Лаврский Виктор Николаевич, протоиерей

«Отец мой был священник Знаменской или Мироносицкой церкви в Нижнем Новгороде, Виктор Николаевич Лаврский (1808 – 1861). А прадед был из монастырских крестьян, в духовное звание поступил чтецом в церковь в селе Комлеве (имение Философовых) и получил фамилию Философов», — писала в своей автобиографии Александра Викторовна, приподнимая завесу тайны над вечно сокрытой от посторонних глаз жизнью представителей российского православного духовенства, из среды которого она вышла.

«Отец мой мало рассказывал о своей детской и семинарской жизни. Раз только помню, когда мне было 10 лет, я, с кем-то из других детей играя или разговаривая, выказала гордость и превосходство своим положением: вечером, в сумерки, отец позвал меня к себе и рассказал о себе маленькую историйку.

«Раз, когда я еще жил дома, — говорил он, — умер в нашем селе дьячок. В этот день случилась гроза. Я боялся грозы и потому забился на печку или на палати и оттуда услышал, как отец, думая, что в комнате никого нет, сказал бабушке: «Мать, знаешь, я думаю определить Викторку дьячком в нашей церкви, в семинарии у нас и без того двое, пусть его хлеб добывает, а читает он бойко».

«Отец говорил, что он просто похолодел при мысли, что ему всю жизнь придется проводить в роли деревенского дьячка и ничего не видеть кроме Селитьбы (село Нижегородской губернии. — Ред.); но бабушка заступилась за него и сказала: «Лучше уж и его учить в семинарии». «Вот, — прибавил отец, — и была бы ты теперь деревенскою девчонкой, а не дочерью отца протоиерея; чем же тебе гордиться перед другими девочками?» И так это на меня подействовало, что я до сих пор часто вспоминаю и думаю о том, как мало собственно зависит от нас самих в нашей жизни, от положения, и как много — от стечений обстоятельств, складывающихся различным образом, иногда на пользу, иногда на вред».

Фамилия Лаврский досталась отцу будущей путешественницы не по наследству, а была назначена ректором Нижегородской семинарии. Ректор, сказывал отец, предсказал ему поступление в академию: «Ну, ты будешь в Лавре учиться; будь Лаврский!» Кончивши семинарию отец поступил в Московскую духовную академию. «В это время Московская академия переживала свои лучшие дни. Только что устроенная в материальном отношении митрополитом Платоном, она в это время процветала и в научном отношении. Философия в ней была в почете, и Голубинский был любимым профессором студентов.

В академии отец был особенно дружен с Матвеем Ореховским, земляком, с которым они обыкновенно уходили на вакации пешком до Ярославля, где садились в лодку и плыли до Нижнего. Отец рассказал об этом тоже как-то при случае в подтверждение того, как много значит, как относится человек к известному явлению и как важно неуклонно следовать своему убеждению.

Он рассказывал, что раз лодка была уже нанята и задаток отдан, но лодочник искал еще пассажиров. Когда студенты пришли к лодке, чтобы ехать, в ней было множество проституток, которых антрепренер отправлял на ярмарку. Молодые люди возмутились таким обществом и не захотели ехать, несмотря на убеждение лодочника и на его уверения, что в таком обществе ехать будет веселей.

Это отвращение от их веселого общества подействовало так, что одна из девушек, только что завербованная в эту компанию, возвратилась домой и впоследствии, при встрече с Ореховским, высказывала ему и его другу горячую благодарность за свое спасение, хотя с их стороны — не преднамеренное».

После окончания Московской академии (22-й магистрант VIII курса (1828–1832) и непродолжительной преподавательской работы в Астраханской семинарии, Виктор Николаевич в 27 лет женился на 16-летней Екатерине Васильевне, дочери Василия Григорьевича Владимирова, священника Архангельского собора в Нижнем. «Отец посватался, и согласия у нее не спрашивали... Отец был стройный и красивый, он мог нравиться». Первое время молодые жили в самом Нижегородском Кремле, в доме деда.

«У дедушки только и было, что сын (Флегонт) да дочь (Екатерина). Дедушка Василий Григорьевич учился в семинарии в то время, когда преподавание велось еще на латинском языке.

Материальная обстановка должно быть в то время была ужасна. Голод подталкивал семинаристов на кражу у местного населения живности: кур, свиней.

Сам дедушка тоже жаловался на бедность, которую он испытывал, учась в семинарии. Он был сын дьячка, и денег потому у него совсем не водилось, а между тем, кроме еды надо было денег и на бумагу, и на книги, и на перья. Дедушка очень рано стал зарабатывать эти необходимые для себя гроши, делая перочинным ножичком для птиц клетки. Затем он стал переписывать от руки учебники и словари, печатных книг было мало, и семинаристы пробавлялись списанными тетрадками. Этими ранними своими занятиями дедушка объяснял и свое искусство резчика, и красивый почерк. Резал из дерева он довольно искусно…, было также его работы резанное из кости распятие.

Был он также большим латинистом, иногда даже говорил со своими сверстниками — стариками на этом языке и любил читать латинских классиков. Впоследствии у него был шкаф с книгами, где можно было найти и Вергилия, и Горация. Кроме книжек дедушка собирал также все рукописи и письма, и у него было множество переплетенных тетрадей из синей бумаги, где вписаны были разные оды и рассуждения, читанные в его время на семинарских актах.

Впоследствии он имел у себя учеников, которых обучал грамоте. Женат он был на Марье Матвеевне Филипповой, дочери кафедрального протоиерея в Нижнем, Матвея Филипповича».

Дедушка по отцовской линии — Николай Васильевич, был священником в очень бедном селе. Фамилии он не имел; как не имел ее тогда почти никто в духовенстве, не прошедший через духовную школу, где самым первым действием к наложению клейма образованности было наречение ново-поступившему фамилии.

А деду Николаю Васильевичу, — тому досталась фамилия Никольский, и он «писался по церкви» (т. е. церковь, в которой он служил, была в честь святителя Николая Чудотворца. — Ред.). Ну а его сыновья, в свою очередь, были записаны, причем, в разное время, как Фиалковский, Десницкий, Лаврский... и еще двое Фиалковских, — вот так в одной семье все носили разные фамилии.

...После женитьбы отец служил профессором Нижегородской духовной семинарии, и эту должность совмещал с должностью эконома. Со временем отцу надоела необеспеченная жизнь, и он поступил в священники в город Горбатов, прямо на место протоиерея.

«Все купеческое и мещанское население города Горбатова придерживалось раскола. В это время царствовала Николаевская строгость и раскольников преследовали. При прежнем протоиерее раскольники откупались деньгами; отец завел строгость, откупиться у него нельзя было.

Маменька рассказывала, что в первое время ее ужасно тяготила враждебность окружавших людей. Хозяева дома, где они наняли квартиру, постоянно брезговали православными, беспрестанно следили, как бы мать или ее кухарка не «опоганили» их посуду, не почерпнули бы своими «православными» ковшами воды из их бочки или не положили бы в хозяйскую чашку какое-нибудь свое кушанье и т. д.

Семья была большая, несколько снох, и все они — разных толков. У каждой снохи были свои иконы, задернутые занавеской, и каждая сноха не имела права молиться на икону другой. Старики, свекр и свекровь, уже не ели из одной посуды с другими членами своей семьи. В таком положении находилось почти все население города Горбатова. Мать мою ужасно поражала эта узкая привязанность к букве, к обряду, некоторая черствость в отношениях, в особенности к иноверцам.

Впоследствии она рассмотрела в этом суровом населении и в этой по преимуществу религиозно-обрядовой жизни и хорошие черты. Так, к воспитанию детей относились строже, от матери требовалось, чтобы она не только питала, но также и воспитывала в известном направлении своих детей.

Матери каждое утро, особенно на каждый праздник ставили своих детей на молитву, и хотя это было, большей частью, бессмысленное отбивание поклонов по четкам, но иногда имело и хорошие результаты, направляя мысль на религиозные вопросы.

Затем в общинах невольным образом выработалось некоторое уважение к свободе совести — люди привыкли видеть, что один верит так, а другой — иначе. К отцу впоследствии стали ходить не только простые люди из раскольников, а также и начетчики и начетницы. Чиновное население города тоже полюбило отца.

Кроме того, в Горбатове у нас очень часто была жена церковного старосты, прядильщика канатов, Анна Яковлевна Брагина. Очень она большое влияние имела в детстве на меня. Помню, что чувствовала себя очень уютно, забравшись к ней на колени и прижавшись к ее белой холщовой рубашке, завязанной яркой ленточкой, тогда как полы ее бараньей шубы окутывали меня сверху.

Эта Анна Яковлевна каждый год не раз приезжала к маменьке погостить. Вот она обыкновенно забавляла нас рассказами особого характера, про чертенят; в ее рассказах все это были веселые проказники, которые вреда людям собственно никакого существенного не приносят, а так понемногу пакостят. Рассказывала она всегда к случаю: поставят что-нибудь непокрытое, Анна Яковлевна непременно покроет посудинку чем-нибудь, хоть лучинку положит поперек, и начнет рассказывать, как вредно оставлять непокрытым и какие из этого происходят вещи».

Вспоминала Александра Викторовна и Авдотью, которая прожила у них в няньках 17 лет и сыграла довольно большую роль в становлении характеров детей.

«...Она была для меня человек интересный: до жития у нас Авдотья два раза ходила на богомолье в Киев и очень хорошо рассказывала о пещерах, о службе в Лавре, и, главное, о том, как они останавливались в лесочке, где-нибудь у реки, как цвели яблони в самую раннюю пору, когда у нас одни вербы распускаются, как стирали белье на остановках, как просились ночевать где-нибудь у хозяйки; одним словом, она передавала всю поэзию путешествия, и я начала также мечтать сходить пешком в Киев».

«Я помню маменьку как человека религиозного и очень набожного, но только до сих пор она почти никогда не читает книг религиозного содержания, чтобы «не смущаться мыслями», как она сама говорит.

...В 1851 году у нас родился Леон. Беременность матери и рождение детей впервые навели мои мысли на вопросы, на которые, обыкновенно, девочкам не отвечают. Помню, что я очень долго ломала голову над тем, каким путем вышел ребенок. Нянька сказала мне: «...из уха вылез», — я несколько сомневалась.

В это же время я купила на ярмарке «Душеньку» Богдановича и перевертывала на все лады эту совсем не детскую книжку; в ней я наткнулась на фразу: «...ходила Душенька с завешанным ушком», я и подумала, что верно в самом деле ухо играет роль в вещах, считающихся нескромными.

...Помню, что меня заставляли читать псалтырь блаженного Августина. Книжка только потому казалась пригодной для детского чтения, что была напечатана крупным шрифтом... Когда выучился читать Костя (младший брат. — Ред.), не помню, должно быть, мы выучились вместе, и всегда являлось соревнование. Буквы мы всегда олицетворяли: они были гордые, спесивые, веселые, печальные, с поджатым хвостиком и т. д. Учила нас всегда маменька» (Записки о моих родных и о моем детстве ...).