На всяком месте и во всяком деле архиепископ Иларион[1] неотступно и радостно следовал пути спасения, о котором писал: «Не как внешняя награда дается христианину блаженство. Да не будет этого наемничества и торгашества в святом деле спасения! Блаженство, как дерево из зерна, вырастает из добродетели, из утверждения человека в воле Божией и в добре. Добрыми делами человек не зарабатывает себе плату или награду, не заслуживает себе блаженство, а творит их потому, что он — благ и уподобляется Всеблагому Богу. Аскетический подвиг борьбы с грехом скорбен, но и радостен, тяжел, но и облегчает душу. Есть на земле носители торжествующего христианства, всегда радостные, всегда с пасхальными песнопениями на устах, и лица их — как лицо Ангела»[2].
Конечно, такое отношение к жизни, как к служению делу Божию, было заложено в душу будущего святого еще в детстве отцом-священником. При наречении во епископа 24 мая 1920 года архимандрит Иларион, оглядываясь на пройденный путь своей жизни, сказал: «…Благодарю Бога, показавшего мне сей чувственный свет в доме служителя Своего, приведшего меня в мир сей от духовных предков, почему с детства своего приблизился я ко храму святому Его и не знал иного там места, кроме клироса и алтаря»[3]. В поколении священномученика Илариона род Троицких достиг духовного расцвета и принес обильный плод: его прадед Иван Иванович Рождественский был дьячком (читал и пел на клиросе), дед и отец — Петр Иванович и Алексей Петрович Троцкие — были ревностными благоговейными священниками, а из трех братьев младший, Алексей, стал священником, а двое старших, Иларион и Даниил (в миру Владимир и Димитрий) — архиереями. Все трое, взяв свой крест, последовали за Христом, были тверды в вере и приняли мученическую кончину.
Священномученик Иларион, казалось, с детства приуготовлял себя к служению ученого-богослова. Сын священника, он рано научился читать и с пяти лет участвовал в богослужении, подпевая на клиросе и читая часы и шестопсалмие. После окончания духовного училища, а затем семинарии в Туле, Владимир поступил в Московскую духовную академию. Учился он охотно и успешно, во всех духовных школах получал только отличные оценки. Но главным плодом обучения Владимира Троицкого в Московской духовной академии, располагавшейся в стенах Троице-Сергиевой Лавры, стало укрепление веры и любви ко Христу. Через изучение слова Божия и святоотеческого богословия он обрел способность говорить миру о той благодатной церковной жизни, которую открыл для себя в детстве, участвуя в православном богослужении. В 1909 году в день празднования 95-й годовщины со дня основания Московской духовной академии студент четвертого курса Владимир Троицкий сказал слово к «горячо любимым студентам дорогой академии», в котором обозначил проблему отношения к вере в России начала XX века: «Что такое в наши дни жизнь во Христе? Да и кто говорит теперь о такой жизни? Теперь можно слышать речь лишь об "удовлетворении религиозных потребностей" или об "отправлении религиозных обязанностей ", причем и потребностей, и обязанностей этих оказывается удивительно мало, сравнительно со всякими другими потребностями и обязанностями ... Скажите, как иначе можно назвать эти слова, как не богохульством?.. Вера христианская не может занимать лишь ничтожный уголок в жизни человеческой; нет, она может быть только самою жизнью ... Говорят о том, что вера Христова вовсе не влияет на жизнь людей. Да она и не может влиять, потому что ей не дают места в жизни. Ведь наполняла же Христова вера радостью неизреченной, блаженством и миром сердца святых угодников Божиих, которые жили для одного Бога. Всем, кто служит единому Богу, Дух, живущий в них, большую дает благодать (Иак. 4, 5–6), пред которой жалки и ничтожны все призрачные мира дары»[4]. Далее 25-летний богослов обращается к своим сотоварищам со всей горячностью своего сердца: «Изучать Священное Писание, духоносные творения святых отцов, узнавать жизнь и подвиги угодников Божиих, исследовать дивные судьбы Христовой Церкви — неужели можно сравнивать все это с постройкой фабричных труб, с изучением писаний греховных, со всем вообще строительством современной башни вавилонской? Конечно, нет! И в наше время, когда так умножается земная мудрость, особенно велика нужда в мудрости Небесной, Божественной. Истина, свыше сходящая (см.: Иак. 3, 17), нужна людям; без нее они прожить не могут, сколько бы ни зарывались в суету земную... На поприще земной мудрости избыток работников, но их мало, их очень мало на благодатной ниве богословской науки. А потому служение богословской науке и обогащение себя ее вечными и нетленными сокровищами — вот наше призвание в настоящем!»[5]. Однако, знакомство с богословской наукой, часто питающейся идеями западной схоластики, заставило Владимира сформулировать понятие «истинного богословия», основанного на святоотеческой традиции: «Недостаток преданности единому Богу вместе с желанием соединить поклонение Богу и идолам создали в наше время, преимущественно у западных еретиков, взгляд на богословие как на одно только внешнее знание. Что такое богословие? Оно для многих есть только знание богословских истин, но не знание Бога. Знание же Бога есть наука опытная. Только чистые сердцем Бога узрят, и потому истинное богословие должно быть благочестием, и только тогда принесет оно плод по роду своему ... Такое богословие не может быть скучным, безжизненным, бессодержательным, потому что оно есть самое высшее проявление жизни, внутреннее возрастание христианской души, пока не изобразится в ней Христос (Гал.4, 19).
К счастью нашему, мы имеем здесь все лучшие пособия для занятий именно таким богословием. Здесь у нас русская православная святыня, где, как чистый пламень свечи, целые столетия горят верующие души огнем священного вдохновения и согреваются теплотой сердечного умиления»[6].
В этом же слове прозвучала одна из заветных мыслей будущего священномученика Илариона о том, что христианская жизнь часто ошибочно понимается только как личное благочестие, но совсем упускается из виду жизнь церковная, в смысле созидания тела Христова в общем братолюбии и духовных подвигах. Как тогда, так и сейчас, столетие спустя, под жизнью Христовой Церкви часто разумеют строительство храмов, ведение хозяйства, социальное служение, борьбу за какие-то права. Будущий служитель Церкви говорил о том, что «врата адовы собрали все свои силы и устремились на св. Церковь Христову», но тут же он безбоязненно восклицал: «Верим, непоколебимо верим —никаким ветрам, никаким бурям не потопить корабля Иисусова! Не одолеть адовым вратам Христовой Церкви!.. Легче солнце погасить, нежели Церковь погубить, как говорит святой Златоуст. Не страшимся за Святую Церковь! Но… неужели можно со спокойной совестью заниматься “куплями житейскими” (2 Тим. 2, 4), когда родную мать — святую Церковь — терзают, ее родных детей похищают? В лице Церкви снова Христос возносится на крест, снова безумно ругаются Ему и поносят Его. И кто способен пройти мимо, покивая главою? Какую совесть нужно иметь для того, чтобы не облегчить тяжелого креста Христова, подобно Симону Киринейскому? Всякий, кто получил церковное образование, кому Бог дал силы, знания, кто любит Бога, кого Христос избрал на Свое служение, как может он не стать на защиту своего Спасителя?»[7]. Этому служению Христу и Церкви был верен священномученик Иларион до последнего вздоха. Когда приходилось ему совершать выбор пути, он следовал словам пророка, которыми заканчивается его слово к академическому сообществу: «Любить единого Господа Бога твоего, послушать голоса Его, всем сердцем к Нему прилепляться — сие есть живот твой и долгота дней твоих! Жизнь и смерть предложены тебе, душа боголюбивая, благословение и проклятие. Избери же жизнь, а не смерть (см.: Втор. 30, 19–20)!» [8]
В 1910 году Владимир Троицкий закончил академию со степенью кандидата богословия и был оставлен при ней в качестве профессорского стипендиата. В 1911 году началась его преподавательская деятельность в Духовной академии, которая продолжалась до его епископской хиротонии, и принесла много плодов как на поприще непосредственно преподавания, так и в области богословских исследований. В своей первой лекции он говорил о церковности духовной школы и богословской науки, размышляя о задачах своего поколения. По его мнению, после реформ Петра I, когда Церковь виделась помехой для перенесения на русскую землю полуязыческих форм жизни государственной и общественной, она была лишена патриарха и свободы канонической соборной жизни, однако внешними государственными мерами охранялась от еретических поползновений. В начале XX века государственная поддержка ослабела, и молодой преподаватель академии, еще мирянин призывал делателей академической науки к подвигу: «Нужны новые люди, новые воины, не щадящие жизни своей, когда приходится бедствовать “за законы отеческие”. Нужны люди, сознательно живущие жизнью Церкви, сознательно и убежденно взявшие на себя церковное послушание, церковное служение. Нужны вдохновенные пророки, а не исполнительные чиновники! Нужны... Нужны... А ведь все эти “нужны” направлены к нам, к нашему поколению… Любовь к Церкви, преданность делу церковному, самоотверженное желание служить Церкви до самопожертвования — вот те камни, из которых должна создаваться теперь достойная Церкви ограда от врагов… Нужно признать и твердо помнить, что подлинная церковная жизнь во всех своих областях всегда требует подвига и самоотречения ...
Думаю я, что человек нашего академического поколения может быть в совести своей тогда только спокоен, когда на церковный запрос: кого пошлю? ответит: вот я: пошли меня!»[9]
Как и во время учебы, Владимир Алексеевич тщательно готовился к лекциям, но теперь взял себе за правило: написав текст в тетради, оставлять ее дома и читать лекцию, не пользуясь никакими записями. Ему мало было донести до слушателей смысл изучаемого предмета, он желал искрой Духа зажигать сердца. В свободные от преподавания часы он писал магистерскую диссертацию на тему «Очерки из истории догмата о Церкви». Этой теме он придавал огромное значение, видя, что девятый член Символа веры стал камнем преткновения и соблазна для современных людей. Душа его искала живое слово истины и насыщалась им, для него богословие было прямо связано с жизнью, было тем, без чего невозможно обходиться ни одного часа. Эта работа стала богословским откликом на революционные события 1905 года. Молодой исследователь увидел духовную причину государственного и церковного кризиса в России в расцерковлении большей части образованного русского общества. Для того он и занялся разработкой вопроса о сути Церкви и церковности, чтобы на богословском уровне выразить свое понимание, что жизнь Духа Божия в Церкви не пустое догматическое положение, а опытно познаваемая истина и самая важная сторона церковной жизни. «Эту церковную атмосферу, это дыхание церковное особенно ощущаешь в монастырях. Вот где убеждаешься в силе и действенности Божией благодати, живущей в Церкви! Дивишься и благодаришь Бога, когда видишь, что церковная жизнь действительно перерождает человека, делает его “новой тварью”. Здесь просвещается ум, создаются высокие, чистые взгляды, сердце умягчается любовью, и радость нисходит на душу»[10].
11 декабря 1912 года диссертация была блестяще защищена, а соискатель в 1913 году получил ученую степень магистра богословия и премию митрополита Московского Макария. Назначенные рецензенты — профессора С. С. Глаголев и М. Д. Муретов —высоко оценили труды автора. С. С. Глаголев писал, что «такие книги, как книга господина Троицкого, не часто являются на Руси. Появление их есть праздник богословской науки». А профессор М. Д. Муретов отметил, что «труд автора должно приветствовать… как плодотворную и талантливую попытку самостоятельно и научно решить, если не все, то многие вопросы на началах строгого Православия», и закончил свой отзыв словами: «Если бы от меня зависело, я без всяких колебаний признал бы диссертацию Троицкого вполне достойной не только магистерской, но и докторской степени»[11].
В 1913 году в день празднования Торжества Православия Владимир Троицкий подал прошение о пострижении. Постриг был совершен в пустыни Святого Параклита, неподалеку от Троице-Сергиевой Лавры 28 марта в честь преподобного Илариона Нового, игумена Пеликитского, память которого празднуется в этот день. В напутственном слове после пострига ректор Духовной академии преосвященный Феодор (Поздеевский) сказал новому иноку: «Смотри, брате, как проста эта истина Христова… В этом самом вопле души нашей: “Господи, прежде даже до конца не погибну, спаси мя”[12], — выражается вся стихия православия, вся сущность той истины Христовой, которой жила и живет Церковь… Итак, исповедуя словом Истину Христову, изобрази в себе и делом лик Христов… Правда лик Его в нас темен, так, как темен лик на древней иконе… Омой же его слезами, очисти его потом подвига, и ты увидишь, как засияет лик Христов в тебе и какую радость и мир будет изливать на тебя, такую радость, которой не может дать мир… Знай, что по слову Христа: “Без Меня не можете творити ничесоже”, — всякое дело без Христа и помимо Его, — безжизненно и мертво, и может оно плодить только греховные страсти, питать тщеславие и самолюбие, а не возращать духовные плоды добродетелей к созиданию небесного царствия…
Да будет всегда ясен в тебе лик Христов. В Нем Одном рассматривай мир и все дела твои, которыми тебе придется трудиться. К Нему возводи все, и из Него все изводи. Правда, это великая жертва нашей человеческой воли… Я знаю и не хочу скрывать сейчас, в чем твоя жертва Христу. Ты искушался и, быть может, теперь еще искушаешься любовью к той школе, которой ты служишь, и чувством опасения, как бы иночество не лишило тебя этой школы. Но что такое Академия без Христа?! Это — пустое место и мертвый дом. Да и что без Христа вся наша жизнь, наша душа?! — Конечно, ничто… Если Христос говорит о таких жертвах ради спасения, как отец, мать. Сродники, даже душу свою заставляет возненавидеть, то что же такое наука, если оторвать ее от служения Церкви и от дела спасения. Впрочем, ты можешь утешиться даже и в этом… Та же Христова истина и благодать Божия, которые открыли тебе очи ума и сердца, они умеют как-то непонятно для нас, но весьма разительно вознаграждать за жертву тем же самым, но только в большем размере, что мы как будто теряем, идя за Христом. Смотри, как пустынники, отвергшие не только мирскую ученость, но даже отдавшие единственную книгу Священных Писаний по послушанию и любви, обогатили Церковь Христову и мир духовной мудростью и бесчисленными писаниями»[13], из которых черпают бесценные сокровища многие поколения ученых богословов. В конце напутствия, словно прозревая судьбу новопостриженного инока, епископ Феодор благословил его словами из «Откровения» Иоанна Богослова: «Устремляйся же к этому свету [Воскресшего Христа] и поминай слова, сказанные Ангелу одной из Церквей [Филадельфийской]: “Вем твоя дела, яко соблюл еси слово терпения Моего, и Аз тя соблюду от годины искушения; се гряду скоро: держи, еже имаши, да никтоже приимет венца твоего” (Откр. 3, 10–11). Дальше в «Откровении» идут слова: «Побеждающего, сотворю столпа в церкви Бога моего, и боле не имать изыти ктому…» (Откр. 3, 12). И действительно, претерпев до конца, священномученик Иларион стал поистине столпом в храме Иерусалима Нового.
А тогда он писал в письме родным: «Думаю, что не придется еще в жизни пережить такой радости, какую я пережил 28 марта 1913 года. Эта радость у меня не прошла с окончанием обряда. Я был полон радости целых два месяца»[14]. Эта радость была несколько омрачена назначением отца Илариона на должность инспектора Московской Духовной академии 30 мая 1913 года. Произошло то, чего он больше всего опасался и из-за чего откладывал постриг: ученому богослову пришлось заниматься работой администратора. Утешало то, что ещё до назначения 11 апреля в Великий Четверг монах Иларион был рукоположен в сан иеродиакона, а 2 июня, на Троицу, в сан иеромонаха. С того времени «он отдавался богослужению всей душей, всем существом своим, как главному делу жизни»[15]. 5 июля 1913 года иеромонах Иларион был возведен в сан архимандрита и стал самым молодым архимандритом и профессором в России того времени.
Архимандрит Иларион принимал самое деятельное участие в работе Поместного Собора 1917–1918 годов. Его блестящая речь о необходимости восстановления патриаршества в Русской Церкви заставила даже церковных либералов согласиться с тем, что «патриаршество есть основной закон высшего церковного управления каждой Поместной Церкви» [16], что патриаршая власть не противоречит принципу соборности церковного управления, а дополняет его. Вот квинтэссенция этой речи: «Никогда… Русская Церковь не была без первоиерарха. Наше патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли патриархов было особенно много у нас соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас патриаршество. Кому же? Вот предо мною два великих друга, две красы XVII в. — Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Чтобы поссорить друзей, злые бояре нашептывают царю: “Из-за патриарха тебя, государя, не видно стало”. И Никон, когда ушел с московского престола, между прочим, писал: “Пусть ему, Государю, без меня просторнее будет”. Эту мысль Никона и воплотил Петр, уничтожив патриаршество. “Пусть мне, Государю, без Патpиapxa просторнее будет”». Но «церковное сознание, как в 34-м апостольском правиле, так и на Московском Соборе 1917 года говорит неизменно одно: “Епископам всякого народа, в том числе и русского, подобает знати первого из них и признавати его яко главу”.
И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян. 5, 39)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили патриаршества два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое патриаршее место?.. А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?»[17] Так вдохновенно и пламенно ратовал за патриаршество будущий святитель-мученик.
10 марта 1919 года архимандрит Иларион был впервые арестован и заключен в Бутырскую тюрьму, где провел три месяца. Выйдя на свободу, продолжал свои труды в академии, которая была с осени 1919 года перенесена в Москву.
24 мая 1920 года, в полдень, в храме Троицкого патриаршего подворья состоялось наречение архимандрита Илариона во епископа. При наречении он, обращаясь к Патриарху Тихону и присутствовавшим здесь архипастырям, сказал проникновенное слово, в котором благодарил Бога за все те щедрые дары, которые Господь ниспослал ему в течение его тридцатитрехлетней жизни. Подводя итог своим трудам в Духовной академии, архимандрит Иларион так выразил свое отношение к возрастившей его духовной школе: «Наипаче и непрестанно благодарю Бога за то, что Он даровал мне великую радость и счастье жить и учиться в Московской Духовной академии. В детстве лишившийся матери-родительницы, в юности обрел я в академии мать-воспитательницу, которая вот уже четырнадцать лет насыщает меня не млеком точию, но и твердою пищею богословия. До конца дней моих хотел бы я паче быть последним служителем ее и избыточествовать хлебы, нежели быть кем бы то ни было вдали от нее и лишатися. Благодарю Бога, сподобившего меня немало лет пожить под благодатным кровом игумена русской земли — преподобного Сергия, видеть там веру народную, иногда ею до слез умиляться, видеть там жажду духовную и самому распаляться желанием подать народу жаждущему хотя бы каплю пития духовного»[18].
Говоря о духовной стороне своей жизни, отец Иларион благодарил Бога за уроки смирения: «Благо мне, яко смирил мя еси, Господи, яко да научуся оправданием Твоим (Пс. 118, 71), ибо горд я был и скор на гнев судити чуждему рабу (Рим 14, 4), и Господь, Который вся ходящия в гордости может смирити (Дан 4, 34), вразумил меня грешных людей понимать, грешным людям сострадать, грешных людей прощать»[19]. Последнее особенно пригодилось ему в тюрьмах и ссылках, где приходилось ему иметь дело и с уголовными преступниками, и с лагерными охранниками, и владыка в каждом видел человека, он не снизходил к грешным людям, а облагораживал их своим общением.
Архимандрит Иларион благодарил Бога и за опыт последних лет (1917–1920), когда великие бури и смятения прокатились по русской земле, когда русское государство, отделив себя от Церкви, объявило открытую войну последователям Христа. «В эти годы лишь окрепла моя вера в Церковь и утвердилось сердце мое в надежде на Бога, — писал будущий священномученик. — Когда до основания разрывают старый мир, чтобы лишь на развалинах его строить новый фантастический мир, когда очень многое из дел человеческих оказалось построенным на зыбучем песке, когда падоша сильнии многие (2 Цар. 1, 25), твердое основание Божие (2 Тим 2, 19) — Церковь Божия, стоит непоколебимо, лишь украшенная, яко багряницею и виссом, кровьми новых мучеников. Что мы знали из церковной истории, о чем читали у древних, то ныне видим своими глазами: Церковь побеждает, когда ей вредят... Среди ветров лжеучений, среди мутных яростных волн злобы, лжи и клеветы неистовых врагов как скала стоит Церковь, та Русская Православная Церковь, о которой так любили недавно повторять, что она в параличе, что лишь полицейской силой государства держится она. Но вот силы государства направились против Церкви, и наша Церковь дала больше мучеников и исповедников, нежели предателей и изменников. Наблюдая все это и размышляя над всем этим, чувствую я, что распространились стопы мои подо мною (Пс. 17, 37) и на камне поставил Господь ноги мои (Пс. 39, 3), да не ослабеет сердце мое (Втор. 20, 3)»[20].
Всей душой отдаваясь служению академической науке архимандрит Иларион «боялся архиерейства и всегда немало говорил против своего епископства»[21]. Он понимал насколько сложнее и выше то новое служение, к которому призывает его Господь: «Прежде я читал книги, теперь должен читать сердца человеческие, эти мудренейшие и часто вовсе непонятные письмена. Тогда писал я чернилами на бумаге, отныне предстоит мне благодатью писать образ Божий в душах человеческих. Прежде учил я, ныне должен вести ко спасению. Раньше мог я оставаться под спудом, ныне вы поставляете меня на свещнице церковном. Прежде мог я скрываться от людей и быть в любезной неизвестности, отныне должен я светить людям светом добрых дел. Всей душой любил я жизнь академическую, от мира отрешенную, над миром возвышенную, уединенную, как бы пустынную… Ныне вы отнимаете у меня надежду в эту пустыню снова и всецело возвратиться. Епископ должен быть всегда в круговороте жизни человеческой. У него ежедневное стечение людей… всем он должен быть вся (1 Кор 9, 22), всем себя поработить (1 Кор 9, 19), для немощных быть немощным (1 Кор 9, 22), изнемогать с изнемогающим (2 Кор 11, 29), одних утешать, других наставлять, а иных и обличать (2 Тим 1, 9)»[22].
Вступая на путь епископского служения, архимандрит Иларион провидел, что Промысл Божий ведет его к полному самоотречению и, возможно, мученичеству: «А ныне стою перед вами, архипастыри, приняв звание ваше, и нимало вопреки глаголю, ибо тверда моя надежда на Господа. Вижу ныне ясно, что велика нужда в делателях на ниве Божией. Знаю теперь твердо, что воля Божия управляет Церковью и не без Божией воли поставляются в Церковь епископы. Слышу пророческое увещание: благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей (Плач 3, 27), и склоняю выю свою под омофор епископа. Господь милосердый да примет душу мою, сию малую лепту, вметаемую в сокровищницу Церкви для употребления на общую пользу. Воля Господня да будет (Деян 21, 14)» [23].
Архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии, 25 мая 1920 года в день памяти священномученика патриарха Гермогена[24]. В своем слове Святейший Патриарх Тихон особо отметил это совпадение, предсказав новопоставленному архиерею исповеднический венец за твердость в вере[25].
За первый год своего архиерейского служения в приходах Московской епархии епископ Иларион отслужил 142 литургии, более 140 всенощных и произнес более 330 проповедей, причем в тот год он два месяца проболел тифом. Эта болезнь сказалась на сердце и серьезно подорвала здоровье епископа, однако уклониться от насущных дел не было возможности. Он писал родственникам о своем бытии: «Совсем потерял свободу. Будто арестант, прикованный к своей тачке, — так и живу. Не только дней нет свободных, нет и часа свободного, когда мог бы я заняться тем, чем хочется, а не тем, что нужно к спеху. Уж хоть бы в Бутырку на отдых взяли. Это единственная доступная нам дача или санаторий. Не знаю, как-то сил еще хватает, хотя нередко и силы падают, и дух оскудевает… Нет у меня ни утра, ни вечера... Некогда читать, некогда писать, некогда... даже грешить. Ради третьего, может быть, Господь и устраивает мне такую жизнь»[26].
Святительское служение владыки Илариона включало также помощь патриарху Тихону в смягчении позиции государства в отношении Церкви[27], блестящие выступления на диспутах с богоборцами, прием верующих на Троицком подворье. Все это привело к повторному аресту 22 марта 1922 года. Его обвинили в том, что он исполнял поручения Патриарха, принимал в патриаршем подворье посетителей, устраивал диспуты и дискредитировал оппонентов-безбожников. В архиве Московского Политического Красного Креста, возглавляемого Е. П. Пешковой, сохранились два обращения сестры епископа Илариона Ольги Алексеевны Троицкой, проживавшей по адресу: ул. Рождественка, 29, кв. 4. 30 мая 1922 года она просила передать ему во внутреннюю тюрьму ГПУ три необходимые для работы книги по церковной истории. В тот же день книги были переданы по назначению. Когда 22 июня Коллегия ГПУ постановила выслать епископа на один год в Архангельскую губернию, Ольга Алексеевна просила освободить епископа Илариона до его отъезда в Архангельск на 5 дней «для ликвидации личных дел и для приготовления к отъезду»[28].
4 июля 1922 года епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск и 10 июля был освобожден из тюрьмы. Ему удалось снять комнатку с выходящими на солнечную сторону окнами почти в центре города. В одном из писем владыка упоминал о том, что жил неподалеку от преосвященного Антония, епископа Архангельского и Холмогорского, который проживал по адресу Псковский проспект (с 1921 г. проспект им. Чумбарова-Лучинского), д. 67, кв. 1: «Со здешним епископом у нас добрые отношения. Часто у него бываю (две минуты ходу), делимся новостями, какие кто узнал. Служил я за три месяца всего пять раз. Пока здесь никакой мерзости[29] не было. Но ведь может всякий день появиться или приехать. Тогда будет хуже. Да мне-то что, совсем замкнусь в жилье своем…»[30].
В день памяти преподобного Сергия Радонежского 5/18 июля 1922 года владыка писал своей знакомой по Сергиеву Посаду Е. А. Воронцовой: «Нынешний день не могу мыслью быть нигде, кроме Посада и Лавры. С утра я нахожусь все там, вспоминаю я прошлые дни… Вы, может быть, уже знаете, куда Господь направил стопы мои. После довольно тягостной, изморенной жизни в течение трех с половиной месяцев в Москве попал я на крайний довольно неприветливый Север. В этом событии жизни своей вижу явную милость Божию, потому что не знаю, что могло бы случиться, если бы я остался в Москве. Бездна сумасшествия еще, по-видимому, исчерпана не до дна. Со дна поднялись самые густые остатки грязи… Еще не все для себя выяснил, не все мне известно, но уже вижу много глупости и низости, лжи и неправды. А для меня пока начинается время, которого напрасно я дожидался за последнее время. Маленькая комнатка (шесть на три аршина), книжки и свободное время. Господь помог и здесь устроиться, так что можно жить без назойливых забот, а убожество обстановки нисколько не огорчает мою пролетарскую душу…»[31].
Печалила его только невозможность, как ссыльному, часто служить в храме и известия о бесчинствах обновленцев. «Служу я очень мало. 15 июля тихонько в церкви около дома послужил, а сегодня в соборе кафедральном. И только.
А это верно: в праздники мне скучно без службы, хотя ведь в будни тоже никакого дела. Одним словом, в моей жизни много и хорошего, главное — свободное время и можно учиться. Пригодится ли это учение когда — не знаю. Ну, для себя! Хочу на бухгалтера научиться: курс лекций по счетоводству уже лежит на столе.
А уж “оживляют” церковь пусть другие; нам с ними не по пути. Интересно, что на съезде для “оживления” только и надумали: 1) жениться архиерею, 2) жениться монахам с оставлением в сане, 3) жениться священнику на вдове, 4) жениться священнику вторично, 5) жениться на свояченице, 6) жениться на двоюродной сестре. Итак, шесть “жениться” — и только! Как просто-то оказывается! Ну что ж! На здоровье! А уж мы лучше по ссылкам поездим, а преклоняться перед наглостью, бессовестностью и глупостью не преклонимся. Дело-то не Божие, а потому разорится рано или поздно.
Живая церковь в Москве и Петрограде совсем переругалась, так что оказалась и очень viva (живая (лат.)). Постановление съезда похоже на бред каких-либо товарищей… “Новоиспеченных” по канонам нельзя признавать в сане, потому что все поставления их незаконны. Такого взгляда и держусь» [32].
«Вести о московской смуте доходят, и удивляюсь я низости человеческой и трусости крайней, за свое благополучие готовы всё подписать, чему и не сочувствуют. Значит, никаких убеждений нет у людей. Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много путешествовать…
Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви. Смута, произведенная негодяями… на чем держится? Она держится только на том, что сейчас преступно отменена свобода совести и уничтожено отделение Церкви от государства, установленные в основных законах… Есть люди, которых ссылают в дальние края именно как православных иереев, очищая место разным прохвостам. Это бессовестное издевательство над государственными законами людей, ослепленных своей глупой и тупой враждой к Православной Церкви, меня возмущает до глубины души. И разве это можно сколько-нибудь извинять? Это просто мерзко и больше ничего. Негодные люди были всегда, но никогда им не было такой свободы не только действовать, но и верховодить и начальствовать…»[33].
Множество писем, которые получал ссыльный епископ, привлекло внимание ГПУ. 24 ноября 1922 года сотрудники ГПУ предъявили владыке сразу два ордера — на обыск и арест, он спросил: «Что же, вы арестуете меня независимо от результатов обыска?» Ответ был утвердительный. Пришедший во время обыска митрополит Серафим (Чичагов), также находившийся в ссылке, заметил, что это, вероятно, какое-то недоразумение, которое обязательно выяснится, и владыку освободят. Епископ Иларион только рукою махнул — какое уж там недоразумение. Тем не менее, из-за отсутствия улик владыка был вскоре освобожден из тюрьмы.
Так прошла зима, наступил Великий пост 1923 года. Владыка писал родным: «Провел первую неделю хорошо. Читал канон в храме и вообще был за чтеца и певца за службами. Сейчас я живу будто ничего себе; да только кто может поручиться хотя бы и за один день жития нашего?.. “Самозванщина” у нас на носу, но еще ее нет. Ведь в Живой церкви самое главное — самозванство ее управителей, никем не выбранных и никем не назначенных, и никому не нужных. Потому благодати на самозваных архиереях здесь столько же, сколько на любом татарине. И с ними в общение я никогда не вступлю, что бы ни было. А что будет? Ну постранствую пять, может быть, десять лет. Что ж? И странствовать может быть хорошо. Так, как я здесь живу, жить еще можно…
Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть — с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что-то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца» [34].
13 июня 1923 года в квартире епископа был снова произведен обыск, также безрезультатный. 21 июня 1923 года, за день до окончания ссылки, владыке Илариону было приказано явиться в Архангельское ГПУ, и там объявлено о разрешении выехать.
5 июля 1923 года владыка Иларион вернулся в Москву, и на следующий день был возведен Патриархом Тихоном в сан архиепископа. Ближайший помощник Святейшего преосвященный Петр (Полянский), был в это время в ссылке, и архиепископу Илариону пришлось взять на себя часть его обязанностей.
Будучи членом Временного Синода при Патриархе и являясь фактически управляющим Московской епархией, преосвященный Иларион активно противодействовал обновленческому расколу, в результате чего в Патриаршую Церковь из обновленчества вернулась бóльшая часть московских приходов. Имя его возносилось за богослужениями в храмах Московской епархии вслед за именем Патриарха.
15 ноября 1923 года архиепископ Иларион был вновь арестован «за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в антисоветской агитации на устраиваемых им диспутах, лекциях и распространении контрреволюционных слухов». 7 декабря 1923 года комиссия НКВД по административным высылкам приговорила владыку к трем годам заключения в Соловецком лагере особого назначения. 1 января 1924 года его привезли в пересыльный пункт на Поповом острове, а в июне отправили на Соловки. Увидев весь ужас лагерного бытия в Кемском пересыльном пункте, владыка изрек: «Живыми мы отсюда не выйдем». Однако он не унывал, даже благодушествовал и часто говорил, что его имя Иларион означает «веселый».
Первое из сохранившихся в деле Поваровых писем датировано 17 июня 1924 г. и отправлено из Кемского пересыльного пункта на Поповом острове, что дает возможность уточнить время пребывания там владыки. Письмо это является обращением к пастырям и чадам Православной церкви по поводу заявления обновленческого архиепископа Евдокима (Мещерского) о том, что архиепископ Иларион якобы подал прошение, в котором признал законным обновленческий синод[35]. Понимая, что эта клевета «конечно, имела целью посеять соблазн и смущение среди православных людей»[36], архиепископ Иларион определенно заявил: «Призывая Бога во свидетели, своею архиерейскою совестью удостоверяю, что заявление бывшего архиепископа Евдокима есть бессовестнейшая заведомая ложь. Никакого прошения никому я не подавал и самозваного синода их никогда не признавал и не признаю, ибо, сохраняя верность своему архипастырскому обещанию, пребываю в полном послушании единого законного первосвятителя Российской Православной Церкви Святейшего Патриарха Тихона.
Наглая ложь, бесстыдная ложь предводителя самозваного раскола показывает, что отпавшие от истинной Церкви теряют благодать Духа Святаго и находятся в полной власти дьявола, который во истине не устоял, но говорит ложь! (Иоанн 8, 44)»[37].
Владыка Иларион никогда не сетовал на свое положение и писал из лагеря бодрые письма Екатерине и Ольге Поваровым: «Я теперь давно уже не у дел, отдыхаю и живу мирно на Соловках. Жизнь моя здесь совершенно благополучная. Никакого горя, нужды или утомления я не испытываю… Обо мне знайте только то, что живу очень хорошо, — крепок здоровьем, бодр духом»[38]. «Я доселе живу совершенно благополучно, гораздо лучше, нежели живут многие и многие на так называемой “свободе”. Мне здесь очень нравится, и я не чувствую почти никакой тяготы. Мне живется легко физически и нравственно»[39]. «Живу я доселе в полном благополучии и благодушии. Соловки мне очень понравились, и я не вижу особой тяготы здесь жить. Никак я не думал, что так хорошо буду себя чувствовать в соловецкой ссылке. Моя московская жизнь была несравненно тяжелее, там я был занят все время и страшно трепал свое здоровье и свои нервы. Здесь я на покое. Такова, видно, Божья воля, чтобы мне работать пока здесь, а не служить святой Церкви» [40]. Это настроение не изменилось и через 3 года: «По милости Божией вот уже пятое лето живу на берегах Белого моря и совсем сроднился с севером, Вам родным. Рад всегда слышать что-либо об Архангельске и тамошней жизни, наипаче о дорогой жизни церковной… Я жив и здоров. Живу благополучно, даже лучше, чем рассчитывал раньше, когда впервые ехал сюда»[41].
Владыка много благодарил всех архангелогородцев, помнивших его и присылавших посылки заключенным в Соловецком лагере. Особенно же он благодарил Екатерину Ивановну за «обширное и интересное письмо» о новостях церковной жизни и с теплым чувством молился об укреплении архангельской Церкви: «Господь да сохранит Вас от всякого зла! Да сохранит и церковь архангельскую от таких искушений, какие она не в силах будет перенести» [42]; «Да, поможет Господь архангелогородцам победить нечистую силу самозванщины» [43]. При очень сердечном тоне писем их сохранилось немного, владыка писал только при необходимости поблагодарить всех поддерживавших его и других заключенных: «Передайте мой привет всем знающим меня. Отдельных писем я не пишу, да и вообще я стараюсь писать, как можно меньше. Благословение Божие да будет над всеми»[44].
Соловецкий узник Борис Ширяев свидетельствовал, что «силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым добродушием поиздеваться над “опиумом”.
Нередко охранники, как бы невзначай, называли его владыкой. Обычно — официальным термином “заключенный”. Кличкой “опиум”, попом или товарищем — никогда, никто.
Владыка Илларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в 6-й роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы, где они показали свою высокую честность.
Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто. Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям.
Устраивая других — и духовенство и мирян — на более легкие работы, владыка Илларион не только не искал должности для себя, но не раз отказывался от предложений со стороны Эйхманса, видевшего и ценившего его большие организаторские способности. Он предпочитал быть простым рыбаком. Думается, что море было близко и родственно стихийности, непомерности натуры этого иерарха, русского князя церкви, именно русского, прямого потомка епископов, архимандритов, игуменов, поучавших и наставлявших князей мира сего, властных в простоте своей и простых во власти, данной им от Бога»[45].
«На Филимоновой рыболовной тоне, — писал протопресвитер Михаил Польский, — в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря, мы с архиепископом Иларионом и еще двумя епископами и несколькими священниками (все заключенные) были сетевязальщиками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: “Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа”. Так смирялся его дух с новым положением»[46].
Этот же священник Михаил вспоминал, что владыку Илариона очень веселила мысль о том, что Соловки есть школа добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Однажды обокрали прибывшую партию духовенства, и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что так их обучают нестяжанию. Владыка от этой шутки был в восторге. У одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него, приходил в подлинное веселье, чем и вселял в заключенных благодушие. «Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самой популярной личностью в лагере, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала “шпана”, уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким “экземпляром” из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему, нет. Владыка разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например, “профессией”, любимым делом каждого. “Шпана” очень горда и чутко самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому манера владыки была всепобеждающей. Он, как друг, облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительного интереса»[47].
Благодушие владыки распространялось и на само лагерное начальство. Борис Ширяев описывал случай, когда ранней весной карбас с военкомом лагеря Суховым и четырьмя гребцами оказался в плену шуги (талого льда), и его понесло на север в открытое море. Несмотря на безнадежность ситуации, владыка Иларион отважился выйти на карбасе в море «на спасение душ человеческих» и спас не только жизнь, но и душу военкома[48].
Находясь в лагере, архиепископ Иларион не ожесточился. Те, кто в это время находились вместе с ним, свидетельствовали о его полном монашеском нестяжании, глубокой простоте, подлинном смирении, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался, поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. Архиепископа Илариона можно было оскорбить, но он на это никогда не отвечал и даже мог не заметить сделанной попытки. Он всегда был весел, и если даже озабочен и обеспокоен, то быстро старался прикрыть это все той же веселостью. Он на все смотрел духовными очами, и все служило ему на пользу духа.
В конце 1925 года владыку внезапно перевели в Ярославскую тюрьму, чтобы склонить его к присоединению к новому расколу, который возглавил архиепископ Григорий Екатеринбургский. После категорического отказа владыки Илариона, его весной 1926 года вернули на Соловки.
Некоторое время он работал лесником и жил в бывшей часовне великомученицы Варвары, потом в качестве сторожа жил в Филипповой пустыни. Соловецкий узник писатель Олег Волков вспоминал, как по-дружески встречал владыка в пустыни его и Георгия Осоргина. Благословив, угощал чаем, как радушный хозяин, шутил, утешал. «Надо верить, что Церковь устоит, — говорил он. — Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки — когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер… Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает — потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо — кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо… Но “чем ночь темней, тем ярче звезды…”[49] Хорошие это строки. И как там дальше — вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать»[50]. Волков отмечал бережность и осторожность владыки в наставлениях к своей пастве. Как епископ, он должен был призывать к стойкости и подвигу, но по-человечески его устрашало предвидение скорбей и гонений, которые обрушатся на тех, которые последуют его наставлениям. «О себе он не думал и готов был испить любую чашу»[51].
В 1927 году по просьбе владыки Илариона начальник лагеря Эйхманс дал разрешение всем желающим заключенным посетить Пасхальное богослужение в кладбищенской церкви прп. Онуфрия Великого. Он так же разрешил позаимствовать на Пасхальную ночь древние хоругви, кресты и чаши из лагерного музея. Об этой единственной общелагерной Соловецкой Пасхе известно по описанию Бориса Ширяева. «Попасть в саму церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство.… Все кладбище было покрыто людьми… Тишина… Грозным велением облеченного неземной силой иерарха… прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:
— Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!..
Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженные светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее — нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.… С победным ликующим пением о попранной побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно... Пели все. Ликующий хор “сущих во гробех” славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение...»[52]. За все время существования СЛОНа эта Пасхальная служба была единственной, которую могли посетить многие заключенные.
Осенью 1927 г. началось новое нестроение в церковной жизни, связанное с публикацией декларации митрополита Сергия и с иосифлянским расколом. Архиепископ Иларион собрал в «келью архимандрита Феофана полтора десятка епископов, некоторые из которых стали соблазняться происходящим на воле смятением, и убедил святителей ни при каких условиях не идти на раскол: “Никакого раскола! — сказал он. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!”»[53]. В 1928 году, когда все же не удалось избежать раскола епископата на Соловках, Соловецкие монахи во главе архимандритом Феофаном оставались в административном подчинении Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию, поэтому принадлежавшие к движению «непоминающих» не стремились служить в единственной «сергианской» Онуфриевской церкви, а предпочитали совершать богослужения в лесу.
28 июня 1928 года владыка Иларион писал своим близким, что до крайней степени не сочувствует всем отделившимся и считает их дело неосновательным, вздорным и крайне вредным. Такое отделение он считал «церковным преступлением», по условиям текущего момента весьма тяжким. «Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и его Синода, что бы превосходило меру снисхождения и терпения»[54],— считал он. В отношении митрополита Иосифа владыка Иларион считал, что переубедить его невозможно, «хоть лбом об стенку бейся», и что он, как допустивший грех отделения по злобе, останется до конца жизни при своих взглядах.
Много трудов положил архиепископ Иларион для того, чтобы найти общий язык с епископом Глазовским Виктором (Островидовым), который был близок к иосифлянам по убеждениям. «Говорить с ним не приведи Бог,— писал владыка в письме от 28 июня 1928 года, — Ничего слушать не хочет… и себя одного за правого почитает»[55]. Несмотря на эту характеристику, архиепископ Иларион добился того, что епископ Виктор не только осознал свою неправоту, но и написал своей пастве, увещевая ее прекратить разделение.
Осенью 1929 года срок заключения владыки заканчивался, но власти не собирались выпускать его на свободу. 14 октября 1929 года он получил новый срок, который должен был отбывать в Средней Азии. Везли владыку этапным порядком. В дороге он заразился сыпным тифом. Без вещей (в дороге его обокрали), в одном рубище, кишащем насекомыми, его привезли в Ленинградскую тюрьму, где он и скончался 15/28 декабря 1929 года. Митрополит Серафим (Чичагов) добился у властей разрешения на похороны владыки в соответствии с саном. В больницу было доставлено белое архиерейское облачение и белая митра. Гроб с телом был доставлен в Новодевичий монастырь у Московской заставы, где и был похоронен владыка.
Владыка Иларион (Троицкий) был прославлен в лике новомучеников и исповедников Российских на Архиерейском Соборе в 2000 году. Его мощи покоятся в московском Сретенском монастыре. Вся его жизнь, вплоть до мученической кончины, была горением величайшей любви к Церкви Христовой. Его постоянное напоминание: «Вне Церкви нет спасения».
Пророчески звучат слова владыки, призывающего каждого христианина к личной ответственности за судьбу Церкви: «Трудность настоящего времени для православного человека состоит, между прочим (если не главным образом), в том, … что теперешняя жизнь Церкви требует от него высокодуховного отношения к себе. Нельзя полагаться на официальных пастырей (епископов и иереев), нельзя формально применять каноны к решению выдвигаемых церковной жизнью вопросов, вообще нельзя ограничиваться правовым отношением к делу, а необходимо иметь духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дивьими зверями в овечьей одежде. Жизнь поставила вопросы, которые правильно, церковно правильно, возможно разрешить только перешагивая через обычай, форму, правило и руководствуясь чувствами, обученными в распознавании добра и зла. Иначе легко осквернить святыню души своей и начать сжигание совести (1 Тим. 4, 2) чрез примирение, по правилам, с ложью и нечистью, вносимыми в ограду Церкви самими епископами. На “законном” основании можно и антихриста принять...»[56].
__________________________
[1] В миру Троицкий Владимир Алексеевич (13.09.1886–28.12.1929)
[2] Иларион (Троицкий), архиепископ. Вифлеем и Голгофа : (письмо к другу) // Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 2. С. 286.
[3] Дамаскин (Орловский), игумен. Соловецкие Новомученики. М. ; Соловки, 2009. С. 371.
[4] Иларион (Троицкий), архиепископ. Да не будут тебе бози инии! : Слово в день празднования 95-й годовщины от основания Московской Духовной Академии // Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 3. С. 148.
[5] Там же. С. 154–155.
[6] Там же. С. 155–156.
[7] Там же. С. 157.
[8] Там же. С. 158.
[9] Иларион (Троицкий), архиепископ. О церковности духовной школы и богословской науки. : Вступительная лекция / Владимир Троицкий // Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 2. С. 107.
[10] Иларион (Троицкий), сщмч. Христанства нет без Церкви. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. С. 76.
[11] Богословский вестник. 1913. Т. 2, № 7/8. С. 584, 602 (7-я паг.).
[12] Припев к стихирам на «Господи воззвах» среды вечера 5 седмицы Великого Поста. Постриг состоялся на следующий день вечером.
[13] Феодор (Поздеевский), архиепископ. Речь при пострижении доцента Московской Академии Вл. Троицкого в монашестве Илариона // Богословский вестник. 1913. № 4. С. 698–701.
URL: http://www.bogoslov.ru/bv/text/175262/index.html.
О постриге см.: А. [Автор не установлен] Пострижение в монашество // Богословский вестник. 1913. № 4. С. 880–882. URL: http://www.bogoslov.ru/bv/text/175298/index.html.
[14] Иларион (Троицкий), архиепископ. Монашество // Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 1. С. 28.
[15] Там же. С. 29.
[16] «Акты Святейшего Патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей Церковной власти 1917–1943». М., 1994. С. 41.
[17] Там же. С. 44–45.
[18] Соловецкие Новомученики. С. 371.
[19] Там же. С. 372.
[20] Там же.
[21] Там же. С. 373.
[22] Там же. С. 372–373.
[23] Там же. С. 373.
[24] В 1914 г. архимандрит Иларион участвовал в открытии мощей святителя Ермогена и описал это торжество в статье для Московских церковных ведомостей. Торжественное богослужение возглавлял Высокопреосвященнейший Макарий, митрополит Московский и Коломенский, ему сослужили 8 епископов и 29 архимандритов и протоиереев, в числе которых был и архимандрит Иларион. Последнему довелось также нести мощи святителя Ермогена во время крестного хода вокруг всех кремлевских соборов (см.: Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 3. С. 352–353).
[25] Иларион (Троицкий), архиепископ. Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 1. С. 36.
[26] Соловецкие Новомученики. С. 374.
[27] В официальном документе Святейший Патриарх Тихон называет епископа Илариона «Наш ближайший помощник» (см.: Акты Святейшего Тихона…, М., 1994. С. 333).
[28] ГАРФ. Ф. 8419. Оп. 1. Д. 259. С. 117, 118, 121. URL: http://pkk.memo.ru/page%202/dukh_prav.html.
[29] Обновленчества.
[30] Соловецкие Новомученики. С. 376.
[31] Там же. С. 376–377.
[32] Там же. С. 375–378.
[33] Там же. С. 378.
[34] Там же. С. 379.
[35] Это был не первый случай, когда архиепископ Евдоким пытался бессовестно оклеветать архиепископа Илариона. 26 августа 1923 г. состоялась встреча представителей Патриарха Тихона архиепископов Серафима (Александрова), Илариона (Троицкого) и Тихона (Оболенского) с архиепископом Евдокимом, который предварительно уведомил Патриарха, что, скорбя о происшедшем церковном разделении, желает пойти на переговоры о примирении. Однако, как писал также участвовавший в этой встрече протоиерей В. Виноградов: «архиеп. Евдоким к изумлению патриаршей депутации, повел речь совсем не о “примирении” его и обновленцев с патриархом, а о том, что патриарх ради мира и блага Церкви должен отречься от власти и что все члены патриаршей депутации должны сделать патриарху в этом смысле предложение. Депутация, выслушав длинную речь архиеп. Евдокима, с трудом подавляя свое негодование, ответила, что ей поручено вести переговоры о примирении Евдокима и обновленцев с патриархом, обсуждать же вопрос об отречении патриарха она никак не уполномочена и не может». Через несколько дней в газетах появилось интервью Евдокима, в котором он заявил, что будто бы теперь «даже такие ближайшие сотрудники патриарха, как епископ Иларион, пришли к убеждению необходимости, ради пользы Церкви, отречения патриарха от власти и что они уже уговаривали патриарха согласиться на это отречение». (Виноградов В.П. прот. О некоторых важнейших моментах последнего периода жизни и деятельности Святейшего Патриарха Тихона // Церковно-исторический вестник. 1998. №1. С.11, 12). Архиереи в своем письме Евдокиму указывали, что все это является ложью: «Мы полагаем, что прежде всяких новых переговоров должен быть исправлен вред, который нанесен делу церковного мира Вашими известиями, противоположными истине», — и тщетно просили опубликовать опровержения этих клеветнических измышлений, что, конечно, сделано не было. (Сафонов Д. Архиепископ Иларион (Троицкий) перед Соловками. URL: http://www.solovki.ca/new_saints_12/12_06_article02.php). 10.06.1924 в Москве под председательством Евдокима открылось «Всероссийское великое предсоборное совещание», в котором участвовали представители Константинопольского и Александрийского Патриархов. Совещание объявило об упразднении в России патриаршества, а возглавляемый Евдокимом обновленческий синод был провозглашен «единственно канонически законным высшим органом управления Российской Церкви».
[36] Письмо от 07.06.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 318 об.
[37] Там же.
[38] Письмо от 03.10.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 478.
[39] Письмо от 12.11.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 480.
[40] Письмо от 09.12.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 481 – 481 об.
[41] Письмо от 08.08.1926 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 482.
[42] Письмо от 03.10.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 478.
[43] Письмо от 12.11.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 480.
[44] Письмо от 09.12.1924 // Архив УФСБ России по Архангельской обл. Д. П-3021. Л. 481 – 481 об.
[45] Ширяев Борис. Неугасимая лампада. М.: Сретенский монастырь, 1998. с. 332–333.
[46] Польский М., протопресвитер. Новые мученики Российские : Первое собр. материалов / Сост. протопресвитер М. Польский. Jordanville, 1949. С. 128.
[47] Там же. С. 129.
[48] Неугасимая лампада. С. 334–337.
[49] «Чем ночь темней — тем ярче звезды, / Чем глубже скорбь — тем ближе Бог». А. Н. Майков.
[50] Волков О. В. Погружение во тьму. М., 2002. С. 91–93.
[51] Там же.
[52] Неугасимая лампада. С. 412–414. (В цитате исправлена ошибка Б. Ширяева в передаче начального стиха пасхальной заутрени. — Ред.)
[53] Соловецкие Новомученики. С. 400.
[54] Там же.
[55] Горбачев А. А. Жизнь и труды священномученика Илариона. М. : Изд-во Сретенского монастыря, 2016. С. 162.
[56] Письмо архиепископа Илариона (Троицкого) к Н. Н. по поводу Декларации митрополита Сергия (Страгородского) от 29 июля 1927 г., 4 ноября 1927 г. «Акты Святейшего Патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей Церковной власти 1917–1943». М., 1994. С. 524–529.