отпечаток медвежьей лапы», — сказал я. «Медведи зимой спят в берлогах, — возразил Забейда, — возможно это был след россомахи». «Ну, пора ложиться спать», — сказал Семашко. «Как вы думаете, наш компас правильный? — спросил я. — Ведь мы думали за пять суток дойти до границы». «Мы думали, что дойдем по замерзшему болоту, как по паркету, да вот не вышло», — заметил Семашко. Еще двое суток нам приходилось идти по глубокому снегу, поднимаясь в гору. Становилось ясно, что наш компас дает неправильные показания. Мои спутники теряли самообладание. Они становились очень раздражительными и подчас грубыми. «Лучше бы я отправился один», — невольно иногда говорил я себе. На восьмой день пути стали встречаться пни деревьев. Следы лосей и других животных перестали попадаться.
К вечеру мы нашли в лесу маленькую избушку, в которой мы переночевали. К этому времени закончились все наши скудные съестные запасы. На девятый день стало ясно, что мы приближаемся к обжитым местам. В одном месте мы пересекли зимнюю санную дорогу. К вечеру мы подошли к большому замерзшему озеру. Около озера была расположена небольшая деревня. Маленькие деревянные домики напоминали наши русские дома. Единственное отличие было в том, что домики были разбросаны в беспорядке. В русских деревнях всегда имелась улица. На берегу озера лежали лодки, перевернутые вверх килем. Мы остановились около лодок. Забейда молча лег на снег. «Что мы будем делать?» — спросил Семашко. «Надо идти дальше», — предложил я. «Куда нам идти? Сухарей больше нет. И силы подходят к концу», — возразил Семашко. «Надо идти в деревню попросить хлеба или рыбы», — твердо сказал он. «У тебя есть бумазейная рубашка. Попробуй обменять ее на продукты», — сказал Забейда, поднимаясь на ноги.
У меня действительно сохранилась домашняя рубашка. Мне не хотелось идти, но мои спутники настаивали на этом. В деревне в некоторых окнах горел свет. Другие окна были темные. Мы выбрали избушку недалеко от нас. Я подошел к двери и постучал. Никто мне не ответил. Я открыл дверь, прошел сени и отворил вторую дверь. Я очутился в небольшой комнате. В углу слева была большая русская печь. Справа у окна стоял стол. За столом сидел юноша среднего роста с приятным выражением лица и светлыми волосами. Перед ним на столе стояла керосиновая лампа, слабо освещавшая комнату. Около печки стояла худощавая женщина пожилого возраста. По-видимому, это была мать юноши. «Здравствуйте, — сказал я, — я иду издалека. Не хотите ли вы обменять вот эту рубашку на продукты? Мне хотелось бы получить взамен немного хлеба и рыбы». Женщина стремительно бросилась к столу. Она подвернула фитиль лампы, и комната озарилась светом. С лежанки на печке свесилась голова седого старика, который с любопытством смотрел на меня. Когда женщина увидела на мне порванный зеленый бушлат — принадлежность лагерного обмундирования, она закричала по-фински резким пронзительным голосом. С лежанки соскочила девочка лет двенадцати. Она надела валенки, накинула на плечи платок и вихрем выбежала из избы. Юноша низко опустил голову, как будто ему стало стыдно. Медлить было нельзя. Я выбежал из избы. «Бежим! В лес! — закричал я, — нас сейчас схватят». «Куда нам бежать? — тихо ответил Семашко, — дело проиграно». Мы еще спорили, когда из деревни выбежало несколько человек с ружьями. Они закричали, чтобы мы сдавались. Мы успели бросить топор и компас под лодку. Нас привели в какую-то большую избу. Собралось много народа. Они возбужденно говорили между собой по-фински. Мы попросили поесть. Нам принесли миску с соленой рыбой. Мы жадно набросились на нее и мигом съели. Люди, стоявшие вокруг, смотрели и пересмеивались. На ночь нас уложили на полу в углу избы. Двое людей с ружьями сидели у входа. Кроме них, сидели еще три или четыре человека. Они разговаривали между собой то по-фински, то по-русски. «Далеко до границы?» — спросил один из них. «Да верст 35 будет, — ответил другой. — Когда я отбывал военную службу, то приходилось иногда конвоировать таких людей». У меня страшно болели ноги. Я все время переворачивался с боку на бок и заснул только под утро. Если мы пытались заговорить друг с другом, то часовые кричали, чтобы мы не разговаривали. Рано утром нас подняли, и мы направились в пограничный пункт. Мы медленно шли вперед, а за нами - трое карелов с ружьями. Мы прошли несколько озер, у которых на берегу были расположены маленькие, жалкие деревушки. «Каждый отвечает только за себя, — предупредил Семашко. — Помните, что мы шли на юг и заблудились в лесу», — продолжал он. Мы согласились с ним. Разговор велся шепотом. К вечеру нас привели в пограничный пункт к передали пограничникам. Наши конвоиры держали себя, как герои, которые совершили великий подвиг. На другой день начались допросы. Меня вызвали первым. После заполнения анкеты следователь показал фотографию убитого человека и спросил: «Знаете ли Вы его? Этот арестованный пытался бежать и был убит». Следователь внимательно наблюдал за выражением моего лица. Я равнодушно ответил: «Нет, я его не знаю. На канале работают сотни тысяч заключенных». Затем он долго допрашивал, почему мы оказались в пограничной зоне. Я отвечал, как было условлено, что мы заблудились. Не добившись ничего, следователь отпустил меня. Потом допрашивали моих товарищей. Следователь, как они мне потом рассказывали, интересовался, кто был инициатором побега из концлагеря. На другой день нас отправили в пограничную комендатуру. Нас конвоировали два пограничника. Старший пограничник был очень славный человек. Солдатам выдали хороший паек, а нам — весьма скромный. Но он смешал оба пайка вместе и сказал: «Будем питаться одинаково».
В дороге он объяснил: «Мне вас жаль, но при попытке к побегу мы будем стрелять». «Не беспокойся, — ответил я, — мы ценим доброе отношение к нам. Да и, по правде сказать, игра проиграна. Нужно расплачиваться». — «Скажи мне, что происходит? Я служу уже давно, а те из нас, кто побывали в отпуске дома, возвращаются совсем потрясенные тем, что видели». — «Идет насильственная коллективизация: тех, кто добросовестно работал и жил лучше других, объявляют врагами народа, имущество отнимают и заключают в концлагерь, у нас полно таких людей», — ответил я. «Какие у вас условия работы?» — спросил он. «Работа очень тяжелая, — сказал я, — кормят очень плохо. Люди часто болеют и мрут, как мухи». «Разве больных не лечат?» — удивился он. «Нет», — ответил я. Разговор на этом закончился. Вечером мы ночевали в какой-то деревне. Наших конвоиров сменили другие на время. Утром мы отправились дальше со старыми конвоирами. К вечеру этого дня мы увидели вдали яркие огни.
«Это комендатура, — объяснил старший стрелок, — помните — мы с вами ни о чем не говорили, — с арестованными разговаривать запрещено». Он еще колебался некоторое время, потом по-дружески сказал: «Счастье ваше, что вы не попали в Финляндию. В нашей части один стрелок очень провинился. Боясь наказания, он бежал в Финляндию. Финны продержали его три месяца. Они выведали у него численность и расположение пограничных постов на нашем участке. Он сообщил также, что имеются агенты в пограничных деревнях. Узнав все это, финны выдали нам его обратно. Он был немедленно расстрелян. То же ожидало бы вас». В комендатуре мы провели ночь. Утром на нас надели наручники, посадили в грузовую автомашину, и мы тронулись в путь.
Морозы в эти дни усиливались. Лагерное обмундирование было разорвано во время перехода через лес, в особенности были изношены валенки. Весь день мы ехали без остановки и к вечеру сильно озябли. Конвоиры сидели в кабине вместе с шофером. Было уже совсем темно, когда мы остановились на мосту над небольшой, но очень быстрой рекой. Я встал и подошел к борту автомашины. Картина, которую я увидел, запомнилась на всю жизнь — крутые берега, покрытые снегом, между ними — черная, бурлящая река. Из-за быстрого течения она не замерзла даже в сильный мороз. И тут какой-то внутренний голос заговорил во мне — если я прыгну через борт, я ударюсь о камни, руки окованы, я немедленно захлебнусь; мое тело унесет быстрая, стремительная река. Когда конвой заметит происходящее, будет уже слишком поздно. Эта мысль пришла в голову мгновенно и овладела мной. Позднее мне казалось, что эта мысль со всеми подробностями и деталями не могла быть так быстро продумана мной. Казалось, ее мне внушил кто-то другой. Грузовик внезапно резко рванул, и мы поехали дальше. Наконец, мы прибыли в город Кемь. Нас привезли в городскую тюрьму, и пограничники передали нас сотрудникам ОГПУ. Утром нас отправили в ближайший лагерь и поместили в большом бараке. Барак был построен на скорую руку, столбы, врытые в землю, были обшиты досками. Щели между досками были шириною в палец. Морозы достигали 25°, как говорили между собой конвоиры. Барак был переполнен людьми.
Всю ночь толпа людей, громко топая ногами, чтобы согреться, маршировала от стены до стены. Утром в полном изнеможении все повалились на нары и заснули тяжелым сном. Усталость победила холод. В бараке были в основном воры и бандиты. Все были арестованы за побег. Наш товарищ Забейда отделился от нас и пытался присоединиться к обществу воров. Но те назвали его «деревенским вором» и полностью его игнорировали. Когда он, желая поднять свой авторитет, затеял ссору с одним бандитом, то его избили. Я не знал, что он сидит в лагере по бытовой статье. Я все время считал его политическим заключенным. Я не знаю почему, возможно, чтобы на ком-либо сорвать свою злобу, он громогласно заявил: «Ну, инженер, теперь придется тебе попотеть». Вся воровская компания немедленно с угрозами и бранью окружила меня. «Ну, брат, мы думали, что ты работяга, а теперь — другое дело», — сказал главарь бандитов. Я оставался спокойным. «Слушайте, — сказал я, — как вы думаете, почему я бежал? Ведь инженеры находятся на руководящих должностях. Они получают лучший паек и новое обмундирование. Работа также более легкая, но у меня срок 10 лет, и от меня требовали выжимать все соки из таких же заключенных, как я. Помочь кому-либо мне было трудно. За каждым моим шагом шпионили. Мне все это надоело. Я решил бежать». Поднялся гул голосов. Затем я услышал возглас: «Он верно говорит». Меня оставили в покое. Вскоре нас отправили дальше. Конвоировали нас три стрелка, потому что нас направляли в разные лагерные пункты. Мы ехали поездом. Первым увели Семашко, затем Забейду. Меня везли дальше всех.
Я попал в первый лагерный пункт около города Повенца. Меня зачислили в бригаду, которая занималась разгрузкой леса. Возчики привозили бревна на лошадях. Мы разгружали их и складывали в штабеля. В бригаде меня не любили, потому что я плохо справлялся с работой. В конце зимы мне объявили приговор — к десяти годам был прибавлен один год и шесть месяцев штрафной командировки. Я удивлялся, что меня не послали сразу на штрафную командировку. Но, по-видимому, для усиления наказания это отложили до отправки в более строгий концлагерь. Весной у меня началось заболевание цингой. Стоило мне присесть на минуту, как я засыпал. Сон был тяжелый и не освежал. Зубы шатались, из десен шла кровь. К моему счастью, мне разрешили получить две посылки из дома. Эти посылки восстановили мое здоровье.
В это время во мне шла напряженная внутренняя работа. Я упрекал себя, что перед побегом думал только о себе и забыл об отце и матери, которые безумно меня любили. Кроме того, мне стало ясно, что каждый человек должен нести свой крест, который на него возложен судьбой, и не имеет права перекладывать его на плечи других. В случае моего удачного побега неизвестно, как это отразилось бы на судьбе моих родных. В это время возникло еще одно искушение. Единственный интеллигентный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, был бухгалтер Т. Я несколько раз угощал его продуктами из полученных посылок. Посылки надо было съедать как можно быстрее, чтобы их не украли. Однажды вечером Т. сообщил мне по секрету, что со мной хочет познакомиться инженер Н. При этом Т. добавил, что инженер Н. имел серьезный конфликт с высшим начальством и был снят с занимаемой должности. Вечером мы встретились все трое в укромном месте. Инженер Н. был человек в возрасте 35 лет, среднего роста, худощавый, интеллигентного вида. Т. познакомил нас. «Я много слышал о Вас, — сказал Н., — Ваша история наделала много шума. Вы находились в очень невыгодном месте. Здесь до границы можно добраться за сутки. Я ухожу через день и приглашаю Вас идти со мной. Если вы согласны, мы завтра встретимся, и уйдем с работы. Вы согласны?» Я молчал. Искушение было очень сильное. «Нет, — сказал я, — судьба против меня. Желаю Вам успеха». Мы пожали друг другу руки и расстались. Через несколько дней разнесся слух, что инженер Н. бежал. Через две недели наша бригада работала около изолятора. Я спросил одного заключенного, нет ли среди них инженера Н. «Нет, — ответил он, — ему удалось бежать». Работы на канале подходили к концу. Стали формировать этапы и отправлять заключенных на другие стройки. Некоторых провожали с оркестром — этих людей отправляли на ударные стройки. Других заключенных отправляли менее торжественно. Вскоре наш «Отец родной» должен был совершить увеселительную поездку по каналу. Пришла и моя очередь отправляться в другой лагерь. Нас погрузили в товарные вагоны, и мы отправились в далекий путь. Охрана любезно сообщила, что нас отправляют туда, откуда никто не возвращается. Нас довезли до Владивостока, затем погрузили на пароход и отвезли в Магадан. Там я отбывал наказание в штрафной командировке в очень тяжелых условиях. Я думаю, что меня спасли молитвы моей матери. В повествовании «Мученики христианства XX века» это описано более подробно.