Третья лекция
I
«Все теперешние люди пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол рад», — говорит купец Шуров.
«Знаешь, — говорит Татьяна своей подруге, — я… поняла жестокую логику жизни: кто не может ни во что верить, тот не может жить… тот должен погибнуть… да».
Вот общий тяжелый смертный приговор, который произносит М. Горький своим «недовольным людям» и который вполне подтверждается и собственным сознанием самих «недовольных людей», а больше всего, конечно, несчастною искусственною кончиною их безотрадной жизни. Ведь все «недовольные люди» М. Горького оканчивают жизнь весьма печально: Коновалов повесился, Орлов спился, Илья сделался юродивым, Татьяна отравилась и пр. — одним словом, все они, так или иначе, для жизни необходимо пропадают… И это неизбежно должно случиться с «недовольными людьми», раз только они уже сами себя признают совершенно ненужными, лишними на земле, или, как выражается Татьяна, каким-то ползучим растением под ногами у людей, в котором ни красы, ни радости, но которое, цепляясь за ноги людей, только мешает им идти свободно. И такое горькое представление о себе самих возникает у «недовольных людей» разбираемого нами типа исключительно в силу нерешенности для них рокового вопроса жизни — о цели существования человека на земле. При том или другом решении данного вопроса человек уже никогда не может сказать, что он ни к чему в жизни, ибо он ясно будет тогда понимать свою работу в жизни… Обойти же данный вопрос совсем никоим образом невозможно, ибо это не вопрос совсем без разрешения — это для нормального человека никоим образом невозможно, ибо это не вопрос внешнего знания — любопытства, наподобие вопроса о составных элементах воды, а вопрос самой жизни человека: смотря по тому, как его решит себе каждый человек, так уж он и живет по этому решению, или, по крайней мере, всегда судит себя с этого решения, а если никак не решит, то и никак жить не может. Так было всегда раньше с человеком, так будет и всегда после; ибо не во власти человека не ставить себе этого рокового для него вопроса жизни и так или иначе не решать его. Сама природа человека — природа его как свободно-разумной личности — требует от него непременной постановки вопроса о смысле жизни и не только всей его жизни в совокупности, в ее целом, но и даже смысла каждого отдельного момента ее, каждого отдельного дела ее. «Нужно, — говорит М. Горький, — чтобы каждый отдельный момент жизни имел свою высокую цель». Отсутствие ясной цели бытия, как показывают «недовольные люди» М. Горького, неминуемо приводит человека к гибели, ибо в этом случае как сам человек является лишним для жизни, так и жизнь для человека представляется совершенно ненужною, а потому такие лица должны выйти из рядов жизни. «Все мы лишни, и совсем не нужно нас», — восклицает Фома Гордеев. Чтобы не иссякла энергия человеческой жизни, — для каждого человека безусловно необходима вера-знание в разумный смысл жизни, который человеку следует осуществить; иначе ставьте над миром черный крест.
Тот факт, что многие, а быть может даже большинство, по всей вероятности, никогда и не ставили себе указанный вопрос так формально точно: для чего я должен жить, а все-таки живут спокойно, — этот факт сам по себе еще ничего не говорит за то, что будто бы эти люди и не имеют себе образованные, и простые, решения данного вопроса. Каждый из нас необходимо давно уже решил для себя вопрос о смысле своей жизни, — потому-то человек именно так и живет и действует в своей жизни, что он в этом духе осветил, по крайней мере, в данный момент, вопрос о цели своего существования. Только нужно помнить всегда одно, что логически правильно, может быть, некоторые из нас действительно не решали данного вопроса, а тем более точно никогда не формулировали ответа на него: все сделано постепенно самою жизнью человека в ее постепенном развитии. Вот возьмите какого-нибудь спортсмена или просто человека порочной, легкомысленной жизни: уж он давно решил, что нужно жить в удовлетворение своих мимолетных грязных влечений, перемешивая их с массою всевозможных навыдумованных им различных забав жизни, и так он действительно и живет, и эта его жизнь служит для него критерием — меркой ценности всякой вообще иной жизни — жизни других людей. Если есть в этой чужой для него жизни что-нибудь из того, что ему желательно получить от жизни, ну тогда значит жизнь — хороша; нет — плоха. Или возьмите вы купца Строганова, у которого служил в приказчиках Илья Лунев — «недовольный человек». Строганов никогда, конечно, не ставил себе вопроса о смысле жизни и никогда, конечно, не думал решать его логически в теории, но практика его собственной жизни давно уже решила этот вопрос для него. Еще будучи сам приказчиком, он уже знал, что приказчику нужно быть смиренномудрым, т. е. в нем должен быть даже ум и честность хозяйские, как хозяйское все остальное содержание; тут же у него составилось убийственное практическое понятие о честности: которых больше, те и правы, и тут же ему предносился идеал себя самого, как хозяина магазина, — чего он и достиг. Возьмите вы нищего дедушку Еремея, с которым Илья собирал тряпки, и этот уже давно, давно для себя решил вопрос жизни. «Илюша, рано еще мне умирать-то, — говорит Еремей в последние дни жизни. — Рано! Дела моего я не сделал!.. Не успел! Деньги-то… Копил я деньги, семнадцать годов копил… На церковь накопить думал… Думал в деревне свой храм Божий построить… Нужно это… ох, нужно людям Божии храмы иметь! Одно убежище нам — у Бога… Мало накопил я… не хватит… И те, что есть, куда девать — не знаю… Господи, научи!..»
Наконец, возьмите каждый себя самого, и вы ясно увидите, что все мы, хотя часто сами того и не сознаем, однако все-таки все обязательно ставим себе вопрос о смысле своей жизни, и все его так или иначе — каждый по-своему — решаем, хотя опять-таки у многих это совершается как бы бессознательно, и, смотря по тому, как кто решил, так тот и живет или по крайней мере — стремится так жить, а отклонения — осуждает, досадует на них.
Правда, не всем удается найти истинное содержание жизни, а многие, измучившись в бесплодных попытках, или погибают уже совсем, или впадают в состояние идиотов. Обессиленные, измученные беспрестанными потугами мысли охватить жизнь в ее целом, с тупым равнодушием ко всему они бродят как тени, ни о чем уже больше не думая и ни к чему не стремясь, а равнодушно ожидая гробовой доски. В таком именно состоянии очутился Фома Гордеев. «Он какой-то истертый, измятый и поношенный. Почти всегда выпивши, он появлялся — то мрачный, с нахмуренными бровями и с опущенной на грудь головою, то улыбающийся жалкой и грустной улыбкой — блаженненького». …Но такое состояние, очевидно, нельзя признать за нормальное для человека, а безусловно случайное, и впадает в него человек в самом деле не потому, что ему иного и выхода нет, а исключительно только по своей слепоте и безволию, как об этом вполне верно и заявляет Фома Гордеев. «Я пропал… Знаю! Только не от вашей силы… а от своей слабости. Да! Вы тоже черви пред Богом… погодите, задохнетесь… Я пропал от слепоты… Я увидел много и ослеп… Как сова… Мальчишкой, помню… гонял я сову в овраг… Солнце ослепило ее… избилась и пропала… А отец тогда сказал мне: вот так и человек: иной мечется, изобьется весь и бросится куда попало… лишь бы отдохнуть…»
«Был, примерно, такой случай, — рассказывает Лука в пьесе "На дне": — знал я одного человека, который в праведную землю верил. Должна, говорил, быть на земле праведная земля… И вот человек все собирался идти… праведную землю искать… одна у него (при всех его горестях) радость была — земля эта!» Но вот приезжает ученый со всевозможными планами, и стал доказывать этому человеку, что никакой праведной земли нигде нет. Как нет? «Жил-жил, терпел-терпел и все верил: есть! А по планам выходит, нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: "Ах ты, гад этакий! Подлец ты, а не ученый"… да в ухо ему раз, да еще… А после того пошел домой и удавился!.. Все ищут люди, — продолжает дальше Лука, — все хотят — как лучше… дай им, Господи, терпения».
«Как думаешь, дедушка, найдут?»
— «Люди-то? Они найдут! Кто ищет — найдет… Кто крепко хочет — найдет!»
И вне сомнения, что человеку действительно можно показать ходы по жизни; можно всех людей привести в ясность и рассеять окутавший их туман сомнений, именно указавши истинный смысл бытия — эту праведную землю.
II
«Боюсь, — говорит купец Бессеменов в пьесе "Мещане": — Боюсь, время такое… страшное время! Все ломается. Трещит… волнуется жизнь»… «Туман на все, — говорит Маякин, — туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого нарывы»… «Над жизнью носится запах гниения, — жалуется сам Горький, — и надо найти исход — где путь?» Не трудно, конечно, придумать целое множество всяких ценностей жизни, в достижении которых и полагать весь смысл ее. Но легко может оказаться, что все эти придуманные ценности — ценны лишь в моем собственном воображении, а для других будут представляться, по выражению Фомы, просто «затычками», которыми люди затыкают пустоту своей души. «Мы легко можем нарисовать картину всяких радостей жизни, но рискуем вызвать этой картиной лишь горькую улыбку людей, которым эти радости совершенно недоступны или давным-давно успели уже надоесть. Мы легко можем соорудить грандиозные подмостки и поставить на них художественную статую человека в лучезарном сиянии его культурного величия, но рискуем вызвать этим сооружением лишь печальное недоумение людей, которые не могут понять, кому и зачем собственно нужно это воображаемое величие при личном ничтожестве человека, и которые могут поэтому совершенно серьезно подумать, что своею диковинною постройкой мы хотим только потешить умных детей, чтобы они забавлялись и не плакали!»[1]
При решении вопроса о смысле жизни человека исстари вошло в привычку (в последнее время эта привычка, по заблуждении, признается за безусловную истину) все содержание жизни человека так или иначе сводить к одному знаменателю — это к деланию блага ближнему своему, с одной стороны, с целью уменьшить страдания наличной жизни, с другой — создать в конечном результате жизни мировую гармонию бытия. Но пока этой гармонии еще нет у нас в действительности, то теперешним людям почему-то будто бы нужно всегда носить ее в своем воображении, всегда помнить о ней, а всею своею настоящею земною жизнью, вместо наслаждения ею, мы будто бы обязаны являть собою только живой навоз к созданию гармонии, совершенно забывая о себе самих и о своем личном благе.
Эта наивная, давно уже износившаяся проповедь о никому ненужной мировой гармонии и об унавоживании живыми телами почвы для ее осуществления составляет все высшее содержание жизни человека, какое только могло когда-либо человечество создать своим языческим мышлением о жизни людей и которое оно все еще и теперь предлагает при решении вопроса о смысле жизни[2]. И человек действительно до самого последнего времени добровольно, безропотно склонял свою голову пред этим языческим содержанием жизни (и только, кажется, Ницше сделал попытку опротестовать его). Хотя нужно правду сказать, что человеку часто до тошноты была противна эта проповедь добродетели ввиду мировой гармонии и совсем не по причине его грубости или чувственных эгоистических стремлений, а по другим причинам, главная из которых — это то, что вся эта гармония в существе дела пустая моя фантазия, которая, однако, делает из меня раба себе, отнимая у меня мою жизнь. Ведь ясно для каждого, хотя бы и младенствующего ума, что здесь этой проповедью «унавоживания» совершенно уничтожается моя личность, которая обращается в простое средство чужой жизни, при этом все благородное мое рабство в конечном своем результате все-таки необходимо завершается именно «пустотой», ибо все плоды его неминуемо должны уничтожиться с уничтожением нашей планетной мировой системы, что, рано или поздно, должно произойти, по данным точной науки. Эта-то проповедь благородного безрезультатного рабства человека и его действительное добровольное подчинение ей совершенно обезличили человека и привели, между прочим, его к тому, что он окончательно восстал, наконец, против нее, хотя бы сейчас пока еще только просто фактом своего «недовольства жизнью», а следовательно, и прежним содержанием ее. И это отрицание тем более необходимо должно рано или поздно случиться, что само по себе все содержание этой проповеди — благородное унавоживание почвы будущей гармонии — никогда по своему существу и не может быть возведено человеком в принцип его жизни, т. е. быть истинным содержанием жизни человека, а следовательно, не может и удовлетворить «недовольного человека», о котором у нас идет речь. Независимо от того, будет или не будет какой результат от этого рабства человека, само по себе это содержание жизни внутри себя не хорошо, не нравственно, а потому и не может быть выставлено в качестве безусловного принципа жизни.
«Алеша! — говорит Иван Карамазов своему брату, — скажи мне прямо, я зову тебя, — отвечай: представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой; но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь, и на не отомщенных слезках его основать это здание, (скажи мне) согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!»
«Нет, не согласился бы, — тихо проговорил Алеша. — А спросите — на скольких миллионах человеческих жертв возводится эта постройка будущей гармонии жизни!..
«Еще вопрос, Алеша, скажи мне: можешь ли ты допустить идею (мысль), что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастье на неоправданной крови маленького замученного (ими), а приняв, остаться навеки счастливыми?»
«Нет, не могу допустить».
И я думаю тоже, что те будущие насельники земли, которым мы хотим воздвигнуть здание гармонии, ни за что не примут предлагаемого им счастья, ибо развившееся их нравственное чувство не позволит оставаться им спокойными, когда каждый шаг человека будет вызывать из земли стоны миллионов загубленных душ в самом процессе постройки здания. Не хочу гармонии во имя сострадания к человечеству и из жалости к замученным свой билет в будущее здание блаженства возвращаю (говоря словами Ивана Карамазова). А если это действительно может случиться, т. е. если хотя один возмутится и не войдет в «здание гармонии», а это необходимо должно так быть; то никакой гармонии никогда, значит, быть не может, и все усилия, направленные на создание ее, совершенно напрасны, и, следовательно, люди только потешают самих себя. Конечно, найдутся и такие лица, которые будут блаженствовать, потому что человек — подлец, говорит Достоевский, и он ко всему привыкает, и ничего нет удивительного, что он в конце концов действительно в лице некоторых убедит себя, что иного назначения в жизни его предшественники не могли иметь, как только, чтобы унавоживать ему почву своими душами и телами. Но только все-таки и при таком условии, при условии возможности существования на земле этих чудовищ, проповедь всеобщего блага людей уже никогда не может служить безусловным истинным принципом жизни человека при наличности обратного факта, т. е. людей, которые не примут этой гармонии в силу высоко развившегося их нравственного чувства.
Кроме своей полной несостоятельности по своим конечным результатам, — ибо найдутся люди, которые не пойдут блаженствовать в храм гармонии, созданный на костях ближних, — этот принцип блага ближнего — теперешнего или будущего — это безразлично — разрушается еще и по другим причинам: он оказывается в существе дела в высшей степени бесчестным для меня. Ведь здесь, если немного вдуматься, происходит, собственно говоря, та же самая грубая эксплуатация личности ближнего, как и при физическом рабстве человека в древнее время: совершенно ни в чем не повинный мой ближний, будучи свободной личностью, является по-прежнему только объектом моих операций с ним; разница будет в том, что здесь эксплуатация личности маскируется благом ближнего моего, которого он, может быть, совсем и не желает получать от меня. В древнее время, когда человек по преимуществу жил чисто животными органическими интересами в силу низшей степени тогдашнего своего развития, он и эксплуатировал ближнего крайне грубо: выходя из чисто физических интересов жизни, он и отнимает физический труд у ближнего, и человек, будучи по природе свободным, обращается здесь в руках другого, более сильного, в рабочую лошадь, которая ни о чем своем и помыслить не может. Но вот проходит для человека время его животных, грубых, чувственных интересов жизни; в нем самом происходит перемена, именно совершается переход в духовную, более высшую сферу бытия, и человек этот переход решает весьма просто и легко — он сам теперь добровольно делается лошадью для ближнего, значит, переменялись местами — и все тут. Этот момент в жизни человека хорошо обрисован в произведении Л. Н. Толстого — в «Воскресении», где князь Неклюдов сначала является эксплуататором своих ближних и, в частности, в чисто грубых влечениях своей физической природы позорит юную Катюшу. Но вот проходит довольно долгое время, и князь вдруг, совершенно неожиданно для себя, до неузнаваемости изменяет свой образ жизни и самые свои прежние интересы жизни. Он теперь всеми силами добивается того, чтобы та же самая Катюша, у которой он раньше безжалостно отнял жизнь, теперь взяла всего его самого и самую его жизнь: он хлопочет всюду за нее, хотя она его и не просит, а потом даже сопровождает ее в Сибирь. Таким образом, по-видимому, положение Катюши и князя совершенно изменилось, но — это только по-видимому; в действительности же, как князь был раньше эксплуататором Катюши в своих животных интересах жизни, так он теперь эксплуатирует ее в удовлетворении новых пробудившихся в нем духовных интересов. Так именно и поняла его Катюша своею простою натурою.
— «Ты мною хочешь спастись, — говорила Катюша Неклюдову. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись»… И та оценка вполне приложима не к отдельному частному случаю Катюши и Неклюдова, а вообще к самому принципу жизни для ближнего — это тоже эксплуатация ближнего, только измененная совне. Даже, пожалуй, если хотите, эта вторая эксплуатация ближнего, под формой поднесения ему блага, является гораздо худшей, чем первая, ибо здесь человек, будучи разумною личностью, изображает из себя просто болвана, на котором другой человек упражняется в своих благих порывах и нежных чувствованиях к ближнему. И если этот ближний не протестует еще пока (хотя уже начал) против такого своего нового, глупого положения, то только потому, что здесь всегда берется собственно все человечество в совокупности, а не определенные живые действительные лица; для этого же, чтобы возмущаться самым принципом деятельности, человек пока еще слишком неразвит и слишком привязан к животному своему «я», но придет время, когда он воскликнет вместе с Ежовым: «Нет на земле человека гаже и противнее подающего милостыню (какую бы форму она ни принимала), как нет человека несчастнее принимающего ее», хотя бы эта милостыня и направлена была не к отдельному лицу, а к целому обществу. Сознавши это, человек тотчас же, вне сомнения, благородно попросит своих непрошеных благодетелей раз и навсегда оставить его в покое, а может быть, будет устраивать такие же бунты, как когда-то устраивал он за свое физическое рабство, может быть, даже и в сильнейшей форме, насколько оскорбление личности сильнее отнятия простого физического достатка жизни. И человек, таким образом, пред вопросом о смысле жизни остается совершенно безответным. Чтобы вывести человека из этого нелепого состояния, недавно умерший философ Ницше и зовет человека покончить раз и навсегда всякие счеты со своим ближним, встать «по ту сторону добра и зла», и тем самым низводит человека на степень простого животного.
III
Часто можно видеть, как некоторые школьные мыслители пытаются поставить человека на одну ступень со всеми прочими живыми существами и считать его ни больше, ни меньше, как просто за одно из произведений нашей бренной земли. И если бы эта попытка вдруг каким-либо чудом осуществилась в действительности, а не в расстроенном только воображении бедных ревнителей животного счастья человека; то человеку, конечно, тогда бы и в голову уже никогда больше не приходило задаваться вопросом о каком-то истинном содержании жизни. Истинное содержание жизни тогда всегда было бы одно (иного-то совсем бы никакого не было), и оно для всех было бы всегда ясно — это удовлетворение различных потребностей своей физической животной природы. Это именно должно так быть, т. е. если бы человек был одним из высших видов животного царства или, в частности, потомком наделавшей в свое время столько шуму обезьяны, то никакого вопроса о смысле жизни у него никогда не могло бы и быть, ибо он тогда не мог бы показывать своего недовольства землею, отчего, собственно, и происходит все настоящее-то несча стье человека. Тогда вполне прав бы был Илья, который на вопрос Якова, «для чего люди живут», не зная, что ответить, раздраженно кричит: «Затем и живут, чтобы жить. Работают, добиваются удачи. Всякий хочет хорошо жить, ищет случая в люди выйти. Все ищут случаев таких, чтобы разбогатеть, да жить чисто». Вне всякого сомнения, что человек, конечно, имел бы чувства, стремления, желания, но только всегда такие, какие может удовлетворить окружающая его физическая природа, с которой он тогда будет едино. Человек, будучи только животным, и стремился бы всегда только к тому, что дает и может дать ему его собственная природа, удовлетворял бы свои желания и, получив удовольствие приятного, успокаивался бы, больше ни о чем не думая. Так именно и происходит в жизни всех других живых существ. Их стремления, их желания никогда не идут дальше того, что они видят, ощущают как приятное и неприятное, как опасное и неопасное, одним словом, не идут дальше того, что дает им сама природа или к чему она так или иначе побуждает их. Совсем иное мы видим в жизни человека. Верно, что и человеку, который существует на земле как живой организм, возникает и умирает, как и вообще все другие живые существа, — вполне естественно стремиться к освобождению себя от всяких скорбей и печалей жизни и, наоборот, к достижению всякого благополучия жизни. Но только свести к этим стремлениям всю жизнь человека — этого никак невозможно сделать. Человек думает, что он должен жить для чего-то более высшего, осмысленного, чем просто физическое довольство. Он никогда не может примириться с положением: работать, добывать себе пищу, — чтобы жить, и жить для того, чтобы добывать себе пищу. И никакое полное физическое счастье, на какое только может рассчитывать человек в условиях наличного его существования, ничуть не успокаивает его духа. У человека как будто внутри его есть что-то такое, что не удовлетворяется всем внешним материалом жизни, а удовлетворение чего, между прочим, оказывается нужнее всего для человека. «Значит», часто наивно рассуждают «недовольные люди», «нас матери родили без чего-то такого, что у всех людей есть и что человеку прежде всего надо». «Неужто ничего хорошего так и не увижу я никогда? Ведь зря жизнь идет…» — угрюмо, безнадежно говорит себе Лунев, и это уже после того, когда он достиг полного физического счастья, довольства.
Человек создает себе особый мир, мир недействительной физической жизни, которою он никогда не может удовлетвориться, а мир воображения, мечты, который он сам стремится воплотить в действительность, и таким образом привносит в нее нечто новое, чуждое ей и даже положительно отрицающее ее абсолютную ценность. Правда, фактически человек в большинстве случаев живет, как какая-либо чисто физическая вещь, как животное, т. е. принимает принципом своей жизни идею счастья, материального блаженства (своего то будет или всеобщего — это безразлично), и даже часто хочет смотреть на себя только под этой точкой зрения, ибо она освобождает его от всех дальнейших рассуждений о себе, — но все-таки окончательно утверждать себя в качестве «животного» он никогда не может. И этот факт недовольства физическим содержанием жизни — пусть он существует в лице хотя бы одного человека, это безразлично — он все равно разрушает ницшеанский принцип жизни, — т. е. принцип физического довольства, плотских стремлений, а вообще всю деятельность человека во всех ее разнообразных проявлениях, насколько они имеют в виду человека, исключительно как только данный в пределах эмпирического существования физиологический экземпляр. Если же бы когда-нибудь человеку действительно удалось сделать из себя животное, то тогда вполне справедливо ему лучше и разумнее было бы последовать за Ницше и, вставши «по ту сторону добра и зла», всюду выдвигать на первый план свое животное «я», ибо нелепо же тогда было бы, в самом деле, человеку жить ради физических страданий, всевозможных лишений и страдать ради смерти. Уж пусть я возьму хотя чтолибо от жизни, т. е. хотя бессмысленные сами по себе физические наслаждения жизни, чем сущее ничто.
«А куда мне — честь, совесть? На ноги вместо сапогов не наденешь ни чести, ни совести…» — восклицает Пепел в пьесе «На дне». И он, нужно сознаться, прав со своей точки зрения, смотря на человека просто как на животное, вся ценность жизни которого в физическом довольстве, которое зависит, между прочим, и от того, обут человек или нет. Но только вся беда в том, что в действительности-то человек никогда не в силах сделать из себя просто животное, которое бы раз и навсегда отказалось от личного вечного содержания жизни, и примирилось бы с положением себя как орудия бессмысленного течения жизни, и удовлетворялось бы исключительно тем физическим содержанием, какое дает ему наличная действительность. Сама природа человека противится такому, часто желательному для самого человека пониманию себя самого, и он в качестве разумно-свободной личности не перестает и не перестанет требовать себе разумного личного вечного содержания своей жизни, и только по чистому недомыслию и огрублению возможны для человека самые попытки утверждения себя в качестве простой вещи мира. И если бы человек серьезно вздумал успокоиться на простом довольстве физическим содержанием жизни, то он неминуемо, рано или поздно, стал бы повторять с Луневым, что человеку нужно «удавиться», ибо идти ему тут уже будет некуда. Чтобы искать себе новое содержание жизни, которое было бы истинным, непоколебимым с чисто внешней стороны и которое давало бы полное удовлетворение самому человеку, что, как мы уже заметили выше, возможно при одном условии, если это новое содержание будет, во-первых, личным и, во-вторых, вечным, способным вечно развиваться все вперед и вперед. И человек действительно находит его.
IV
«Что это значит, что люди все жалуются на жизнь? — думал Фома. — Что такое жизнь, если это не люди? А люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть что-то кроме людей, и оно мешает им жить. Может — это дьявол?» «Жизнь плохая… И что вы все на жизнь какую-то жалуетесь? — говорит Фома Медынской. — Какая жизнь? Человек — жизнь, и кроме человека никакой еще жизни нет!.. А вы еще какое-то чудовище выдумали… и это вы — для отвода глаз, для оправдания себя!.. Набалуете, заплутаетесь в разных выдумках да пустяках и — стонать… «Ах жизнь! Ох жизнь!» А не сами вы ее делали?! Напакостничали, да и жалуетесь. И, себя жалобами прикрывая, других смущаете…» «Все говорят — заела нас жизнь! Удушила нас жизнь!.. Вот я спрошу, — говорит Фома, — как это жизнь делает? Надо ее для того в руках держать, овладеть ею надо… И горшка не сделаешь, не взявши в руки глины… Разве жизнь навсегда в таком виде устроена? Какая это жизнь, коли все ноют и всем тесно (душно)? Она должна быть по вкусу людям, жизнь-то… Мне тесно, стало быть, должен я ее раздвигать… чтобы свободнее было… надо ее… перестраивать… А как? Вот тут мне и петля! Что надо делать, чтобы свободнее жилось на земле? Не понимаю я этого, и тут мне конец»…
Не зная хорошо, что именно нужно делать человеку, чтобы обновить жизнь, чтобы правильно, разумно поставить ее, мы, однако, видим, что «недовольные люди» постоянно обличают строящих жизнь — в их заблуждениях, погрешностях, и, что, по-видимому, весьма странно, по большей части с чисто внешней стороны все эти обличения оказываются вполне справедливыми, истинными. Против них ничего никогда нельзя возразить, их нельзя опровергнуть. Значит, «недовольные люди» хорошо знают, по крайней мере, одно, а именно, что собственно человеку никогда не надо делать в жизни. И это недолжное, по их мнению, заключается никак не в тех или других недостатках нашей общественной, семейной жизни, а прежде всего во внутренней грязи самого человека, в его личных пороках против себя самого. Потому-то вы никогда и не услышите искренней жалобы «недовольных людей» на жизнь как на причину своих страданий, и не только они сами не жалуются, но и не выносят жалобы на жизнь со стороны других людей. «Недовольные люди» разбираемого нами типа хорошо сознают, что в собственной личной власти человека уничтожить то или другое возмущающее ее наличное содержание его собственной жизни. «Вся жизнь, — говорит Горький, — представляется "недовольным людям" (Луневу) в виде помойной ямы, в которой люди копошатся, как черви, и как будто даже и не ощущают того смрада, которым чадит жизнь». И такое неотрадное представление о жизни составилось у «недовольных людей» именно на основании тех пакостей и гадостей жизни, которые человек с радостью и жадностью желает, но которые он скрывает от взоров других людей, — показывая им совсем иное — чистое. «Я их знаю, — говорит Илья дяде относительно Татьяны, — чистенькие снаружи-то, а в действительности "поганые", хуже простых парней». «Я вот смотрю на вас, — говорит Лунев собравшимся у Автономова гостям, — жрете вы, пьете, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам и надо?.. Я порядочной жизни искал, чистой!.. нигде ее нет! Только сам испортился!.. Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады, однако, вы!.. Грабеж, разбой, воровство, пьянство… всякая грязища и беспорядок… вот и вся жизнь!»…
В этом же духе рассуждает о жизни и Фома, когда начинает обличать собравшихся на торжество открытия парохода своих собратьев-купцов, среди которых были и образованные и простые, и заграничные и чисто русского духа, и которые все называли себя культурными строителями жизни. Фома каждому из них старается преподнести его собственный действительный образ — по внутренней, скрытой от взоров других жизни, а не по открытым действиям и благородным стремлениям к социальным преобразованиям жизни, и здесь-то обнаруживается вся грязь, весь смрад жизни облагороженного культурой и цивилизацией человека. Один, оказывается, неестественно развратен, другой ограбил своих племянников и безжалостно пустил их по миру, третий, содержатель веселого дома, — запятнал себя душегубством, десятый ежедневно обворовывает церковь, а вообще все они так или иначе оказались причастными разврата и душегубства, мошенничества и чревоугодничества. «Вы не жизнь строили, — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими! Есть у вас совесть? Помните вы Бога? Пятак — вот ваш Бог! А совесть вы прогнали… куда вы ее прогнали? Кровопийцы!»… «Не жизнь вы сделали — тюрьму… не порядок вы устроили — цепи на человека выковали… Душно, тесно, повернуться негде живой душе… Погибает человек!»
Полнейшая потеря стыда, отсутствие всякой нравственной устойчивости в жизни — вот все зло человека, по мнению «недовольных людей», от которого происходит все несчастье, бедствие жизни. «И я не могу понять, — говорит Илья, — как это Бог терпит?» «Живешь, как осенью по болоту шагаешь… Холодно, вязко!.. устаешь сильно, а вперед уходишь мало». «Неужто ничего хорошего так и не увижу я никогда?» — восклицает Лунев в отчаянии. «Неужто же лучше настоящей жизни и выдумать ничего нельзя?» — заявляет другой герой — Орлов. И вся эта тяжесть жизни, по объяснению Якова, от того, что спутались люди, как нитки, и не знают, что от них требует Бог. «Ведь вот она ось-то где — Бог! Сказано Им Адаму и Еве: "Плодитесь, множитесь и населяйте землю", — а зачем? Знаешь, что, — продолжает Яков, — было и это сказано, сказано было — зачем? А кто-нибудь ограбил Бога!.. украл и спрятал объяснение-то… И это сатана! Кто другой? Сатана! Оттого никто и не знает — зачем? Чего Бог от тебя хочет — ты знаешь? Ага?!»…
Не зная, что требует от человека Бог, Илья, однако, имеет вполне ясное представление о том, чего человеку собственно не должно делать; но вот что поистине странно не только в отношении к Илье, но и вообще ко всем «недовольным людям»: все они по какому-то недоразумению не только не исполняют последнего, т. е. не пытаются воздержаться от недолжного, но даже нарочно стремятся к деланию его. Между тем этим-то деланием недолжного «недовольные люди» сами и создают себе всю муку жизни и все дальше и дальше отодвигают от себя решение загадки жизни. «Вот тогда-то и уразумеешь все, если отойдешь от зла, отложишься мира», — говорит странник Фоме, с чем он соглашается, но к осуществлению чего совсем не думает приступать. Положим верно, — ты не знаешь, что тебе делать, но ты отлично знаешь, чего тебе не должно делать; почему же не только не стремишься уйти из той помойной ямы, которой является вся наша наличная жизнь, но даже сам своими преступлениями и пороками увеличиваешь смрад ее? Между тем «недовольный человек» имел полную возможность, по крайней мере, не усиливать чада жизни своими личными поступками. Мало этого. У Лунева, например, были такие моменты, когда он мог бы и должен был бы совсем выйти из круга тех стремлений, желаний, надежд на будущую лучшую жизнь, которыми он все время искусственно жил. «Илья замечал, — говорит М. Горький, — что в сердце его живет нечто, всегда наблюдающее за ним. Оно пугливо скрывается где-то в нем и безмолвно в суете жизни, но когда он приходит в церковь, оно тихо растет в груди его и вызывает в ней что-то особенное, тревожное, противоречивое его мечтам о чистой физической жизни… Илья приходил домой полный смутного беспокойства, чувствуя, что его мечта о будущем выцвела и слиняла, и что в нем же самом есть кто-то, не желающий открыть галантерейную лавочку»… Между тем Илья, по замечанию М. Горького, никогда даже и не останавливал своей мысли на этом собственном своем раздвоении и никогда не пытался в своей личной жизни не делать того, в чем постоянно обличал других, и в силу этого, конечно, никогда не мог видеть той чистоты, с точки зрения которой он рассматривал жизнь других людей; тогда как осуществление этой чистоты в своей личной жизни, чрез преодоление своих животных физических влечений, выражающихся в жизни в форме всевозможных пороков, — моя совершенная непричастность к деланию того удушливого смрада, который создали себе люди своими пороками и грязными желаниями, — это-то и составляет единственную возможную для нашего мира ценность жизни. Только человек вносит в мир нравственную деятельность, и только в ней одной заключается весь смысл жизни, и только в отступлении от нее происходит зло, которое так обличают «недовольные люди», но которое так легко совершают на каждом шагу сами. Так, Илья называет поганой свою компаньонку по торговле Татьяну при собравшихся гостях, а между тем сам же упрочил ее падшее состояние своим развратом с ней; да и вообще все обличения, которые так щедро сыплют «недовольные люди» другим, несравненно в большей мере приложимы к их собственной жизни.
Итак, быть чистым, нравственным, быть совершенно чуждым той грязи, в которой люди добровольно живут и которая так хорошо ведома «недовольным людям» да и каждому из нас — вот единственное содержание жизни человека. Только в этот принцип жизни — принцип нравственной деятельности человека — и входят те два условия, о которых мы говорили как о необходимых для того, чтобы человек добровольно принял то или другое содержание жизни: именно здесь затрагиваются 1) интересы личности, моего «я» и 2) вечность, абсолютная ценность их. Ведь чистым, нравственным, лучшим сравнительно с тем, чем был раньше, делаюсь я сам, а не кто-либо иной через мои труды, что легко может испытать каждый на себе самом. Значит, все мои усилия я совершаю в своих собственных интересах — о рабстве здесь никакой и речи быть никогда не может. Нравственное преобразование себя говорит человеку о такой цели жизни, которая лежит не вне человека, а в самом же человеке, а следовательно, здесь всегда затрагиваются интересы личности и никогда и не могут не затрагиваться, что бы человек ни делал…
Вместе с чисто личным интересом жизни в новом принципе ее не заключается в то же самое время и никакой эксплуатации интересов ближнего, а тем более самой его личности, и это именно потому, что все в этом принципе заключается исключительно во мне самом, а именно: с одной стороны, в подавлении одних — недостойных желаний, с другой — в утверждении других — достойных. Ведь теперь человек относится критически к себе самому, к своей собственной жизни, и не в ее тех или других социальных отношениях к ближним, а в себе самом различает истинное и ложное, чистое и грязное, должное и недолжное, обязательное и желательное. Те же или другие отношения к людям являются уже только следствием моего внутреннего содержания — и никогда не служат самим содержанием моей жизни, и если почему-либо в один прекрасный день эти социальные отношения прекратились бы, то это вовсе теперь уже не угрожало бы мне непременной гибелью, ибо все мое заключено во мне самом. Полнейшее же осуществление данного нового принципа будет тогда, когда человек перестанет не только делать, но даже мыслить злое, желать его.
Но вот вопрос — возможно ли когда-либо этого достигнуть человеку? Для ответа пусть каждый пока попытается уничтожить в себе если уж не все грязное, нехорошее, которое он находит не только в своих делах, но и желаниях, то по крайней мере пусть для начала уничтожит самые важные свои слабости, пороки; я же, со своей стороны, только пока скажу, что такой человек необходимо придет к тому, что воскликнет вместе с апостолом: «Бедный я человек, кто избавит меня от этого тела смерти» (Рим. 7, 24)? А тем временем и ближний наш передохнет немного, а то слишком уж мы утомили его своими заботами о нем — залюбили его совсем; вместе с тем мы и себе долг отдадим, а то, что все для других, да для других, пора и о себе вспомнить. Вот, может быть, кто совсем не захочет встать на эту дорогу — т. е. не пожелает улучшить себя, а этого нужно ожидать, потому что эта вещь будет немного потруднее, чем мечтать о различных утопиях жизни; но только пусть эти лица и не морочат других, а прямо и заявляют: не хотим быть нравственно чистыми, а хотим быть животными «и больше никаких», выражаясь словами героев М. Горького.
Кроме указанного вопроса, т. е. может ли человек остаться совершенно чистым, у него при этом новом принципе тотчас же возникает еще другой, тоже коренной вопрос — это вопрос о том, а остается ли что-либо мне от всех моих нравственных трудов в вечность. Временно, т. е. здесь на земле, я по опыту знаю, что все труды мои в деле преобразования меня по идеалу нравственной личности — не проходят бесплодно, ибо я действительно сам изменяюсь внутренне. Но ведь я требую себе вечного содержания; как же отвечает на это мое законное требование этот новый наш принцип жизни? Освобождает ли он меня от сознания моей ненужности, скоропреходящности, временности, и дает ли мне что-либо никогда неотъемлемое от меня даже в том случае, если бы рухнула земля? С этими двумя вопросами, т. е., во-первых, возможно ли человеку достигнуть полной нравственной чистоты, и, во-вторых, имеет ли она для меня значение вечного содержания моей жизни — с этими двумя вопросами мы неизбежно тотчас же вступаем в сферу Христианского Богословия и здесь встречаемся со Христом не моралистом-учителем, а Христом Спасителем мира.
Моралистов-учителей в истории бедного человечества столько являлось и до сих пор существует, что при всем старании их совершенно невозможно будет сосчитать, если бы кто пожелал вдруг это сделать; но вот уж Спасителя мира — мир не знает ни одного, кроме единого Христа Спасителя. Если же мы и о Христе Спасителе, в большинстве случаев, имеем понятие исключительно как о моралисте-учителе, а это понятие упрочилось среди интеллигенции, особенно в последнее время, время господства убогого богословского мышления Л. Н. Толстого; так на это мы ответим, что это понятие составляет колоссальнейшее заблуждение человеческого ума, которое ведет свое начало еще от самых первых дней нашей эры. В силу именно этого-то заблуждения человека Христос и был распят за проповедь о Себе как Спасителе, которой и теперь, уже две тысячи лет спустя, многие не могут себе усвоить, а слыша ее, по-прежнему повторяют вместе с иудеями, современниками Христа: «Какие странные слова? Кто может это сносить?», и с недоумением отходят от нее; но тем, кто с верою принимает это учение, Спаситель открывается как Божия сила и Божия премудрость (1 Кор. 1, 24). Тот же образ моралиста-учителя, каковым только и мог немощный ум человека обнять Христа, — есть образ не Его, а как раз Его врага — антихриста.
____________________________
[1] Из книги проф. В. И. Несмелова «Наука о человеке» (Т. 1).
[2] Самое сильное свое развитие она получила еще в Греции в учении о добродетели и там же потерпела свое крушение в факте быстрого распространения христианства.