Первая лекция
В последнее время как в действительности, так и в литературе обращают на себя особенное внимание типы «недовольных людей». В частности, этими героями наполнены все произведения М. Горького. «Недовольным человеком» начал свою литературную деятельность М. Горький (Коноваловым); на нем же пока только и оставался до сих пор, да, по всей вероятности, на нем же и совсем прикончит свое литературное поприще. Последнее необходимо должно так именно случиться, если только М. Горький не найдет как для себя лично, так и для своих героев — «недовольных людей» нечто положительное, т<о> е<сть> такое, питаясь чем, человеку можно было бы жить в действительности. Между тем как в настоящее время все герои М. Горького, как и сам автор, насколько он отражается в своих произведениях, представляют из себя с внешней стороны, т<о> е<сть> со стороны жизни — «одно отрицательное», а с внутренней — совершенную бесформенность, неопределенность. И вот пока Максим Горький не зажжет фонаря и не скажет человеку властным, твердым голосом: «вот иди к этому свету, в нем именно все твое богатство», до тех пор он уже ничего не создаст, и все вышедшие последние его произведения, так и последующие, которые выйдут, есть и будут только повторением старого, давно уже известного.
Недовольные люди в литературе, конечно, не редкость. Каждый роман, каждый рассказ почти исключительно на том и бывает построен, что в нем выводится какой-либо идеально необыкновенный (конечно, сравнительно) человек, который никак не может примириться с окружающею его действительностью и которому преподносится идеал другой, лучшей жизни. И вот человек этот борется с условиями наличной жизни, гибнет за свой нарисованный его воображением идеал или иногда выходит и победителем. Таковы уже по самому существу своему условия всякого идеального творчества, что оно необходимо выходит всегда за пределы наличной действительности и рисует человеку иную лучшую жизнь. Этими-то идеалами, собственно, и движется наша жизнь вперед. — Много в литературе, а еще более в жизни и беспочвенных, ни на что негодных романтиков-фантазеров, которые тем только и занимаются, что строят воздушные замки, ничего соответствующего действительности не имеющие. Эти тоже являются недовольными людьми, но все это совсем иные типы, сравнительно с «недовольными людьми» М. Горького. У «недовольных людей» разбираемого нами типа, с одной стороны, совсем и нет никаких идеалов, которыми они жили бы в воображении и к воплощению которых стремились бы в жизни. «Ведь в каждом человеке должно быть что-нибудь свое… а они какие-то… ровно бы без лиц!»… — говорит Бессеменов о своих детях, которые относятся к «недовольным людям». «Раньше взглянул на человека и сразу видишь, что он такое из себя представляет. А на тебя гляжу и не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь», — говорит купец Щуров Фоме Гордееву. Уж во всяком случае, всего этого нельзя было бы сказать про «недовольных людей», если бы они представляли из себя какие-либо идеально настроенные души, плакали бы о пошлости окружающей их жизни и отрицали бы ее во имя другой — лучшей, желательной для них.
С другой стороны, не составляют «недовольные люди» и пустых, самоуслаждающихся мечтателей. Против такого понимания их говорит как та тяжкая мука, которую им приходится переживать и которая доводит их даже до самоубийства, так и самая серьезность предмета их волнений — вопрос о ценности жизни человека. Этим великим и, безусловно, необходимым в жизни каждого мыслящего человека вопросом «недовольные люди» не на словах только забавляются, что часто встречается в жизни, а самою несчастною своею судьбою подтверждают серьезность для них этого вопроса.
I
Самою характерною чертою разбираемого нами типа «недовольных людей» служит, по произведениям М. Горького, тоска, соединенная с постоянною тяжелою сердечною задумчивостью. В первые моменты духовного развития «недовольных людей» тоска их носит довольно неопределенный характер: «недовольными людьми» овладевает только безотчетное стремление к чему-то неизвестному, далекому от них, которое само не успело еще в их сознании отлиться в ясные очертания и не может быть ими формулировано определенными, точными словами. В этот начальный период предмет тоски «недовольных людей» никак не может быть выражен ими конкретно, и если вы захотите решительно поставить им вопрос: что собственно им нужно? — то они никогда не ответят вам на него, ибо сами не знают, что им нужно[1]. Они чего-то хотят, хотя сами не знают чего, о чем-то скучают, хотя сами не знают о чем, да и не могут узнать, если бы пожелали, а вместе с этим они вполне естественно делаются решительно всем и всеми недовольны и стараются куда-либо уйти от всего. Они уподобляются в этом случае тем болезненно-капризным детям, для которых нежные родители притащили целую кучу всевозможного рода игрушек, но оказывается, что ни одна из них не удовлетворяет ребенка — он все капризно от себя отшвыривает, и сам не может сказать, что же собственно ему хочется?
«А на меня, — говорит один из "недовольных людей", Коновалов, — а на меня, видишь, тоска находит. Такая, скажу я тебе, братец мой, тоска, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всем свете, и кроме меня нигде ничего живого нет». В другом месте тот же Коновалов еще яснее говорит про неопределенность своей тоски: «Живу и тоскую. Про что? Неизвестно. Вроде того со мной, как бы меня мать на свет родила без чего-то такого, что у всех людей есть и что человеку прежде всего нужно. Ну, нет во мне одной штуки, и все тут. Понял? Вот я живу и эту штуку ищу и тоскую по ней, а что она такая есть — это мне неизвестно».
«В душе у меня что-то шевелится, а понять я этого не могу», — говорит другой герой, Фома Гордеев. «Мне темно и тесно, — жалуется он в другом месте, — чувствую я, валится мне на плечи ноша, а что она, понять не могу. Стесняет… и не имею я от этого настоящего хода по жизни».
В одном разговоре с автором Коновалов называет неизвестную для него «штуку», которую он ищет, той самой точкой, на которой человек только и может твердо стоять в своей жизни.
«— Да погоди, — кричал я», говорит автор, «как может человек устоять на месте, когда на него со всех сторон разная темная сила прет?
— Упрись крепче, — отвечает Коновалов.
— Да во что упереться-то?
— Найди свою точку и упрись.
— А ты что же не упирался?
— Вот я же говорю, чудак человек, что я сам виноват в своей доле. Не нашел я точки моей. Ищу, тоскую, не нахожу».
Коновалов не находит своей точки. Да он не знает, что это такое за точка, и ищет ее не там, где нужно. А потому вполне естественно заявление его в конце рассказа: «Нет для меня на земле ничего удобного. Не нашел я себе места». «Нет, скажи мне, — спрашивает Коновалов, — почему я не могу быть покоен? У меня есть охота работать, делать, а я не могу. Тошно. Почему тошно?»
Так он и умер, повесившись на отдушнике, не разрешив, почему ему тошно, что у него за точка.
«Мне негде, нечем, незачем жить — говорит учительница Татьяна в "Мещанах", — я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне… но… понимаете, до ужаса тоскливо! Мне только двадцать восемь лет… мне стыдно, уверяю вас, мне очень стыдно чувствовать себя так… такой слабой, ничтожной… Внутри у меня в сердце моем — пустота… все высохло, сгорело, я это чувствую, и мне больно от этого… Как-то незаметно случилось это… Незаметно для меня, в груди выросла пустота».
«Эх! Какая моя жизнь, — говорит Фома. — Так, что-то несуразное… Живу один… Ничего не понимаю… а что-то хочется… плюнуть на все хочется и провалиться куда-нибудь! Бежать бы от всего… Тоска!»…
Сильная тяжесть тоски немало зависит от того, что в сознании «недовольных людей» тоска необходимо всегда соединяется с удручающей человека внутренней сердечной думой. Дума — это одна из самых характерных черт тоски «недовольного человека», причем она у него является весьма своеобразной: а именно, она бывает у них, по-видимому, совершенно беспредметной, как об этом и заявляют сами герои М. Горького. «Думать я стал, — говорит Фома Любови, — а о чем? Не умею себе объяснить, и тоже сердце щемит». «Иной раз думаешь, думаешь, — жалуется Фома, — всю тебе душу мысли как смолой облепят… и вдруг все исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то. В душе тогда какой-то погреб: темно, сыро и совсем пусто… совсем нет ничего… Даже страшно… как будто ты не человек, а овраг бездонный… чего мне надо?»
В молчаливых самозамкнутых сердечных думах «недовольные люди» готовы проводить и действительно проводят целые дни и делаются совершенно неспособными к окружающей их жизни. Они ищут такие тихие места, где бы никто не мог мешать им, не мог разрушать их беспредметную сосредоточенность. Лес, обрыв реки, отдельная комната, ночь, ненастный осенний день, мертвящая тишина комнат с тиканием часов — вот постоянные любимые товарищи «недовольного человека», которые позволяют ему думать решительно обо всем и в то же время ни о чем определенном. Попалась «недовольному человеку» на берегу реки деревенская баба, которая шла за водой, или рабочие, которые выгружают суда, — он тотчас начнет думать о них и в один миг нарисует себе всю их жизнь и обязательно в мрачных красках, а в заключение погорюет об их глупости. Вслед за женщиной увидел «недовольный человек» собаку, он и относительно нее задаст вопрос: «Куда она бежит и кто ее хозяин, сыта ли она» и т. п. Попался он по неосторожности в лужу или подошел к грязи, «недовольный человек» и здесь найдет что-либо подходящее для размышления: хотя бы на такую тему, что все люди в грязи живут и только не замечают этого. Попалась на глаза «недовольного человека» сапожная вывеска с фамилией Иванов, — и Иванов мрачный, сгорбленный, испитой уже сидит в воображении «недовольного человека» и шьет, а в праздник пьет водку, бьет жену и детей. «Господи, Господи!» — тяжело и горько думал Фома, чувствуя, как тоска все сильнее щемит ему сердце. «Вот и я тоже… один совсем, как этот огонек. Только света нет от меня, чад… угар», — размышляет он, стоя на берегу реки в глухую полночь… «Пароход идет снизу, — думалось тут же Фоме, — на нем, может, не одна сотня людей… А никому из них нет до меня дела… Все знают, куда плывут… У всех свое есть… каждый, чай, понимает, что ему надо»… И так вот «недовольные люди» думают решительно обо всем и в то же время ни о чем определенном, и эта самозамкнутая дума не оставляет их ни на минуту. Она налагает на «недовольных людей» и своеобразный внешний вид: лица их показывают, что они всегда находятся как бы вне пространства, а там где-то за облаками. При столкновении же с действительностью «недовольные люди» чувствуют себя не хозяевами у себя дома, а как бы в гостях, да притом они и в гости-то попали как будто случайно, а потому крайне стесняются других людей и вообще чувствуют себя нетвердо. «У Якова, — говорит М. Горький про одного из своих героев, — образовалась странная привычка: он стал ко всему прижиматься, точно чувствовал себя нетвердым на ногах. Сидя, он или опирался плечом на ближайший предмет, или крепко клал на него руку. Идя по улице быстрым, но неровным шагом, он зачем-то дотрагивался рукою до тумб, точно считал их, или тыкал ею в заборы, как бы пробуя их устойчивость. За чаем у Маши он сидел под окном, прижимаясь спиной к стене, и длинные пальцы его рук всегда цеплялись за стул или за край стола»…
…«Все живут, шумят, а я пугаюсь и только глазами хлопаю. И ровно земли под собою не чувствую», — говорит Фома про себя.
Вместе с боязнью жизни, какою-то пугливостью пред различными явлениями жизни, «недовольные люди» в то же самое время ко всему приглядываются, ко всему прислушиваются и как будто бы стараются изучить людей со всеми их поступками, а вместе с тем они анализируют и свою собственную жизнь во всех ее проявлениях. Этот кропотливый, хотя и поверхностный анализ явлений действительности проникает все существо «недовольного человека» и неразрывен с его думой. «Недовольные люди» все жаждут понять, знать, что к чему и для чего, и почему именно так должно быть, не как-либо иначе. Возьмите, например, тяжелую картину в рассказе «Коновалов», когда последний, измученный тяжелыми думами, вскакивает ночью с постели, крадется за книгой Максима и, будучи неграмотным, с напряженным вниманием, затаив дыхание, водит пальцем по строкам, перелистывая страницы, — как бы стараясь что-то найти. Оказывается, он хочет знать: «Нет ли какой-либо книги насчет порядков жизни». «Я, видишь ты, — говорит он Максиму, — поступками смущаюсь моими. Который вначале мне кажется хорошим, в конце выходит плохим».
Этот анализ всевозможных явлений действительности находит для «недовольных людей» в жизни много ложного, а главное, много для них совершенно непонятного, много существующего такого, что с их точки зрения никогда бы, собственно, и не должно существовать. И «недовольные люди» бывают ужасно рады, когда в их сознании неожиданно блеснет какая-либо новая для них, хотя по своему существу и по содержанию пустая мысль. «И вдруг его (Фому), — говорит Горький, — поразила одна большая для него мысль, а именно: тяжелая работа дешевле легкой! Иной за рубль всего себя уложит на работе, а тот — тысячу одним пальцем берет… Его приятно возбудила эта мысль: ему показалось, что вот он нашел в жизни людей еще одну фальшь, еще обман, который они скрывают».
С накоплением же опыта «недовольные люди» уже всю жизнь человека представляют себе как сплошной обман и пред собою и пред другими, а в минуты сильного возбуждения «недовольные люди» приходят уже к положительному признанию полного бессмыслия как отдельных дел человека, так и всего его существования.
«Папаша, — говорит Фома Маякину, — дайте отдохнуть… дайте мне в сторону отойти от всего. Я присмотрюсь, как все происходит… и тогда уж… а так сопьюсь я».
Фома оглушен жизнью и измучен стараниями хотя немного понять ее. Он как бы случайно прозрел после долгой слепоты, и вот свет ослепил его своим блеском. «Я пропал от слепоты, — говорит он. — Я увидел много и ослеп». И вот Фома просит хотя на время удалить его из этой давки, в которой живут люди; он просит разрешить ему отойти в сторону, в надежде, что жизнь оттуда будет виднее для него, и не только виднее, а он именно тогда поймет ее смысл, который теперь в душе отрицает.
«Я так полагаю, — говорит Фома, — что каждому обязательно надо знать, для чего он живет. Толку нет в жизни нашей». Это отрицание смысла жизни особенно ярко выступает в минуты сильного раздражения Фомы. «Какое дело? — кричит он, когда после долгого разгула одна девушка Саша посоветовала Фоме заняться делом. — Не тянет меня к делу! Что оно, дело? Только название одно — дело, а так ежели вглубь, в корень посмотреть — бестолочь! Вижу, все чувствую!.. Только язык у меня немой… Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими до смерти, засыпать тебя с головой… Обман дела все эти… Вижу я дельцов — ну, что же? Жадность у них большая… а все-таки нарочно это они кружатся в делах, для того, чтобы самим себя не видать было… Прячутся дьяволы… Ну-ка освободи их от суеты этой, — что будет? Как слепые начнут соваться туда и сюда… всякий смысл потеряют… с ума посходят… Я это знаю. А ты думаешь, есть дело — так и будет от него человеку счастье? Нет, врешь, — тут еще надо одно… тут не все еще… Река течет, чтобы по ней ездили, дерево растет для пользы, собака — дом стережет… всему на свете можно найти оправдание! А люди — как тараканы — совсем лишние на земле… Все для них, а они для чего? Ага!! В чем их оправдание? Ха-ха!»
«Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего от тебя Бог хочет, — говорит другой "недовольный человек", Яков. — Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно. Родился человек — неведомо зачем; живет — не знаю для чего, смерть придет — все порвет… Стало быть, прежде всего надо узнать, к чему я определен… Во-от!.. куда идешь? Ага? Всегда надо знать, куда идешь и зачем, и верно ли»…
«Знаешь, — говорит барон в пьесе "На дне", — с той поры, как я помню себя… у меня в башке стоит какой-то туман. Никогда и ничего не понимал я. Мне… как-то неловко… мне кажется, что я всю жизнь только переодевался… а зачем? Не понимаю! Учился — носил мундир дворянского института… а чему учился? Не помню… Женился, — одел фрак, потом халат… а жену взял скверную и — зачем? Не понимаю… Прожил все, что было, — носил какой-то серый пиджак и рыжие брюки… а как разорился? Не заметил. Служил в казенной палате… мундир, фуражка с кокардой… растратил казенные деньги, — надели на меня арестантский халат… потом одел вот это… И все… как во сне... а? Это… смешно? Да… и я думаю, что глупо… А ведь зачем-нибудь я родился… а?»
Подобные рассуждения, которые сводятся все к одному: к вопросу о смысле жизни, а потом непосредственно же к отрицанию ее — можно встретить на каждой странице М. Горького в устах едва ли не каждого его героя. Они все хотят знать и найти «оправдание» существования людям, чего, конечно, не находят. Однако «недовольный человек» видит, что все люди работают, живут спокойно, как будто все на своих местах. «Где же мое место? — спрашивает Фома. — Где мое место? Али я урод какой? У меня силы не меньше, чем у любого… на что она мне?»…
В результате всех подобных размышлений и рассуждений у «недовольных людей» вполне естественно является усталость, утомление, душевная пустота или, как выражается Фома, они представляют из себя как бы холодный бездонный овраг, и жутко делается человеку от этого чувства. «В душе Лунева, — говорит Горький про одного из своих героев, — назревал нарыв; жить становилось все тошнее, и всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать; никуда его не тянуло; а только казалось порою, что он медленно и с каждым днем все глубже опускается куда-то в темную яму без дна». Первоначальная их тоска теперь уже, как видим, переходит в отчаянную апатию к жизни, так что жизнь является для них лишь страданием. Эта тяжесть духовного состояния увеличивается сознанием своего одиночества, ибо другие люди, по-видимому, совсем не обращают внимания на «недовольного человека», не понимают его, и, в отчаянии, последний часто приходит к самоубийству.
«Мне негде отдохнуть! Я навсегда устала… Навсегда! Поймите! На всю жизнь», — говорит Татьяна. «Мне негде, незачем жить. Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне… но понимаете — до ужаса тоскливо», — жалуется она в другом месте, а в конце концов все-таки отравляет себя. Этот факт самоубийства «недовольных людей» ясно показывает, что здесь не скептицизм праздного, ничего не желающего знать и делать человека, а глубокое сомнение в пользе всех человеческих дел, сомнение в ценности жизни. Орлов, один из «недовольных людей», выражает это тяжелое свое состояние очень простыми словами: интересу к жизни нет. Чем же теперь жить такому человеку? «Господи Иисусе, — шепчет Фома, — иные люди тоже ничего не знают, но думают, что все им известно, и оттого им легко жить… А мне нет оправдания… Ночь вот… а я один, и идти мне некуда… Никому и ничего не могу сказать… никого не люблю… хоть бы несчастье какое-нибудь дано мне было… О, Господи! Зачем такая жизнь?»
Правда, временное спасение от тяжелого, удручающего состояния «недовольные люди» находят в скитальческой босяцкой жизни, которая является для них состоянием болезненным. Хотя и полезным в их положении. «Недовольные люди», гонимые щемящею сердце тоскою, бегут из окружающей их постоянной обстановки жизни, потому что она давит их, с одной стороны, заставляя их подчиняться себе, с другой, наталкивая на новые и новые вопросы и в то же время не разрешая прежних, старых, уже давно возникших в голове «недовольных людей». Бродячая же, свободная жизнь своею пестротою, сменою ежеминутных новых впечатлений, живостью картин природы отвлекает внимание «недовольных людей» от окружающей их действительности, а вместе с тем и от самих себя. Психологически это стремление «недовольных людей» к бродячей жизни вполне понятно, это такое же паллиативное средство, как и всякое другое развлечение для человека, которого постигло какое-либо горе. Именно паллиативное, ибо ведь оно ничуть не уничтожает причины страданий «недовольных людей», а только временно обманчиво успокаивает их, дав им возможность хотя минуту свободно вздохнуть.
«Идешь, и все видно новое, и ни о чем больше не думается. Дует тебе ветер навстречу, и точно он выгоняет из души разную пыль», — говорит Коновалов. Орлов тоже хочет в босяки уйти, чтобы спастись от думы. За эту же мысль держится и Фома, когда просит крестного дать ему возможность отойти в сторону от жизни, в разнообразных явлениях которой он не может разобраться.
Но легко может случиться, что действительно и есть, что после этого свободного вздоха для «недовольного человека» опять наступят приступы удушья и в гораздо чувствительнейшей форме, чем раньше. Так оно и бывает по произведениям Горького и по наблюдениям в действительной жизни. После временного облегчения от развлечений бродячей жизни «недовольные люди» уже решительными шагами направляются к смерти, ибо теперь они уже опытно узнали, что «им нет места на земле», ибо нигде нельзя спрятаться человеку от самого себя.
Все «недовольные люди» после своего скитания вынуждены бывают повторить одно: «Нам некуда идти»… «нам негде отдохнуть»… «нет нам места на земле» и пр.
«А понимаете ли вы, милостивый государь, — спрашивает Мармеладов у Раскольникова из "Преступления и наказания" Достоевского, — понимаете ли вы, что значит, когда человеку некуда идти?» Ведь человек под тем единственным условием и существует и может существовать, что он имеет возможность двигаться все вперед и вперед. Пусть каждый по-своему понимает это движение вперед, и пусть оно у некоторых не идет дальше того, чтобы из рубля сделать два, из мещанина обратиться в чиновника и т. п., но все-таки у каждого есть это движение вперед, к чему-то такому, что еще не достигнуто. И вот, вдруг теперь пред всеми этими людьми выросла стена, и идти им больше теперь уже некуда. Положим, что в существе дела это ложь, ибо для человека всегда может быть открыт путь, но в своем собственном сознании «недовольные люди» убеждены, что им действительно некуда идти. А раз человек пришел к тому убеждению, что у него не может быть никакого «интереса к жизни», а интересы других людей будут казаться ему ложными, то жизнь неизбежно должна прекратиться. Тут и передвижения с одного места на другое (бродячая жизнь) помочь не могут, а они только могут — на более или менее продолжительное время — отсрочить наступление смерти.
II
Тяжелое состояние «недовольных людей», которое можно сравнить с состоянием удушья, вызывает в них новое чувство мелочной раздражительности, а потом — болезненного озлобления, доходящего до положительного внешнего озверения. Это и есть тот протест против всего и против всех, которым прежде всего и обращают на себя внимание «недовольные люди» и который, нагнав на других людей ужас, подал повод считать «недовольного человека» чуть ли не за сверхъестественного какого-то злодея, крушителя всех устоев нравственной жизни. В действительности же «недовольные люди» никогда не были, да и не могут быть теми, например, принципиальными сверхчеловеками, стоящими по ту сторону добра и зла, о которых учит Ницше и черты которых иногда встречаются в произведениях М. Горького, но которым сам автор вовсе не сочувствует.
М. Горький всецело живет жизнью «недовольного человека», ему посвящает все свое внимание, на нем же заставляет сосредоточиваться и читателя. Если же мы и «недовольного человека» встречаем часто злобствующим и даже, пожалуй, каким-то, по-видимому, ненавистником человеческого рода, то в это состояние он входит благодаря тому удушью, каким является для него вся жизнь. «Недовольные люди» только зверски хотят — мечтают проявить свою ненавистную злобу, но самая их злоба вовсе не злоба зверя, а скорее злоба раздраженного ребенка. Для того, чтобы быть постоянно человеконенавистником, творить зло, все разрушать, ломать жизнь — для этого у «недовольных людей» не хватит ни мужества, ни силы — вся их печаль заключается в бессилии пред жизнью. «Устойчивости нету у меня, — говорит Фома. — Так сразу я мог бы что-нибудь сделать». Вот почему «недовольные люди» собственно в злобном состоянии и находятся очень редко, а именно только в минуты особенно сильного нервного подъема, возбуждения, а в обычное время им присуще просто брюзжание на жизнь и на всех живущих, которых они в успокоение себя обвиняют в своем несчастье.
«Считая себя тяжело обиженным людьми, — говорит М. Горький про Лунева, — он всей силой души сосредоточился на горьком ощущении этой обиды, разжигал ее в себе постоянными думами о ней и находил в ней оправдание всему дурному, что когда-либо сделал». «Любите вы на все и вся жаловаться, — говорит Нил Татьяне. — Зачем жаловаться? Кто вам поможет? Никто не поможет… Некому, и не стоит». И действительно, Татьяна и Петр в «Мещанах» вечно жалуются то на окружающую их обстановку, то на своих родителей, и не только жалуются, а, замечая некоторые недостатки родителей, обвиняют их и чрез них хотят объяснить свою неспособность к жизни, свою разлагающую лень к труду. «Мне негде отдохнуть! Я навсегда устала… навсегда! Поймите! На всю жизнь… от вас устала… от вас», — говорит Татьяна матери.
Фома, Яков, Лунев, Орлов постоянно жалуются на жизнь и на людей, строящих жизнь, а в минуты раздражения изливают свою злобу на окружающих их частных личностях. «Я жить люблю, — говорит Нил в «Мещанах», — люблю шум, работу, веселых простых людей. А вы разве живете? Так как-то слоняетесь около жизни и по неизвестной причине стонете, да жалуетесь… на кого, почему, для чего. Не понятно». Действительно, Татьяна, например, нигде не может найти себе места и все жалуется, что ей тяжело. «Знаешь, — говорит она брату Петру, — я стала сильно уставать… В школе меня утомляет шум и беспорядок… Здесь — тишина и порядок»… Тетерев ссылается на мещан, разумея здесь вообще людей, живущих обычными житейскими интересами, — как на причину своей неустроенной жизни. «Я — вещественное доказательство преступления! Жизнь испорчена. Она скверно сшита… Не по росту порядочных людей сделана жизнь, — говорю я. — Мещане сузили, окоротили ее, сделали ее тесной… И вот я есмь вещественное доказательство того, что человеку негде, нечем, незачем жить»…
В одном разговоре с девушкой Сашей Фома говорит: «Бывает, чувствую я себя виноватым пред людьми… Все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… И ровно земли под собою не чувствую… Мать, что ли, это меня бесчувственностью наградила?.. Пошел бы к людям и сказал: братцы, помогите! Научите! Жить не могу, а если виноват — простите! Оглянешься — некому сказать… Никому это не нужно… Все сволочь! И даже будто хуже меня… Я хоть стыжусь жить, как живут… а они — ничего. Действуют»…
Это стремление «недовольного человека» пойти к людям, на которых он взваливает всю вину своего несчастья, заявить им о своем горе, о своей внутренней тяжести, которая мешает ему спокойно жить, — это стремление составляет тоже одну из характерных черт «недовольных людей». Вместе с тем каждый из них мечтает о том, что вот-вот придет кто-нибудь мощный, сильный, который спасет их от тяжелой муки, заговорит с ними по душе, приласкает, приголубит и вольет в них ту силу жизни, которой в них нет, а без которой человек жить не может. Так, например, Фома мечтает о Медынской и от нее ждет получить перемену своей жизни к лучшему; Татьяна (в «Мещанах») все время думает о Ниле именно как о своем спасителе. «Никто, — жалуется она, — не говорит со мною, как я хочу… как мне хотелось бы… я надеялась, что он заговорит… Долго ожидала я, молча… А эта жизнь… ссоры, пошлость, мелочи… все это раздавило меня тою порою… Потихоньку, незаметно раздавило… Нет сил жить… и даже отчаяние мое бессильно… Мне страшно стало… сейчас вот… вдруг… мне страшно»…
Но в большинстве случаев «недовольные люди» так и остаются при одних своих мечтаниях, ибо никто на них не обращает внимания отчасти потому, что не понимают их страданий, а главное, конечно, потому, что каждый преследует свои личные интересы жизни и до «недовольного человека» ему решительно никакого дела нет. Это-то равнодушие людей и их спокойное прохождение жизни и приводит «недовольного человека» в злобу или даже, пожалуй, иногда положительно в ярость, чему немало содействует то, что «недовольные люди», в силу своего постоянного анализа явлений жизни, видят в жизни много ложного, нехорошего, грязного и даже преступного, с чем, однако, очень легко мирятся люди. «Бездушные! Безбожные вы, люди! Бежать от вас — одно спасенье! Зачем вы живете? Где у вас Бог? Али вы во Христе живете? Эх, волки вы!.. Брошу вас, волки безумные, — от плоти друг друга питаетесь вы! Анафема вам!» Так рассуждает Митрий в рассказе «На плотах». Другие из «недовольных людей» положительно, по-видимому, готовы всех стереть в порошок, но не по злобе, не с злым каким-либо умыслом, а исключительно за самодовольство людей, за их будто бы сознательно ложное спокойствие. «Недовольным людям» хочется встать выше всех, плюнуть на них с высоты и сказать словами Орлова: «Ах вы, гады! Зачем живете? Как живете? Жулье вы лицемерное и больше ничего».
Умирающий Яков, «недовольный человек», — тоже осуждает людей, но только на злобу у него не хватает сил. «Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное… а то жить, как все, без дум, без совести», — говорит он Луневу. Но всего ярче это болезненное озлобление против жизни выливается из уст Фомы, в котором М. Горький сосредоточил все, что только мог сказать про «недовольного человека». «Нередко ночами, оставаясь один на один с собою, он, крепко закрыв глаза, представлял себе темную толпу людей, неисчислимо большую и даже страшную огромностью своей. Столпившись где-то в котловине, полной пыльного тумана, эта толпа в шумном смятении толкалась на одном и том же месте и была похожа на зерно в ковше мельницы. Как будто невидимый жернов, скрытый под ногами ее, молол ее, и люди волнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз, чтобы там скорее быть смолотыми и исчезнуть, не то вырываясь вверх, в стремлении избежать безжалостного жернова. Были также люди эти похожи на раков, только что пойманных и брошенных на большую корзину, — цепляясь друг за друга, они тяжело ворочались, ползли куда-то и мешали друг другу и ничего не могли сделать, чтобы выйти из плена. Фома видел среди толпы знакомые ему лица: вот отец куда-то ломит, могуче расталкивая и опрокидывая всех на пути своем… Вот, извиваясь ужом, то прыгая на плечи, то проскальзывая между ног людей, работает своим сухим, но жилистым крепким телом крестный… там Любовь, тетка Александра. А над всей этой картиной шум, вой, смех, пьяные крики, азартный спор о копейках слышит Фома; песни и плач носятся над этой огромной, суетливой кучей живых человеческих тел, стесненных в яме; они прыгают, падают, ползают, давят друг друга, суются всюду, борются и, падая, исчезают из глаз. Шелестят деньги, носясь, как летучие мыши, над головами людей, и люди жадно простирают к ним руки, брякает золото и серебро, звенят бутылки, хлопают пробки, кто-то рыдает, и тоскливый женский голос поет:
Так будем же пить, пока можно,
А там — хоть трава не расти».
Вот та страшная картина жизни людской как в ее исторической, так и ежедневной обстановке, которая проносилась в сознании Фомы и «которая укрепилась в голове Фомы и с каждым разом все более яркая, все более огромная и живая возникала пред ним, возбуждая в груди его что-то хаотическое, одно большое неопределимое чувство, в которое, как ручьи в реку, вливались и страх, и возмущение, и жалость, и злоба, и еще многое. Все это вскипало в груди до напряженного желания, распиравшего ее, — до желания, от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех людей, — остановить их бессмысленную возню, влить в шум и суету их жизни что-то новое, свое, сказать им какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга. Ему хотелось хватать их руками за головы, отрывать друг от друга, избить одних, других же приласкать, укорять всех, осветить их каким-то огнем»… Но увы! «Недовольный человек» мог только крикнуть людям:
— Как живете? Не стыдно ли?
Но если они, услыхав его голос, спросят:
— А как надо жить?
Он прекрасно понимал, говорит М. Горький, что после такого вопроса ему пришлось бы с высоты слететь кувырком, ибо он хорошо сознавал, что он не ответит на этот поставленный ему вопрос — как надо жить?
Это психическое настроение «недовольного человека», так ярко представленное М. Горьким в лице Фомы Гордеева, проливает нам яркий свет на весь облик «недовольных людей» и, в частности, освещает пред нами характер их злобы и ненависти к людям. Это совсем не та сатанинская ненависть, когда человек сознательно, по плану или без него, делает зло другому ради своих каких-либо целей, когда человек является крушителем всех социальных устоев нравственной жизни человека ради безграничного проявления своей дикой животной природы. У «недовольных людей», как видим, злоба к человеку вытекает из других мотивов, а именно, — с одной стороны, из сознания своего бессилия пред вопросом: как и почему так нужно жить человеку, с другой — из сознания часто полнейшего, по-видимому, равнодушия к этому роковому вопросу со стороны других людей. «Недовольные люди», хотя и непрошено, желают помочь человеку, и злоба их есть только болезненная неудовлетворенность в их желании, а потому они тотчас уже сами с плачем обращаются к людям: «Братцы, помогите, а если виноваты — простите»… Но помощи им ни от кого нет, и вот «недовольные люди» с тяжелым чувством своего одиночества вынуждены снова повторять вместе с Фомою: «Господи Иисусе… Зачем такая жизнь?.. Хотя бы несчастье какое-нибудь мне было… Захворать бы… А то вот здоров я… ровно железо… Пью, гуляю… живу в грязи… но тело даже не ржавеет, а только душа болит».
Это горькое сознание своей преступности, порочности жизни, — в чем «недовольные люди» обвиняют других, ясно показывает, что в них не совсем еще умерло нравственное чувство. Напротив, «недовольные люди» очень чутки к добру и злу, хотя в действительности они очень часто и живут в разврате и пьянстве и даже совсем так и гибнут в вертепах разврата. Но все это является для «недовольного человека» как бы каким-то наносом. Ведь уже избитая истина, что о человеке нужно судить иногда не по тому, что он делает, а по тем мотивам, по каким он это делает: нужно посмотреть, насколько человек самоопределяет себя к совершению известного поступка, и сообразно с этим судить его. Верно, что в принципе или перед Богом человек всегда останется виноватым, раз делает дурно, раз совершает преступление против себя, как нравственной личности, и тут не может быть никаких никогда оправданий. Делаешь дурно, — ну и отвечай за это, никто иной не виноват в твоей грязи, и никто другой никогда не может быть виноватым в моем преступлении, как об этом и заявляет Коновалов — «недовольный человек». Но тем не менее, как в гражданском суде, — где обличается человек за преступления против других, — так и в преступлениях человека против себя, как нравственной личности, могут быть различные степени виновности человека, которые определяются тем, насколько тот или другой человек проявляет внутренней активности в совершении преступления. И вот, если мы с этой точки зрения посмотрим на «недовольных людей», т<о> е<сть> захотим определить степень их виновности, то легко увидим, что их внутренний мир, их душа, их «я» стоит совершенно в стороне и как будто не участвует в их пороках. Поэтому-то «недовольные люди» часто анализируют свои поступки, мучаются за них, сравнивают себя с другими людьми и приходят к той мысли, что они как будто даже лучше других, потому что они, по крайней мере, сознают порочность своей жизни, а другим, по-видимому, даже и это чуждо. Самая нравственная распущенность «недовольных людей» является для них состоянием болезненным, временным, в которой их оправдывать, конечно, нельзя, но при которой их можно все-таки пожалеть, — как вообще жалеют больных людей. Устраните причину болезни, и «недовольные люди» совершенно изменят свой образ жизни. Что касается их моральных отношений к своим ближним, то они рады служить человеку, рады отдать себя на пользу общую, и они сами ищут такого подходящего для них дела. Так, Орлов с величайшею ревностью ухаживает за холерными больными, день и ночь работает без устали и приводит в изумление всех. Фома часто говорит, что у него силы не меньше, чем у других, но он не знает, какое его дело на земле.
Но вот тот же Орлов, который, может быть, не один десяток поднял на ноги холерных больных, вдруг совершенно прекращает работу и возвращается к прежней беспорядочной своей жизни. Ему вдруг пришла мысль, что, может быть, многим из тех самых людей, которых доктора столь тяжелыми трудами спасли от холерной смерти, — гораздо лучше было бы не выздоравливать совсем, а умереть. Эту свою мысль Орлов открыл докторам, и те ровно ничего не могли ему возразить, ибо они отлично сами видели, что некоторым из выздоравливающих действительно лучше было бы — и для них самих, и для других, — если бы они умерли. А если так, то их работа теряет всякий смысл, и поддерживать ее можно только по недоразумению, сознательно впадая в заведомый самообман, чего не желает делать Орлов, и потому он оставляет бараки. В этом же духе рассуждает и Фома, но только уже не относительно какого-либо одного дела, а по поводу всей жизни.
«Толку нет в жизни нашей, — часто говорит Фома. — Какой прок в делах?.. Только звание одно — дело»… «Работа еще не все для человека. Это не верно, что в трудах оправдание… Ну, а ежели человеку все не по душе?.. Дела… труды… Все люди… и действия… Ежели, скажем, что все обман… не дело, а так затычка… пустоту души затыкаем… Ну, скажем так: едет человек в лодке по реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки всегда глубина… Лодка — крепкая… но ежели человек глубину эту темную под собою почувствует… никакая лодка не спасет его»… Это сознание под собою глубины и есть сознание бесплодности, — по крайней мере, в глазах «недовольного человека», — ненужности как определенного какого-либо дела, так всех дел и занятий, в каких обыкновенно проводит человек время.
Подобным же образом рассуждает и Татьяна в «Мещанах»: «Все это сказки… — говорит она. — Я, впрочем, допускаю, быть может, вы — ты, Нил, Шишкин и все похожие на вас, быть может, вы действительно способны жить мечтами… Я не могу». Петр, брат Татьяны, студент, называет просто самообманом все благородные стремления своих сотоварищей, а их жизнь — жизнью иллюзий.
Это-то непонимание значения и смысла различных дел человека и приводит «недовольных людей» — с одной стороны в злобу, с другой — к беспорядочному времяпровождению, кутежам, разгулу или просто к тоскливой лени, нежеланию что-либо работать, чем-либо заняться в жизни. В глазах «недовольных людей» вся жизнь представляется каким-то случайным, чисто внешним сцеплением ненужных никому и ни на что негодных забот, предприятий, страданий и радостей, добра и зла. Все дела жизни, все явления, в каких она существует, для «недовольных людей» представляются, по выражению Фомы, ни больше, ни меньше, как только обломками, которые плывут по реке и которые не имеют между собою никакой существенной связи. Маякины, пароходы, Яковы, вино, песни, торговля, деньги — все это перепуталось в голове «недовольного человека», и он не может разобраться, «что к чему в мире». «Недовольные люди» видят различные явления жизни только в их обособленности, отдельности, как бы какие обрывки, а потому совершенно не понимают их. Нет у них одной определенной жизненной идеи, которая бы все связывала, объединяла в одно целое и чрез то давала точный, ясный смысл всем составным частям. Между тем «недовольные люди» видят купцов, строящих пароходы, заводы и так или иначе накапливающих себе деньги, видят чиновников, аккуратно исполняющих свои обязанности, видят женщин и мужчин, женатых, вдовых, богатых, бедных, знатных и простых, и все это в их сознании ничуть не связано друг с другом, все перепутывалось, и именно за отсутствием определенной идеи жизни.
А вместе с этим и вся жизнь в сознании «недовольных людей» представляется чем-то уже лишенным всякого смысла и значения, а каждое отдельное дело кажется уже им совершенно ненужным: «Мы живем без сравнения… без оправдания… совсем зря… И совсем не нужно нас… Лишнее все в нас… в душе лишнее… и вся наша жизнь лишняя. Братцы! Я плачу… на что меня нужно? Не нужно меня!»…
Тут происходит то же самое, как, все равно, разберите вы дом, разбросайте его материал, раскидайте все его составные части: бревна, камни, двери, косяки и проч., и все эти составные части, взятые в отдельности, потеряют всякий смысл. И в самом деле, если мы возьмем, например, раму, косяк или даже целый переклад — все это будут вещи, лишенные в своей обособленности от всего здания какого бы то ни было смысла и значения и совершенно ненужные. И будут свидетельствовать о напрасно потраченных силах человека и о загубленном дереве. Вот то же самое происходит в душе с «недовольными людьми». Жизнь проносится пред ними со всеми своими великими и самыми ничтожными явлениями в виде обломков разрушенного корабля, которые теперь уже никакой между собой связи не имеют. В силу такого состояния «недовольных людей» — отсутствия у них объединяющей все идеи жизни, они вполне естественно приходят только к отрицанию смысла жизни, что мы и видели из многих приведенных нами раньше мест. «Недовольные люди» делаются не в силах оправдать свое существование со всеми его делами и стремлениями, и это бессилие и служит источником их апатичного настроения по отношению к жизни, и если они еще имеют какое-либо страстное, захватывающее всего человека желание, то это только одно: «как бы, — по выражению Фомы, — уразуметь все» в жизни. «А я так полагаю, — говорит он, — что непременно всем надо твердо знать — для чего живешь? Неужто затем человек рождается, чтобы поработать, денег зашибить, дом выстроить, детей народить и умереть? Нет, жизнь что-нибудь означает собою… Человек родился, пожил и помер… зачем? Нужно, ей Богу, нужно сообразить всем — зачем живем? Толку нет в жизни нашей… никакого нет в ней толку!»
«Я думал про это, знаю уж, — говорит другой герой Яков. — Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего от тебя Бог хочет… Родился человек, неведомо зачем; живет, не зная для чего; смерть придет — все порвет… Стало быть, прежде всего надо узнать, к чему я определен… Во-от… Без этого как без огня. Куда идешь? Ага! Всегда надо знать, куда идешь и зачем, и верно ли?»… «Эх, умереть бы, — грустно вздыхает Яков в другом месте. — Лежу вот и думаю: интересно умереть. Должно быть, там все иное… Все понятно… все ясно, светло… Ангелы ласковые… на все могут ответить тебе… все объяснят».
Правда, в начальный период своего духовного развития «недовольные люди» не говорят так точно, определенно о причине своих волнений, т<о> е<сть> что им нужно решить вопрос о смысле жизни. Это стремление их выражается под формой искания своей точки на земле или просто одной «штуки», как выражается Коновалов, без которой человеку жить нельзя и которая прежде всего человеку нужна. «Ну, нет во мне одной штуки, и все тут. Понял? Вот я живу и эту штуку ищу, а что она такое — это мне неизвестно».
Это — бессознательное (непроизвольное) искание своей точки, своего места на земле, — той опоры, на которой «недовольные люди» могли бы твердо обосновать свою жизнь. «Я говорю просто вот что, — рассуждает Илья, — поставь ты мне в жизни такое, чтобы всегда незыблемо стояло; найди такое, что бы ни один самоумнейший человек, со всею его хитростью ни обвинить, ни оправдать не мог… Что бы твердо стояло… найди такое!» — «Не понимаю», — помолчав, сказала женщина. «А я понимаю так, что в этом и есть весь узел… это нас давит»…
«Недовольные люди» хорошо чувствуют всю свою внутреннюю бессодержательность и сознают, что если бы им найти одну неизвестную пока для них вещь, то они от этого сделались бы здоровыми, могучими, и жизнь их пошла бы совсем иначе. В дальнейшем своем развитии это стремление «недовольных людей» и переходит уже непосредственно к исканию смысла жизни, но не в своей только личной, частной жизни, а смысла жизни всего человечества во всем его историческом развитии, смысл же личной жизни тогда уже сам собою выяснится.
— «Неужто умные люди не понимают, — спрашивает Коновалов, — что нужно в ясность людей привести?» И всем нам нужно подумать: как же этого достигнуть? А прежде всего, откуда и почему появились «недовольные люди»? На что и будет служить ответом вторая лекция.
____________________________
[1] В действительной жизни относительно причины тоски от простых людей весьма часто можно услышать крайне наивное же объяснение — «мы порченые».