Дмитриев Дмитрий Савватьевич, священник

Поздний вечер. Сижу в польской халупе. Горит свеча. За окном раздаются далекие и глухие пушечные выстрелы и неумолкающая ружейная стрекотня.

Я один.

Могу отдаться своим думам, читать, писать. Развертываю газету. Взор мой падает на эти равнодушные строки: «26 марта скоропостижно скончался священник Д. С. Дмитриев».

В сердце больно ударила неожиданная скорбь.

Бедный старый друг!

В феврале, в свое краткое пребывание в Москве, я его видел, беседовал с ним.

Прощался он со мной со слезами:

— Я Вас больше не увижу!..

— Увидимся еще, дорогой Дмитрий Савватьевич, — нарочно бодрым тоном ответил я ему, — еще повоюем, воин Христовой Церкви! Вспомните слова псалмопевца: Не умру, но жив буду, и повем дела Господня (Пс. 117, 17).

Хотя, правду сказать, его слова тяжело отозвались в душе. Он очень опустился. Болезнь сердца сделала очень большой шаг вперед. Приходилось прибегать к возбуждающим сердечную деятельность лекарствам.

Но все-таки я не ждал такой скорой развязки.

И вот его уже нет!

Во весь рост стоит он предо мной — «преподобный Серафим», как мы его называли. Он был очень похож на святого старца согбенным станом, белыми мягкими волосами, чертами лица, светлыми, милыми, голубыми глазами.

«Коль очи светлы, душа светла. Нет светлоты, темна душа», — вспомнились мне стихи, произнесенные его мягким, задушевным голосом.

Это было очень давно. Я еще был ректором Вифанской духовной семинарии, а он — светским человеком, сотрудником московских газет. Вспоминал он свою молодость, рассказывал былое, между прочим, как в старину в Московском артистическом кружке играл роль стольника Василия в драме «Каширская старина».

— Я и теперь еще кое-что помню...

И, воодушевившись, он прочел несколько стихов.

Запомнились мне эти слова об очах. Уж очень они подходили к нему. У него очи были светлы, честны, правдивы. Они ясно смотрели на мир Божий, они с благодушием взирали на людей.

Такова была и его душа.

Борьба за существование, за кусок хлеба для себя и семьи не озлобила, не ожесточила ее. Спасла твердая вера в Бога, спасла здоровая русская натура простолюдина, помогло домашнее суровое воспитание.

Сын обедневшего купца, он должен был с ранних лет работать не покладая рук... Пылкий, впечатлительный, очень набожный юноша, он охотно вместе с родителями посещал монастыри и, наконец, сам задумался было сделаться монахом.

Со страхом и трепетом решил он просить совета у московского митрополита Филарета. Тот обласкал его, но решительно отсоветовал поступить в Гефсиманский скит, куда он просился.

— Ты должен на другом поприще послужить Церкви и Родине, но и это от тебя не уйдет.

Случайно он получает место в библиотеке Московского университета и с ним возможность проникать на лекции тогдашних знаменитых профессоров, особенно историка С. М. Соловьева.

Пробуждается интерес к русской старине. Он зачитывается книгами исторического содержания, наполняет и расширяет свое скудное домашнее образование на медные деньги.

Дан толчок природному призванию писателя.

Написана первая историческая повесть, отнесена в редакцию московского журнала. Она понравилась, напечатана, и цель жизни определилась. Он почти на всю жизнь становится газетным работником.

Тяжела и терниста эта дорога для всякого человека, но без достаточного образования, без школьной подготовки она еще труднее, еще тернистее. В этом жизненном подвиге помогли ему природный талант, любовь к своему делу, работа над собой, самообразование, беседы с людьми таланта. Он не погиб, жизнь его не сломала. Он стал известным сотрудником тогдашних московских газет. Его исторические повести и романы полюбились читающей публике, его драматические произведения с успехом давались на разных сценах и теперь еще играются в провинции.

Собрал он на трудовые деньги большую библиотеку. Она охотно посещалась — так много там было интересного материала для чтения.

Слава Богу! Острый период нужды кончился. Можно жить и ему, и многочисленному семейству без назойливой заботы о завтрашнем дне.

Но тут ждало его непредвиденное, тяжкое горе. Умирает старший сын Сережа, уже кончавший курс гимназии, надежда семьи, общий любимец. Юноша прозрачной душевной чистоты, высокой религиозной настроенности, блестяще одаренный, с задатками большого литературного таланта — погибает от злой, скоротечной чахотки.

Горе отца неописуемо. Здесь начало сердечной болезни, сведшей его в могилу. Он сразу опустился, постарел, поседел. Тогда созревает у него желание, давно таившееся в душе, быть посвященным во иерея.

5 февраля 1908 года, в день святителя Феодосия [Черниговского], которого он особенно чтил (и был на открытии его мощей), склоняет он свою старческую голову под руку архиерея пред Престолом Божиим и с глубоким умилением и слезами воспринимает благодать Святого Духа, немощная врачующую и оскудевающая восполняющую (слова из молитвы при хиротонии).

Совершилось! Он — иерей. Он может приносить Бескровную Жертву о любимом сыне, может сам совершать о нем панихиды.

Он ближе теперь к нему духом...

Но не об одном лишь сыне молился он. Он любил людей, любил горячей любовью Родину. Изучение родной старины еще более ее укрепило, и он пламенно молился за всех и за вся.

Хороший он был священник. Благоговейно совершал он священнодействия. Его возгласы и чтение молитв не были механическим или нараспев бормотаньем или выкриком святых слов. Нет, он произносил их мягким, задушевным тоном, как бы сам вслушиваясь в них, с каждым разом все более и более проникаясь их глубоким смыслом, стараясь запечатлеть их в своей душе.

Так молятся для себя, из потребности своего сердца, некоторые очень верующие мирские люди.

Так, помню, в годы моего детства читал нам, детям, вечерние молитвы мой глубоко верующий отец. До сих пор звучат в моих ушах силой внутреннего чувства трогательные слова одной из вечерних молитв: «Владыко Человеколюбче, не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки бесконечный, злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю, и Пречистую Твою Матерь, и вся небесныя силы, и святаго ангела-хранителя моего...»

Его проповеди тоже отличались особым характером. Их нельзя было подвести под разряд каких-либо гомилетических произведений. Они были задушевными беседами доброго, любящего отца с детьми. А так как он отличался и творческим воображением писателя, и прекрасно выработанной дикцией, и приятным голосом, и внутренней силой вдохновения, тоони производили сильное впечатление на слушателей самых разнообразных классов и образования.

Таковы же были и его лекции для фабричных рабочих по разнообразным вопросам церковной жизни, особенно по агиологии.

Многие из его жизнеописаний новопрославленных чудотворцев напечатаны в разных духовных журналах.

Из его духовно-литературных трудов мне припоминается особенно живо описание нашей общей поездки в Саровскую пустынь. Это было еще до принятия им сана священника. Картинно изобразил он Саровскую пустынь и ее обитателей, выразительно раскрыл чувство, волнующее богомольца при гробе преподобного Серафима... Но чего он не мог нам открыть — это своей пламенной молитвы великому старцу о том, чтобы тот помог ему достойно восприять сан священства, очистил бы его душу так, чтобы она, по выражению святителя Иоанна Златоуста, сделалась светлее солнечных лучей, сподобил бы его, хотя в малой степени, тех добродетелей любви и веры, какими была полна душа самого преподобного Серафима.

И можно сказать о нем, что он так же честно исполнил пастырский долг пред Церковью и Родиной, как раньше честно и нелицемерно служил им своим пером.

И вот его уже нет!

Тяжело на душе. Все больше и больше редеет круг дорогих сердцу близких людей. Остается одному, как бесприютному страннику, пройти остаток жизненного пути. Хочется сказать с поэтом: «Здравствуй, печальная старость! Догорай, одинокая жизнь!»

Уходят постепенно, можно сказать, ушли из жизни почти все представители нашей старой Москвы. А еще так недавно, кажется, их было так много!

И так отрадно было слушать их живые беседы о московской старине. Как недавно еще, бывало, после тяжелого, утомительного трудового дня моей жизни, чтения всяких бумаг, приема бесчисленных просителей, всяческих тревог, забот и волнений, приятно было прийти с истерзанными нервами, с оледеневшей душой, с полным горечи сердцем в маленькую уютную келью, которую занимала у меня в доме моя покойная 79-летн я старица-мать, и встретить там Дмитрия Савватьевича.

Лампада освещает старинные иконы прадедовского киота, старинная мебель, по стенам фотографии давно уже почивших родных, друзей, духовных наставников.

Сидит мой старец. Перед ним стакан чая и варенье, без которых моя гостеприимная мать не отпускала никого от себя.

И беседуют оба о «делах давно минувших дней, преданьях старины глубокой»[1].

Как наяву вырастает предо мной старая, тихая Москва с ее своеобразным укладом жизни, старомодной по внешности, неказистой, далекой от блеска культурных европейских центров, со старыми торговыми рядами, еще помнившими Ивана Грозного, с извозчиками, с дрожками-гитарами2[2], плохо мощенными улицами, тускло освещенными маслеными фонарями, но зато со множеством обширных садов и палисадников, внутри которых стояли барские особняки Александровской эпохи с белыми колоннами, а Замоскворечье с купеческими домами тяжелой архитектуры, окруженными высокими заборами.

В этой Москве было много какого-то особого уюта, много простоты, радушия, полное отсутствие чиновнического лоска, особый отпечаток благодушного москвича, одним словом, отмеченное еще Грибоедовым.

В ней, в этой старой Москве, жило много лиц, блиставших ярким талантом на самых разнообразных поприщах.

И вот в задушевных беседах моих старцев передо мной проходит «галерея теней» церковной, дворянской, артистической купеческой старой Москвы. И постепенно успокаиваются нервы, отогревается душа; мир, спокойствие и какая-то уютность воцаряются в сердце.

Увы! Опустела навсегда келья моей матери. Не придет в нее больше уже никогда Дмитрий Савватьевич! Покоятся они оба на кладбищах столь любимых ими монастырей московских вечным сном.

Горько стало на душе. Слезы закапали из глаз... Газетный лист соскользнул с колен.

Я подошел к окну, отворил его.

Прохладный весенний воздух пахнул мне в лицо. Синее небо было усыпано звездами.

Вот то одна звездочка скатится и потускнеет, то другая, третья...

Вдали по-прежнему слышатся уже ослабевающие звуки боя. И представилось мне, как на громадном пятисотверстном фронте нашей армии, подобно этим звездочкам, потухают молодые жизни наших героев-воинов в кровавом зареве военных подвигов. А там, вдали, в городах и селах, тихо и незаметно, также внезапно, гаснут жизни мирных тружеников в кругу их семейств.

Но и те и другие одинаково возносятся на небо, в вечное Царство любвеобильного Бога. И когда-нибудь мы все соединимся там, заживем одной жизнью, одной родной семьей вокруг Него...

На земле я одинок, но на небе меня ожидают любящие меня.

И теплее, и отраднее стало у меня на сердце. Тогда «смирилася души моей тревога, и разошлись морщины на челе». Да, где бы ни послал мне Бог кончину, «в бою ли, в странствии, в волнах», — пламенно верую, что это лишь шаг к вечной, светлой и радостной жизни. Христос воскрес, и смерти уже более нет. Она уничтожена. Она — временный сон, подобный зимнему сну природы. Но, как теперь весной все ожило и зазеленело, так оживем и мы.

В небесах я вижу не бездушный синий свод, а Бога всемогущего, любвеобильного и молюсь Ему: «Со святыми упокой, Христе, души усопших раб Твоих, наших героев самоотверженной любви, воинов; упокой и воина Церкви Твоей отца Дмитрия, и всех тех, кто так или иначе служил Тебе и людям-братьям на всех поприщах жизни!»

______________

[1] Начало первой песни поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила».

[2] Извозчичьи «гитары» просуществовали до 1860-х годов. На двух парах стоячих рессор висела скамейка, обитая суконными подушками; спереди были козлы для извозчика, а на саму скамейку, снабженную по бокам подножками с крыльями, прикрывающими колеса, садились верхом или боком два пассажира.

Текст: Трифон (Туркестанов), митрополит. Памяти священника
Димитрия Савватьевича Дмитриева († 26 марта 1915 г.). — Опубл. в:
«Любовь не умирает...» : Из духовного наследия. С. 514–521