Макаренко Елевферий Сергеевич, священник

...Он жил в одном из самых забытых и бедных сел Барнаульского уезда. Приход был убогий и Макаренко, верно, приходилось, как любому его соседу-мужику так же в поте лица обрабатывать землю, ничем не отличаясь от своих духовных сыновей, ни наружностью, ни приемами. Когда началась война, как они ни были сами несчастны, заброшены, забиты, а решили послужить Божьему делу, собрать и отправить в Манчжурию походную церковь. Вся она поместилась в одном возу и обошлась недорого, потому что до последней мелочи сделана о. Елевферием, который в этом возу и сам приехал, правя лохматой сибирской лошаденкой, настоящим мухортиком, несмотря на всю свою непредставительность, одолевшую не одну тысячу верст. Когда эту церковь собрали и поставили, соседи из «Красного Креста» изумились, — до того она была удобна, изящна...

— Кто это вам вырезал?

— Я и моя семья.

— А рисовал?

— Мы же... Что ж тут...

— Да ведь это художественная работа... Особенно образа!..

— Извините... Как сумел...

С этого времени началось боевое подвижничество этого в полном смысле слова человека на войне. Он был неотделим от своей церковки, и где видели о. Елевферия, там непременно оказывалась и она. Сам ее соберет, сложит на тот же воз, запряжет того же мухортика, и поедет с нею, куда нужно. А так как Макаренко, кроме передовых позиций, других не знал, то и самодельный храмик его позади не оставался. Где люди падали под неприятельскими пулями, кровью исходили от устали, умирали сотнями, тысячами, — там же, в самом пекле, как часовой на своем месте, непременно пребывал и о. Елевферий. Замолкнет бой, он начинает свою службу как священник пред алтарем. Начнется, идет в цепь как санитар, фельдшер и иной раз, как доктор. Должно быть, у себя, в сибирской глуши, желая быть полезным темному люду, он обучился многому, и это многое умел быстро, кстати прикладывать к делу.

Как бы при больном и раненом ни была черна и грязна работа, он сам, непрошеный и незваный шел на нее и не успокаивался, пока не приводил ее к концу. Устали на него не было. Не доест, не допьет, а непременно окажется там, где всего тяжелее и невыносимее людям, и при этом все он обставлял так, что его личность была как-то незаметна. Точно он весь дотла расходился в самом деле, пропадал в нем. Им поэтому и пользовались все, не стесняясь, не соблюдая никаких правил. Куда он, таким образом, ни попадал, везде оказывался крайне необходимым, и не только необходимым, но и незаменимым. «Нет, на место батюшки некого поставить», — говорили солдаты. В две руки, а за десятки работает. Никому за ним не угнаться. 

Под Айсяндзяном, Дашичао, Ляояном его видели уже вступавшие в настоящий бой войска. Кругом, бывало, падают и рвутся гранаты, а он под циновочным навесом раскинет себе походную церковку и с крестом встречает солдат. Кончит служить, — сейчас же на самую утомительную и неприглядную работу, от которой другие чураются. В каком часу бы ни было, все равно. Только что заснул утомленный и измученный, — позовут, — встрепенется и готов. Чаще всего его видели между ранеными с уродливым пузатым барнаульским медным чайником в руках, с массой галет в кармане. Поит, кормит, и никакого ему дела до того, что кругом смерть вырывает целыми рядами людей из полков и батальонов. Отряд генерала Самсонова стоял там, где одна только и была вода — соленая. О. Елевферий ухитрился все время возить пресную воду из-под Дашичао. По ночам доставляли транспорты с ранеными, — после целого дня возни с такими же, о. Елевферий тут как тут. Подоткнет рясу, точно баба подол, и моет полы в перевязочной.

— Батюшка, идите, отдохните...

— Нельзя... Чистота нужна. Особенно здесь. Раны-то открывать будут.

— Да вы устали.

— В могиле выспимся. Долго спать будем.

— Да зачем вы сами это?

— Все измучились... А я видеть грязи не могу...

Веселый, разговорчивый, особенно с солдатами, и те его с первого слова понимали.

— Какой ты отец? — говорил ему один такой. — Ты настоящая мать... Только мать так сына жалеет...

Как он перебивался сам, — один он ведал. Крестьяне его прихода ничего ему дать не могли.

Мне рассказывали о нем:

— Ехали мы с ним на поезде в Харбин... Видимо, устал. Заснул, и только когда глаза закрыл, видим мы по его лицу, как он измучился.

На одной станции поезд останавливается. Видим, несут умершего мимо. Оказывается, солдатик в санитарном чужом вагоне скончался. За ним жандарм и маленькая команда с барабанщиком, уныло выбивающим что-то. Мы даже не успели заметить, когда о. Елевферий проснулся, — смотрим, а он уж в облачении и летит за носилками. Забыл все — и то, что поезд его ждать не станет, и солдат чужой.

— Все свои... все... Раз человек, значит, — свой... Нет чужих...

Начал отпевать. Неизвестно, как зовут усопшего.

— Имя же его, Господи, Ты веси!..

Так он всем примелькался, этот отец Елевферий, что его замечать перестали. Точно его нет. А как заболел он дизентерией, — вдруг оказалось, — никак без него обойтись нельзя, всем он нужен, у каждого с его отсутствием точно руки отнялись. И оправиться еще не успел, как следует, — смотрим, стоит уж на страде...

— Некогда болеть... Не такое время, чтобы себе поблажку давать...

Однако, и у него оказались «настоящие» свои.

На позиции пришел Барнаульский полк.

Отец Елевферий света не взвидел. Преобразился, вышел из своего обычного спокойствия... У всех, — знакомых и незнакомых, — ему все равно, — просил, клянчил, требовал и целыми транспортами посылал и возил своим, барнаульцам.

— Как можно, помилуйте, земляки... Это не то, что...

И не доканчивая, несся уже куда-нибудь за теплыми чулками, фуфайками.

— Им все пригодится. Наш барнаулец из всего нужное сделает.

Нанятыми санитарами он, не высказывая этого, был не совсем доволен...

Смотрит-смотрит на них, и давай сам...

— Идите, отдыхайте.

А тех и просить не надо, — радуются...

И вдруг исчез.

Оказывается, поехал в Барнаульский уезд. Зачем?

— За мужичками! Я вам из них таких санитаров наберу. Настоящих, не купленных... У нас наемных душ нет. Все по сердцу пойдут... И опять, — как во время его болезни, — не стало его, и вся машина чуть не остановилась. То же, что было после смерти Курлова.

Кажется, никуда не выставлялись, никакой роли не играли. Все думали, что они значения не имеют, — и вдруг, оказалось, всем нужны до зарезу. Незаметно, — они несли громадный труд. Оба были большого природного ума и житейского такта. И тот и другой не зауряд, а талантливы. Курлов — певец и писатель, Елевферий и певец, и художник, и Бог его знает, как это он ухитрился развить в себе, в глухой Барнаульской деревне...

Текст: Немирович-Данченко В. И. Дневник корреспондента // Русское слово. 1905.
№ 92–93. — Опубл. в: Духовенство на войне // Церковные ведомости,
издаваемые при Святейшем Правительствующем Синоде.
1905. № 16/17, прибавления. С. 708–713

* * *

Публицист и православный миссионер, издатель журнала «Миссионерское обозрение» Василий Михайлович Скворцов сказал о русском духовенстве замечательные слова: «Каким духовенство было ранее, таким оно остается в большинстве и теперь, в силу своего воспитания, призвания и служения. Доблестные черты духа, каковы: мужество, бесстрашие, самоотвержение, терпение, твердость и выносливость, — в духовном сословии выношены и внедрены характером самого пастырского служения и сложившимися условиями исторического быта духовенства.

Кроме пастырей-духовников никто из профессионалов, даже врачи, так много и часто не обращаются с людскими болезнями и человеческими страданиями духа и тела, никто так близко не соприкасается с людьми в страшные и таинственные моменты жизни и смерти, никто так не видит и не изучает душу и сердце людей в их тайниках, в наготе и в такие моменты, когда человек стоит на рубеже двух миров, в немом оцепенении пред таинственной завесой будущей жизни, с роковым вопросом: "быть или не быть". Здесь человеку некогда и некуда таиться, рядиться и прятаться от своего неверия или веры, от своих грехов и заблуждений, — тут одно пламенное желание совлечься ветхого человека и обновиться в очах Божиих.

Вот где та жизненная школа, которая воспитывает пастырей-подвижников и охраняет геройские черты духа и характера нашего священства... Да, несомненно, в нашем пастырстве живет геройский подвижнический дух, прежде всего, конечно, свыше с неба возжигаемый чрез хиротонию в душе ставленников, достойно принимающих дары благодати священства, "немощная врачующей и оскудевающая восполняющей", с другой стороны, воспринимаемой от земли, из недр духа геройского нашего народа, из пастырской служебной и житейской школы» (Миссионерское обозрение. 1904. № 10. — Опубл. в: Светлые страницы ... С. 490–491).