Вторая лекция
I
«В душе моей много ненависти, она постоянно тлеет там… иногда вспыхивает ярким огнем гнева; но еще больше сомнений в душе моей. Порой они так потрясают мой ум, так давят сердце, что долгое время я существую внутренне опустошенный… Ничто не возбуждает меня к жизни, сердце мое холодно, как мертвое, ум спит, а воображение давят кошмары. И так, слепой, немой и глухой, живу я долгие дни и ночи, ничего не желая, ничего не понимая; мне кажется тогда, что я уже труп и лишь по какому-то странному недоразумению еще не зарыт в землю… Я открыл в себе немало добрых чувств и желаний, немало того, что обыкновенно называют хорошим; но чувства, объединяющего все это, стройной и ясной мысли, охватывающей все явления жизни, я не нашел в себе… Ужас такого существования еще больше усиливается сознанием необходимости жить, ибо в смерти еще менее смысла, еще более тьмы»…
Вот общая характеристика словами самого М. Горького (которые он откровенно относит к самому себе) того типа «недовольных людей», который мы представили в первой своей лекции, заканчивающейся, как вы помните, вопросом: откуда и почему появились в жизни эти «недовольные люди»?
Разбираемый нами тип «недовольных людей», как мы уже упомянули и старались показать раньше — в первой лекции, — есть совершенно самостоятельный и даже, пожалуй, совершенно новый тип в жизни, или если не новый, то во всяком случае в нем нова та энергия, та настойчивость, с которой заявил этот тип о своем существовании в последнее время. И недовольство рассматриваемого нами типа людей есть тоже недовольство совершенно особого характера, что весьма легко заметить, если только к ним хотя немного повнимательнее присмотреться, отнестись посерьезнее, а не судить по избитому шаблону. Верно, что «недовольные люди» М. Горького, конечно, порождены самою нашею жизнью. Сама жизнь современного культурного общества выдвинула из себя неожиданно этот новый тип, как и вообще всегда и все создает сама же жизнь. А именно — то направление жизни, те идеалы, стремления, которыми живет человечество, — они вызвали к жизни и воспитали «недовольного человека». Но только нужно всегда помнить и различать, что именно дух жизни, господствующая идея жизни создала «недовольного человека», а никогда и никак не те или другие частные условия жизни. Это две вещи совершенно различные и касаются двух совершенно различных сфер бытия. Условия органической жизни, как увидим ниже, даже по сознанию самих «недовольных людей», тут совершенно ни при чем. Мы привыкли при решении вопроса о «недовольных людях» идти по однообразному, избитому, крайне ограниченному пути, а именно: мы привыкли думать, что раз человек «недоволен, бунтует», — это значит у него неладно что-либо в сфере условий и самого содержания его наличного физического существования. Под эту же точку чисто физического недовольства, как самую легкую, пытаются подвести и «недовольных людей» разбираемого нами типа. Но судить так о «недовольных людях» М. Горького — значит или грубо извращать содержание его произведений, или человек уже действительно настолько слеп, что положительно делается неспособным судить о жизни беспристрастно. Правда, под этой же точкой зрения, как вполне понятной, хотят на себя иногда смотреть и сами некоторые из «недовольных людей», но они опытом жизни убеждаются, что они в этом случае только горько обманывают самих себя. К таким лицам принадлежит, между прочим, Илья Лунев, который все свое беспокойство жизнью хотел всегда объяснять лишь одним, — а именно: отсутствием чистой, спокойной сытой жизни, и всеми силами стремился к достижению ее. И Илья, действительно, должен был согласиться со словами своего товарища, что эта новая жизнь никогда не удовлетворит его. Ему нравился магазин и нравился почти весь уклад его жизни в эти дни. По сравнению с прежней эта жизнь (новая) была чище, спокойней, свободней. Но неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись вновь идти в магазин. Он знал, что многие торговцы, а может быть и все, живут именно так; но его эта жизнь не удовлетворяла. «Верно! Не успокаивает!» — сознается он своему товарищу, словам которого он раньше протестовал. «Какой мне прок, что я, на одном месте стоя, торгую? Много забот, но свободы… я лишился… Грабеж, разбой, воровство, пьянство… всякая грязища и беспорядок… вот и вся жизнь (человека). Иной ничего этого не желает, но все равно, — по одной со всеми реке плывешь, и тебя та же вода мочит»… «Живи, как установлено для всех. Скрыться некуда»… И жить Илье, говорит Горький, становилось все тошнее и тошнее, и ничего нет удивительного, что он кончает свою жизнь тем, что расшибся об стену, и тем самым ясно опроверг самого себя и доказал, что те или другие условия жизни в его недовольстве жизнью совершенно ни при чем. Другой герой, Коновалов, уже решительно заявляет Горькому, что жизнь и условия жизни в его тоске и несчастье совершенно ни при чем.
«Ну, тебя… слыхал я это», — говорит Коновалов на проект Максима об реорганизации жизни. «Тут не в жизни дело, а в человеке. Первое дело — человек… понял? Ну, и больше никаких. Этак-то, по-твоему, выходит, что, пока там все это переделывается, чело век все-таки должен оставаться как теперь… Тоже… Нет, ты его (самого) перестрой сначала, покажи ему ходы… Чтобы ему было светло и не тесно на земле — вот чего добивайся для человека. Научи его находить свою тропу»…
— «Вот теперь я, например? — рассуждает Коновалов: — Босяк, галах… пьяница и тронутый человек. Жизнь у меня без всякого оправдания. Зачем я живу на земле и кому я на ней нужен, ежели посмотреть? Ни угла своего, ни жены, ни детей… и ни до чего этого даже и охоты нет. Живу и тоскую… Зачем? Неизвестно. Внутреннего пути у меня нет… понимаешь? Как бы это сказать? Этакой искорки в душе нет… силы, что ли? Ну, нет во мне одной штуки — и все тут! Понял? Вот я живу и эту штуку ищу и тоскую по ней, а что она такое есть — это мне неизвестно…»
«Это ты к чему?» — спросил я, говорит автор.
«К чему? А… к беспорядку жизни. Т. е. вот я живу, мол, и деться мне некуда… ни к чему я не могу присунуться… и это есть беспорядок — такая жизнь».
«Ну, что же дальше?» — спрашивает автор.
«Дальше?.. думаю так, что ежели бы какой-нибудь сочинитель присмотрелся ко мне, то… мог бы он объяснить мне мою жизнь… а? Ты как на этот счет думаешь?»
«Я, — говорит автор, — думал, что и сам в состоянии объяснить ему его жизнь, и сразу принялся за это, на мой взгляд, легкое и ясное дело. Я начал говорить ему об условиях и среде, о неравенстве, о людях-жертвах жизни и о людях-владыках ее».
«Коновалов слушал внимательно, а я доказывал ему, что он печальная жертва условий, существо, по природе своей со всеми равноправное и длинным рядом исторических несправедливостей сведенное на степень социального нуля. Я заключил речь тем, что сказал еще раз:
— Тебе не в чем винить себя… тебя обидели».
Коновалов улыбнулся, положил автору руку на плечо и сказал: «Как ты, брат, легко рассказываешь насчет всего этого… Как все это жалостливо у тебя! Слаб ты, видно, на сердце-то!»
«Но только я — особливая статья. Кто виноват, что я пью? Павелка, брат мой, не пьет, — в Перми у него своя пекарня… Выходит, что во мне самом что-то неладно… Особливые мы будем люди… и ни в какой порядок не включаемся… Кто перед нами виноват? Сами мы перед собой и жизнью виноваты… Потому у нас охоты к жизни нет, и к себе самим мы чувств не имеем…»
Что действительно страдания «недовольных людей» происходят совсем не от внешних каких-либо причин, а от какой-то внутренней неустроенности человека — это само собою должно быть понятно для каждого из нас, если мы только обратим свое внимание на самую исходную точку всех их волнений и страданий.
Проследите внимательно весь большой роман М. Горького «Фома Гордеев», и вы поразитесь — все в нем сводится исключительно к одному — это к вопросу о смысле жизни человека или, вернее, человечества, и вы неоднократно встретите выражения, что люди живут совсем без оправдания, что они совсем лишние на земле, что их совсем не надо. Возьмите и других героев М. Горького и посмотрите, что они из себя представляют? Это одно стремление найти для себя опору на земле, стремление оправдать в своих собственных глазах свою жизнь со всеми ее делами и волнениями. Непонятность конечной цели жизни, цели работы (при каких бы условиях она ни совершалась и какой бы вид ни принимала — это безразлично), которой добровольно обременяет себя человек и, измученный постепенно, терпеливо тянет лямку своей жизни, — вот та точка, на которой стоят «недовольные люди» разбираемого нами типа и с кото рой они непосредственно приходят к отрицанию всяких вообще дел человека, а не известных только условий своего наличного, — общественного то будет, или семейного, или государственного, — положения. Последнее, т. е. забота об изменении наличноданного своего положения и вообще условий — эта забота, как увидим ниже, оскорбляет до глубины души и самого Горького, и его героев «недовольных людей», ибо раз бесцельна самая моя жизнь, то тут ничего не значит уже мое положение, ибо мне при этом условии гораздо лучше совсем не быть, чем быть и тратить свои силы, мучиться, страдать понапрасну. Вот почему «недовольные люди» непосредственно и приходят к отрицанию всяких вообще дел человека, как бы они с внешней стороны ни были благородны, возвышенны.
«Думаешь, я не хотела бы смотреть на жизнь вот так же весело и бодро, как ты? О, я хочу… но не могу! Я родилась без веры в сердце… Я научилась рассуждать», — говорит учительница Татьяна своей подруге Цветаевой, которая отвечает ей, что всякий человек должен быть фантазером, он должен, хотя не часто, заглядывать вперед в будущее.
«Вперед? А что там, впереди?»
«Нужно поверить в свою мечту», — советует Цветаева. «Ты знаешь, — говорит она, — когда я смотрю в глаза своих мальчишек, я думаю о них: вот, Новиков кончит школу, пойдет в гимназию… потом в университет… и после, однажды, вспоминая свое детство, он вспомнит, как учительница Цветаева, играя с ним во время перемены, разбила ему нос… Вот Клоков… А сколько у меня интересных мальчишек… Ужасно интересно представить себе, как будут жить мои ученики… как это приятно!»
«А ты? Где ты сама? Твои ученики будут жить… может быть, очень хорошо… а ты тогда уже…»
«Умру? Вот еще! Нет, я намерена жить долго»…
«Да… Все это… сказки… Я, впрочем, допускаю, быть может, вы — ты, Нил, Шишкин и все похожие на вас, быть может, вы, действительно, способны жить мечтами… Я — не могу», — отвечает Татьяна. «Заставь меня поверить. Ведь вот других вы заставляете верить вам (тихо смеется). А мне жалко людей, которые верят вам… ведь вы их обманываете! Ведь жизнь всегда была такая, как теперь… мутная, тесная… и всегда будет такая!»
«Мне непонятно, — говорит Петр своему товарищу-студенту и другим, которые ходят в казармы давать спектакли: — Мне непонятно… чего ради вы играете в симпатию к этим простым людям?»
«Нам приятно быть в их среде… Они безыскусственны… среди них дышишь чем-то здоровым, как в лесу».
«Просто вы любите жить иллюзиями… И подходите вы к вашим солдатам с некоторым тайным намерением… смешным, простите за правду! Освежаться среди солдат! Ну, это извините»… Я говорю о том, продолжает Петр, «что, называя всю эту вашу беготню и суету живым делом, вы обманываетесь. Вы ведь убеждены, что способствуете развитию личности… и прочее (в этом духе)… И это самообман»…
Вот как рассуждает «недовольный человек» о тех благородных делах и начинаниях, которыми некоторые люди думают изменить условия существования человека. Все эти заботы об условиях наличного существования человека они считают за ничто, и кто их поддерживает, тот, с точки зрения «недовольного человека», впадает в заведомый самообман, ибо в своемто конечном результате ведь для меня лично они ровно ничего не дают.
«Ну, я этого не понимаю, — говорит Фома: — Кто это там о моем счастье заботится? И опять же какое они мне счастье устроить могут, ежели я сам еще не знаю, чего мне надо… Обман один — дела-то все эти… нарочно они кружатся в делах-то, для того, чтобы самих себя не было видно. Прячутся, дьяволы. Ну-ка, освободи их от этой суеты, — что будет? Как слепые начнут соваться туда-сюда… всякий смысл потеряют… с ума посходят…»
Ничего подобного в отношении к физической жизни не могло бы быть, если бы только «недовольные люди» М. Горького были возмущены каким-либо наличным содержанием своей жизни или условиями ее существования. Они тогда стремились бы к замене одних положений другими, но никогда бы не отрицали самой замены, что делают теперь, и именно потому, что вся эта внешняя работа не разрешает и не может разрешить рокового их вопроса — вопроса о смысле жизни, о ценности своего личного существования. Каждый плотник, каждый купец хорошо знает, что в результате его трудов для него получается нечто осязательное, хотя бы, например, дом, который он выстроил; ну, а вся жизнь человека или человечества какой дает или может дать результат?
II
«В театре, — говорит Татьяна, — приходит дирижер, взмахивает палочкой, и музыканты скверно, бездушно играют какую-нибудь старую бездушную вещь. А здесь?.. а эти (люди)? Что они способны сыграть? Я не знаю». Вот роковой вопрос, который выдвигается в жизни «недовольных людей». Выдвигается же этот вопрос как в жизни отдельного человека, так целого народа только тогда, когда человек, в силу своего естественного развития, обращает на самого себя внимание и не как на простую вещь физического мира, которую без ее спроса и желания можно бросить куда угодно, иначе говоря, которую можно сделать средством, орудием в развитии мирового механизма, а обращает на себя внимание как на свободно-разумную личность, которая уже сама для себя хочет ставить цели жизни и осуществлять их в чисто личных своих интересах, а не в интересах другого человека. Это есть вполне естественное стремление человека как личности освободиться, наконец, из того грубого безжалостного рабства, которое он добровольно на себя наложил, по какому-то недоразумению отрешившись от личных мотивов жизни. И это современное стремление личности человека к своей духовной свободе не только вполне законно, но и единственно нормальное для человека состояние, ибо только при этом условии человек переходит ступень безотчетной жизни животного и выступает теперь уже как ответственный творец содержания своей собственной личной жизни.
На первом плане всегда должна стоять личность человека, как свободно-разумного, самоцельного (в себе самом имеющего цель) существа. В противном случае, т. е. если каждый из нас, каждый человек не будет находить цели в себе самом, то он уже никакой никогда не может иметь цели жизни, он тогда на веки вечные лишен будет всякого смысла своего существования, а сознавши это, он добровольно прервет свою жизнь. Но прежде чем человек решится на это, ему суждено перейти целый ряд страданий от сознания своего рабства пред жизнью. «Ты мне поверь, — говорит Маякин, — бескорыстным человек не может быть… за чужое он не станет биться… а ежели бьется — дурак ему имя, и толку от него никому не будет! Нужно, чтобы человек за себя встать умел… За свое кровное… тогда он добьется. Во-от! Правда!» Только по великому недоразумению человек может быть рабом в своей жизни, а не господином и конечною целью всех своих часто непосильных трудов, в которые он себя добровольно закабаляет. Жизнь человека, как и всякое течение, имеет свое начало и конец, и вот в конце всех моих трудов — при расчете с физическим существованием моей личности, — жизнь моя должна лично мне дать что-либо осязательное в виде конечного результата всех моих бывших до сего времени трудов. Здесь именно должно происходить то же самое, что происходит, когда человек живет по физическому определению жизни (как животное), где если человек стремится приобресть богатство, то приобретает его, если жаждет и домогается чувственных удовольствий, то испытывает их своим собственным телом, а не предоставляет эти удовольствия другому организму, чтобы удовлетворить свою жажду. Вот то же самое должно происходить и в том случае, когда человек живет не животными интересами жизни, а благородными стремлениями своего духовного «я». Здесь — в результате — должен получиться необходимо личный для каждого из нас остаток, и не только личный, а и вечный для каждого из нас плод наших трудов, иначе человек рано или поздно поймет фальшь своего положения и, хотя бы через смерть, прекратит это свое благородное рабство пред бессмысленным течением жизни, где он себе лично получает в конечном результате нуль. Смысл жизни должен быть безусловно в каждом отдельном лице — моем, вашем, его и т. д.; все в отдельном индивидууме только из него и через него получает смысл и значение. Все другие подкладные смыслы личное «я» всегда и вне сомнения вполне законно может отвергнуть и все признать лишним, не стоящим своего внимания, что и делают все «недовольные люди» разбираемого типа. «Я и все вы — ни к чему в жизни», — говорит Фома. «Мы живем без сравнения и без оправдания… совсем зря… И совсем не нужно нас… Мы все лопнем… Ей Богу… И отчего лопнем? Оттого, что лишнее все в нас… в душе все лишнее… и вся наша жизнь лишняя… Братцы! Я плачу… на что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня, чтобы я умер. Хочу, чтобы я умер»…
Именно человек будет кричать: «убейте меня, чтобы я умер, хочу, чтобы я умер»; ибо он предпочтет свое небытие, чем изображать из себя навьюченного разным хламом, под ярлыком добра, осла. Пусть это рабство идеализируется утопией общей сытости под формой всеобщего блага, но все-таки это рабство моей личности, ибо ведь в результате-то для меня ничего нет — нуль, пустота, работать во имя которой можно только по недомыслию. Жизнь будет здесь одним сплошным страданием, ибо вся она должна завершиться уничтожением моей личности. Жить же при сознании уничтожения своей личности — это совершенно невозможно для нормального, здорового человека. Правда, этого возможно достигнуть при одном условии — это не видеть в себе ничего больше животного, чего и добивается наивно человек, но чего, конечно, не добьется никогда, ибо не в его власти изменить свою природу, природу разумно-свободной личности, что и подтверждает своею несчастною кончиною герой Горького — Лунев. Временно человек может входить добровольно в положение раба, но такое состояние возможно именно как временное заблуждение, и рано или поздно настанет пора в жизни человека, когда он ясно поймет нелепость своего бытия, как личность существа, и, понявши это, или уничтожит себя или потребует себе личного смысла жизни, что и происходит с героями М. Горького и вообще в современном настроении общества.
Таким образом в лице «недовольных людей» проснулось сознание человеком себя как самоцельной личности. И он требует пожалеть его — дать ему личный интерес жизни, а не положение безгласного вола жизни. Собственно это сознание никогда, конечно, и не умирало в человеке, ибо оно заключается в самой природе человека, а не есть нечто принесенное ему совне; но это сознание, как в отдельном человеке, так и в целом обществе, нередко может быть задавлено чисто внешними материальными заботами. В последнем случае сознание себя как свободно-разумной, не преходящей личности отодвигается уже на второй план по той простой причине, что пока человеку не до него. Тут человек уже удовлетворяется в решении вопроса о цели себя, как личности, чисто традиционными воззрениями, или же это сознание даже совсем игнорируется, насколько последнее возможно для человека в минуты горячности и благородного, добровольного рабства человека.
И действительно, если мы хотя немного обратим внимание на современное положение человека, то ясно увидим одно, что собственно духовная самосознающая личность человека — мое «я», ваше «я», их «я» для многих из нас вконец подавляется, как будто даже не существует, сводится на ничто при общем и как бы законном и необходимом движении вперед цивилизации. Как будто в жизни существуют не «я», «вы», «они», а так какие-то пешки, которые эта цивилизация, как бы какая-то невидимая сила, может вертеть, куда ей угодно, и человек, не знаю почему, молчаливо склоняет свою голову, жертвуя своею внутреннею самобытностью, своею самостью. И это тем более странно видеть в человеке, что во всех других делах, — в жизни себя, как физического организма, во внешнебытовой жизни, — человек всюду и всегда ставит свое «я» и никогда не позволяет никому собою эксплуатировать страшно оскорбляется этой эксплуатациею. На этом-то основании и зиждутся все смуты и недовольства как частной и общественной жизни одного какого-либо государства, так и целых государств между собою. И вдруг этот гордый человек в историческом течении нашей земной жизни легко и добровольно идет сам на рабство ей, жертвуя своею духовною личностью, как бы по какой-то необходимости. Ведь здесь в историческом ходе жизни — с одной стороны — жизнь стремится из каждого из нас сделать просто навьюченную лошадь, на которую, под знаменем добра-блага (на лицевой стороне этого зна мени стоит одно слово «сытость»), наваливает всякий хлам и заставляет безропотно везти: куда, зачем, на каком основании — это неизвестно. «Ну, хорошо, — верно говорит Татьяна: — Твои ученики будут жить, может быть, очень хорошо, а ты сама в это время где будешь? Во имя чего ты работала? Ведь все равно сгниешь! Значит, работаешь во имя мечты, а я жить мечтами не могу». Это один вид благородного самоотверженного рабства, который современный человек хорошо теперь уже сознал, и потому если он слышит призыв к нему, то не только не двигается с места, а, по выражению Горького, уже втихомолку смеется над ним — этим призывом, а в лице некоторых — положительно отрицает.
«Общество? Вот что я ненавижу!» — восклицает «недовольный человек» — студент Петр. «Оно все повышает требования к личности, но не дает ей возможности развиваться правильно, без препятствий… Человек должен быть гражданином прежде всего! — кричало мне общество в лице моих товарищей. — Я был гражданином… черт их возьми!.. Я… не хочу… не обязан подчиняться требованиям общества. Я личность. Личность свободна»…
«Ты как будто никого не любишь!» — говорит Яков Луневу.
«И не люблю, — сказал Илья твердо. — Кого любить? За что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чуждой шее доехать, а туда же говорят: люби меня! Нашли дурака! Уважь меня — я тебя тоже уважу!.. Все одинаково жрать хотят»…
Другой вид рабства личности зависит от характера всей современной жизни, направленной исключительно ко всевозможного рода заботам о благоустройстве животной жизни человека, без всякого одухотворения ее высшей идеей жизни. Практические открытия, технические усовершенствования, стремление к по знанию эмпирической, совершенно равнодушной по отношению к жизни человека, как личности, действительности — все это служит главными и исключительными предметами, на которые обращает все свое внимание современный человек и в которых он полагает всю свою деятельность. Здесь человек полагает уже долгое время всего себя, желая через эту работу удовлетворить свою внутреннюю жажду: жажду быть не просто бессмысленною, скоропреходящею вещью мира сего, не просто безотчетным временно данным животным, но желая быть именно личностью, т. е. определенным лицом, ответственным за свою жизнь и имеющим не преходящее значение, а вечное. В удовлетворение этой-то законной своей жажды человек часто, по недоразумению, изображает из себя живую машину культурного развития жизни, наивно не замечая, что для моей-то личности здесь в остатке — нуль. Верно, что от моей жизни, может быть, пойдет какая-нибудь песчинка в вечность, хотя бы в форме потомства, на большее-то немногие могут рассчитывать, и эта песчинка, может быть, при благоприятных условиях будет существовать до тех пор, пока в один прекрасный день не упадет какая-либо планета и не уничтожит всей вообще жизни человека; но только все-таки для моей-то личности от этой условной бесконечности ничего не будет, ибо тот же мир через 70–80 лет выкинет меня, как негодную вещь.
Такое положение человека именно в форме бессловесного раба в развитии мирового механизма не может быть вечным. Рано или поздно человек опомнится и, измученный непосильными трудами, которые налагает на него культурная жизнь, задаст себе вопрос: для чего собственно все эти столь тяжелые, непосильные труды его? Для меня? Нет. Это неправда. Мне, может быть, самому-то и капли не попадет из того колодца культуры и цивилизации, который мне приходится рыть всю жизнь. Да и оскорбительно для человеческого сознания утверждение этого голого эгоизма, а потому человек и живет не так, чтобы всюду и везде ставить исключительно свое «я», а всегда так или иначе, искренне или притворно, но всегда обязательно впутывает в свою деятельность интересы других людей. Вместе с тем не может человек работать и для блаженства будущего человечества, ибо это основание, с одной стороны, химерно по существу, что весьма хорошо видит Татьяна, когда говорит работникам будущего блаженства человека: «Мне жалко людей, которые верят вам… ведь вы их обманываете! Ведь жизнь всегда была такая, как теперь… мутная, тесная, и всегда будет такая!»
С другой стороны, основание деятельности — блаженство будущего человека, как мы уже говорили, оскорбительно для меня как личности, которая превращается здесь в простое орудие, средство жизни пока еще не существующего, но, может быть, и никогда не имеющего существовать человека. Ведь я никак не могу поручиться за то, что завтра солнце не померкнет или не упадет какая-нибудь шальная планета и не раздавит Земли и, следовательно, уничтожит все мои попусту потраченные труды. Мало того — я и по положительно-данным нашей точной науки рано или поздно должен ожидать конца нашей планетной системы. А если так, то где тот человек, воображая которого я отдал себя в рабство? Но независимо от этого, вопрос по существу дела ничуть не устраняется, а только переносится с моей личности на все человечество вообще. Для чего и тот воображаемый будущий человек, для которого я, почему-то неизвестно, должен жертвовать собою и для которого я должен насаждать культуру и за ней работать как вол? Для чего это, по-видимому, совершенно бессмысленное течение жизни не моей личной, жизни вообще в ее историческом развитии, ну хотя бы с того момента, когда человек впервые начал понимать себя? «Неужто, — спрашивает Фома, — человек рождается, чтобы поработать, денег зашибить, дом выстроить, детей народить и умереть? Нет! Жизнь что-нибудь да означает собою… Человек родился, пожил и помер, зачем?» Ответа нет. «И однако же люди живут, чем-то волнуются, суетятся, одни веселятся, другие плачут, и эту свою беготню называют жизнью, в которой я не вижу ровно никакого смысла», — говорит Татьяна. И вот поскольку люди, не зная своей определенной цели жизни, все-таки живут, постольку Фома, Яков, Татьяна и все «недовольные люди» являются обличителями ложного положения большинства современного человечества. Это судьи бессмысленной, хотя и культурной, жизни общества, и вызваны они к жизни именно фальшью положения человека культуры, который, признав себя во всей своей практической жизни только вещью этого мира, в душе, однако, не осмеливается произнести этот приговор и жить исключительно по нему (впрочем, этот приговор произнесен откровенно Фридрихом Ницше). И мы действительно видим, что и герои Горького — «недовольные люди» в его произведениях часто являются пред нами именно в положении судей общества и даже большею частью этим и оканчивают свою жизнь, не говоря уже о том, что они постоянно ворчат на бессмысленную, с их точки зрения, возню окружающих их людей в течение всей своей жизни.
Выдумали люди, что нужно заботиться о развитии промышленности, торговли, о процветании всевозможного рода искусств, об организации внешней жизни, ее наилучших условий и пр. пр., и все это в видах будущего поколения, ибо самому-то каждому из нас житься совсем немного.
Выдумали люди и проповедуют, что человек будто бы должен делать добро другим людям, должен будто бы отказаться от своего «я», и вот просят или не просят их, люди везде суются со своими пожертвованиями, хотя бы и самими собою. Вместе с этим на ту же тему о добре под всевозможными ярлыками и в разных формах, начиная от сухокровного учебника и кончая многотомной историей культуры и цивилизации и пр. — пишутся без конца целые книги. Замечательно: по В. С. Соловьеву и последний человек — Антихрист тоже приобретет себе всеобщую известность книгою о добре под заглавием: «Открытый путь ко вселенскому миру и благоденствию».
Все это, конечно, хорошо, т. е. хорошо, что люди развивают культуру, т. е. стремятся все силы внешнего мира покорить себе и через это сделать человека царем природы, хорошо также, что насаждают цивилизацию, т. е. упорядочивают отношения людей между собою, еще лучше — что люди помогают друг другу и учат других тому. Все это существенно необходимо для существования человека в наличных условиях его жизни, но только зачем же за этой переустройкой или постройкой условий физической жизни человека забывать самого-то человека, как «человека», которому надлежит жить в этих новых условиях? Ведь сам-то человек, как это ни странно, совсем оставлен в стороне, как будто бы его и нет совсем на белом свете, и как будто бы жить-то будет в новых условиях не сам человек, а так какая-то жар-птица, которую посадят в новую клетку, и сиди молчи. А что, если этот человек и не захочет идти в эту ново выстроенную храмину культуры и добра? Мало этого, что, если будущий человек пошлет и строителей куда-нибудь подальше, вместо признательной благодарности к ним? Что, если этот человек предпочтет культурным условиям жизни бродячую, свободную жизнь, или того проще — самоубийство? Ведь примеры-то были и не так уж редко, чтобы не обратить на них внимания, а в последнее время так даже очень, очень часто.
«Так мне тошно! Так мне тесно на земле! Ведь разве это жизнь? Ну, скажем, холерные, — что они? Разве они мне поддержка? Одни помрут, другие выздоровеют… а я опять должен буду жить. Как жить? Не жизнь — одни судороги… разве не обидно это? Ведь я все понимаю, только мне трудно сказать, что я не могу так жить… а какой мне надо — не знаю! Их, вон, лечат и всякое им внимание, а я здоровый, но ежели у меня душа болит, а это и не нужно никому, разве я их дешевле? Ты подумай, ведь я хуже холерного… у меня в сердце судороги, — вот в чем гвоздь!.. А ты на меня кричишь!.. Ты думаешь — я зверь? Пьяница — и все тут? Эх ты… баба ты! Деревянная?!»
— «Жизнь все растет и вширь и вглубь, хотя растет она медленно… Растет жизнь, и с каждым днем люди учатся спрашивать. Кто же будет отвечать им? Должны бы вы, апостолы-самозванцы», — говорит Горький устами незнакомца. «Но понимаете ли вы жизнь настолько, чтобы объяснить ее другим? Понимаете ли вы запросы своего времени, предчувствуете ли вы будущее и что вы можете сказать для возбуждения человека, растленного мерзостью жизни, павшего духом? Он упал духом, его интерес к жизни низок, желание жить с достоинством в нем иссякает, он хочет жить просто, как свинья, и — вы слышите? — уже он нахально смеется, когда произносят слово «идеал»: человек становится только грудой костей, покрытых мясом и толстой шкурой, эту скверную груду двигает не дух, а похоти… Он требует внимания — скорее! Помогайте ему жить, пока он еще человек! Но что вы можете сделать для возбуждения в нем жажды жизни, когда вы только ноете, стонете, охаете или равнодушно рисуете, как он разлагается? Над жизнью носится запах гниения, трусость, холопство пропитывает сердце, лень вяжет умы и руки мягкими путами? Как вы все мелки, как жалки, как вас много!»…
— «Можете ли вы удовлетворить тем требованиям, которые предъявляет вам человек по праву своему — праву человека? Ведь жизнь гаснет, умы людей все плотнее охватывает тьма сомнений и нужно найти исход. Где путь? (В счастье, которое вы сулите? — Нет). Одно я знаю — не к счастью надо стремиться, зачем счастье? Не в счастье смысл жизни, и довольством собою не будет удовлетворен человек — он все-таки выше этого. Смысл жизни в красоте и силе стремления к целям, и нужно, чтобы каждый момент бытия имел свою высокую цель»…
— «Надо понять, — серьезно рассуждает культурный человек Тарас в романе “Фома Гордеев”, — надо понять, от какого источника является неудовлетворенность жизнью?..» Мне кажется, что это, вопервых, от неумения трудиться… от недостатка уважения к труду. И, во-вторых, от неверного представления о своих силах… От человека требуется немного: он должен избрать себе дело по силам и делать его как можно лучше, как можно внимательнее… высота культуры… и так далее и так далее: — что высота культуры зависит от того-то, а культура порождает то-то, а счастье в удовлетворении того-то… и в этом духе идут без конца холодные, безжизненные рассуждения современного культурного человека с перечнем — во-первых, во-вторых, в-десятых. Одним словом, все как на ладони, и все это имеет ровно нуль значения в глазах недовольного человека.
«Ну, а ежели человеку все противно?» — спрашивает Тараса Фома.
«Все не по душе… Дела… труды… все люди… и действия… Ежели, скажем, я вижу, что все обман… Не дело, а так себе затычка… пустоту души затыкаем… Одни работают, другие только командуют и потеют»…
«Не могу уловить вашу мысль», — заявляет Тарас.
«Не понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. — Работа еще не все для человека… — говорил он скорее себе самому, чем этим людям, не верившим в искренность его речей. — Это не верно, что в трудах — оправдание… Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящихся… Это как?.. Трудящихся спросят: вы для чего жили, а? Тогда они скажут… нам некогда было думать насчет этого… мы всю жизнь работали. А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем они оправдаются? Для чего жили? А я так полагаю, что непременно всем надо знать, для чего живешь?.. Нужно, ей Богу, нужно сообразить всем, зачем живем? Толку нет в жизни нашей… никакого в ней толку нет».
«Вот! Ты погоди-ка, — говорит Фома Ежову. — Ты скажи-ка, а что нужно делать, чтобы спокойно жить… т. е. чтобы собой быть довольным?»
«Для этого нужно жить беспокойно и избегать, как дурной болезни, даже возможности быть довольным собою!»
«Эти слова для Фомы прозвучали громко, но пусто», — говорит М. Горький. «И звуки их замерли, не шевельнув в сердце его никакого чувства, не зародив в голове ни одной мысли. И чем больше вслушивался Фома в слова этого интеллигентного человека, тем все больше и больше убеждался, что он такой же слабый и заплутавший человек, как и он сам», — говорит М. Горький. К Ежову вполне, оказывается, приложимы его собственные слова вообще о современных интеллигентных людях: «К ним, т. е. людям принципов и убеждений, приходишь, — говорит Ежов, — с больной душой, истомленный одиночеством, — приходишь с жаждой услышать что-нибудь живое… Они предлагают тебе какую-то жвачку, пережеванные ими книжные мысли, прокисшие от старости… И всегда эти сухие и жесткие мысли настолько мизерны, что для выражения их потребно огромное количество звонких, пустых слов». «Погоди, — говорит Ежов Фоме, — я брошу газету, примусь за серьезное дело и напишу одну маленькую книгу… Я назову ее — “Отходная”: есть такая молитва, — ее читают над умирающими. И это общество, проклятое проклятием внутреннего бессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу, как мускус».
Современное общество страдает внутренним бессилием, оно умирает и ему «остается одно — читать себе отходную, говорит Горький устами Ежова. Эту же мысль он раскрывает и во всех своих произведениях, и самые герои М. Горького «недовольные люди» свидетельствуют ни о чем ином, как о вырождении, об анемии духа жизни. «Человек пал духом, — говорит Горький, — его интерес к жизни делается низок… он хочет жить просто, как свинья, и вы слышите — он уже нахально смеется, когда произносят слово “идеал”… Он требует к себе внимания, — скорее помогайте ему, пока он еще человек, пока он еще хочет лучшего, но не имеет сил для создания его. Человек смотрит на себя и, видя, как он дурен, не видит возможности стать лучше. Разве ты умеешь, — спрашивает Горький себя самого устами незнакомца. — Разве ты умеешь показать ему эту возможность?.. Все вы, учителя жизни наших дней, гораздо более отнимаете у людей, чем даете им, ибо вы все только о недостатках говорите, только их видите. Вы вдохните силу в человека, дайте ему идеал, за который он бы дал душу свою, но только не идеал всеобщей сытости. Нет. Не к счастью надо стремиться, зачем счастье? Не в счастье смысл жизни, и довольством собою не будет удовлетворен человек, — он все-таки выше этого».
Еще откровеннее признается безыдейность современного общества в молодом писателе Вересаеве. Доктор в рассказе «Без дороги» уже открыто заявляет, что все так называемые благородные громкие слова: долг народа, дело, идея и т. п. только режут ему ухо, как визг стекла под тупым шилом. Он им не верит; за душой у человека ничего нет святого для него. «Чем я живу? — спрашивает он, самоотверженный, готовый пойти на крест за брата своего. — Время идет, день за днем, год за годом… Но чем я живу? Ведь у меня ничего нет. К чему мне мое честное и гордое миросозерцание, что оно мне дает? Оно уже давно мертво; это не любимая женщина, с которой я живу одною жизнью, это лишь ее труп; и я страстно обнимаю этот прекрасный труп и не могу, не хочу верить, что он нем и безжизненно-холоден; однако обмануть себя я не в состоянии… Но почему же, почему нет в нем жизни?.. не потому ли, что все мое внутреннее содержание — лишь красивые слова, в которые я сам не верю? Но разве же можно бояться слов больше, чем я боюсь? Разве можно больше верить, чем я верю?.. Меня не пугает нужда, не пугает труд; я с радостью пойду на жертву; я работаю упорно, не глядя по сторонам и живя душою только в этом труде. И все-таки… все-таки мне постоянно приходится повторять себе это, и я ношусь со своею чахоткою, как молодой чиновник с первым орденом. Пусто и мертво в сердце; кругом посмотреть, жизнь молчит, как могила… Безвременье придавило всех, и напрасны отчаянные попытки выбиться из-под его власти». Правда ли, что напрасны? Об этом всем нам крепко нужно подумать.