Осоргин Георгий Михайлович

Во время Первой мировой войны Осоргин Г. М. служил на фронте в Новгородской губ. при маршевом эскадроне полка, заведо­вал хозяйством санитарного поезда № 36 дворянской организации Земсоюза. В 1915–1917 гг. служил в со­ставе лейб-гвардии Волынского пехот­ного полка, произведен в штабс-ротми­стры. В октябре 1917 г. с развалом полка отбыл в тыл с документами отправленных в ре­зерв чинов Московского отряда. В г. Калуге был освобожден от дальней­шего прохождения военной службы по состоянию здоровья (из-за порока сердца). Проживал в имении Сергиевское с роди­телями и сестрами. 9.9.1918 г. выселен вместе со все­ми членами семьи из имения по распоря­жению уездного Земотдела. Все земли и постройки перешли рабочей земледельческой коммуне, имущество конфисковано, а усадебный дом разграб­лен. После этого Осоргины по приглашению Самариных переехали к ним в подмо­сковное имение Измалково Звенигород­ского уезда.

«В сентябре 1924 г. в молодой семье Георгия Михайловича и Александры Михайловны Осоргиных родилась дочь Марина. Чтобы содержать семью, приходилось давать уроки, делать переводы, продавать вещи. Не остав­ляя попечения о родителях и сестрах, Георгий Михайлович временно работал сотрудником ВСНХ в должности инспектора-калькулятора экономического управления, садоводом-лесо­водом в лесничестве на станции Одинцово и искал постоянную работу. Близкие люди познакомили его с председателем Нансеновской миссии Дж. Горвиным и американским концессионером Дж. С. Элиотом; так появи­лась надежда устроиться на работу в фирме У. А. Гарримана, эксплуатирующего марган­цевые копи в Грузии по соглашению с Совет­ским правительством. Контакты советских граждан с представителями иностранных фирм негласно контролировались сотрудни­ками ОГПУ. Арест 6 марта 1925 г. был для Ге­оргия Осоргина полной неожиданностью. Ему удалось оставить жене записку: "...Вот настал и твой черед, душка моя, подвергнуться испы­танию. Да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня и будьте совершенно спокойны. Я ни одной минуты не боюсь за себя, и все мысли мои о вас, остающихся... Крещу и молюсь за Вас, но помните, что я буду держать свой стяг высоко, и того же требую и от тебя". На Лубянке ему выдвинули обвинение: "участие в организации, стремящейся к свержению соввласти, действующей в направлении помощи международной буржуазии". На допросах 13 июня и 18 июня Осоргин назвал себя убежденным монархистом и пока­зал, что поэтому "не мог служить в революци­онной армии" и "в 1918 г. получив документ о явке на сборный пункт, его уничтожил и выписавшись из Мещанской ул., перебрался на жительство в Измалково, где по старому документу, изменив в нем год рождения с 1893 на 1883, получил новый документ — учетную карточку, освобождающую меня от призыва по возрасту". В протоколе допроса от 24 июня с его слов записано: "По своим политическим убеждениям считаю себя идейным монар­хистом, активистом никогда не был. Сам я религиозный человек, и если бы не это, то после расстрела императора Николая II я бы лишил себя жизни. В декабре 1917 г. я хотел освободить государя из-под ареста, для этой цели я решил приехать из своего б[ывшего] имения в Москву, найти несколько гвардей­ских офицеров, решившихся поехать со мной в Тюмень. В этом же месяце приехал в Москву и обратился к нескольким лицам. Из лиц, к которым я обратился, могу назвать Бруси­лова Алексея Алексеевича, сына б[ывшего] генерала Брусилова, а также Сергей Сергеевич Хитрово — оба мои однополчане. Как от них, так и от других я получил отказ. Фамилии дру­гих я отказываюсь назвать... В свою очередь я от некоторых офицеров получил предложение ехать на юг, где организовывалась армия; от этого предложения я отказался... считая гра­жданскую войну при всяких обстоятельствах братоубийственной и большим злом. Кроме этого я не считал это движение монархиче­ским и вождей этой войны я не знал ни одного, кто бы из них был монархистом. Связи какой-либо с миссиями я не имел и там никогда не бывал. Знаком был с Горвиным — председа­телем Нансеновской миссии и Фрейманом — сотрудником Латвийской миссии... за весь период существования Советской власти не служил в Красной армии, считая это для себя неприемлемо ввиду гражданской войны... Во время февральской и октябрьской революций никакого участия в боях ни с какой стороны не принимал... служба в ВСНХ в должности инспектора-калькулятора — таковой компро­мисс считаю возможным ввиду того, что не ве­рил в невозможность какого-либо переворота. Считаю всякий переворот при создавшемся положении равносильным порабощению как экономическому, так и политическому Рос­сии иностранцами — положению, с которым никогда не смогу и не смог бы примириться... Мое отношение к Белым армиям отрицатель­ное, что видно из моего отказа служить там..." В Бутырской тюрьме Георгий Осоргин познакомился с Олегом Волковым, впослед­ствии описавшим его в книге воспоминаний "Погружение во тьму": "...Георгий Михайлович Осоргин был не­сколько старше меня. Уже в четырнадцатом году он новоиспеченным корнетом отличился в лихих кавалерийских делах. Великий князь Николай Николаевич лично наградил его Ге­оргиевским крестом. Осоргин принадлежал к совершенно особой породе военных — к тем прежним кадровым офицерам, что восприни­мали свое нахождение в армии на рыцарский, средневековый лад, как некий возвышенный вид служения вассала своему сюзерену. Убе­жденный, не ведающий сомнения монархист, Георгий был предан памяти истребленной царской семьи. Приговоренный к десяти годам, Георгий отбывал срок в рабочих корпусах Бутырской тюрьмы. Должность библиотекаря позволяла ему носить книги в больничную па­лату. Будто перечисляя заглавия иностранных книг, он по-французски передавал мне ново­сти с воли, искоса поглядывая на внимательно и тупо слушающего нас надзирателя". Их знакомство продолжилось на Солов­ках, где Георгий Михайлович работал в лаза­рете. "Работал он с редким в лагере рвением: служба давала ему возможность делать про­пасть добра, — вспоминал О. Волков. — Не перечесть, сколько выудил он из тринадца­той — карантинной — роты священников, «бывших», беспомощных интеллигентов! Укладывал их в больницу, избавлял от общих работ, пристраивал в тихих уголках... Иногда Георгий уводил меня к епископу Илариону [Троицкому], поселенному в Филипповской пустыни верстах в трех от монастыря. Числил­ся он там сторожем... Через Георгия Иларион поддерживал связь с волей, и тот приходил к нему с известиями и за поручениями". По воспоминаниям А. М. Осоргиной, в начале 1929 г. Георгий Михайлович доставил Святые Дары и мантию архиепископу Петру (Звереву), умиравшему в лагпункте на острове Анзер. Об этом узнало лагерное начальство, Осоргин был арестован по обвинению в "превышении своих полномочий, будучи делопроизводи­телем Центрального лазарета", и приговорен к заключению в карцере на 30 суток. Затем его выпустили и перевели на работы в VI отде­ление СЛОН — на Анзер. В августе 1929 г. по Соловецким лагерям было развернуто вну­треннее дело о предотвращении попытки мас­сового побега заключенных. Сотрудниками информационно-следственного отдела СЛОН ОГПУ была разработана секретная операция для благополучного отчета перед Москвой о борьбе с побегами. В материалах следствия шла речь о целой организации, "ставящей целью разоружение отряда охраны, захват оружия и складов, радио, воздухолинии, паро­ходов и с заключенными по контрреволюционным статьям пере­правиться на материк и пробраться в Финлян­дию и Китай, начать борьбу с СССР". В числе последних "участников" этой мифической организации был арестован Георгий Михай­лович Осоргин. По убеждению Д. С. Лихачева, пережившего эти события на Соловках, "ини­циатива ареста Георгия Михайловича принад­лежала островному начальству — именно они его ненавидели, их раздражала независимость, бодрость, несломленность". Олег Волков впоследствии писал: "В один из предзимних дней я вместе с большой пар­тией был наряжен на рытье могил. Несколько дней подряд мы копали у южной стены мо­настыря огромные ямы... Один из возчиков, с которым я поделился щепотью махорки, ука­зал мне на возвышавшуюся невдалеке, под са­мой оградой, порядочную земляную насыпь: под ней — останки заключенных, убитых здесь в октябре двадцать девятого года... Так впервые я услышал подтверждение смутным слухам о массовых расстрелах на Соловках. О них просочились сведения за границу, дога­дывались по внезапно оборвавшейся перепис­ке родные и близкие погибших. Но широко по стране не знали. А если бы и знали, эта рас­права, при всей ее бесчеловечности, не могла в те годы произвести особого впечатления: казни шли повсеместно, газетные сообщения «приговор приведен в исполнение» успели примелькаться... Это известие меня потрясло. Было страшно узнать, что нет более Георгия, наших общих друзей — всех, кого я надеялся здесь встретить. От меня в трех шагах рыхло лежали поросшие травой комья земли — на этом месте палачи-добровольцы сталкивали застреленных в наспех вырытую траншею, не­истовствовали, добивали раненых...» (За Христа пострадавшие : Гонения на Русскую Православную Церковь … Кн. 12. С. 303, 305–306).

А. И. Солженицын в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» подробно описывает мученический подвиг Г. М. Осоргина, совершенный на Пасху Христову 1928 г.: «Кроме духовенства, никому не разрешалось ходить в монастырскую последнюю церковь — Осоргин, пользуясь тем, что работал в санчасти, тайком пошел на Пасхальную заутреню. С пятнистым тифом отвезенному на Анзер епископу Петру Воронежскому отвез мантию и Святые Дары. По доносу посажен в карцер и приговорен к расстрелу. И в этот самый день сошла на соловецкую пристань его молодая жена! И Осоргин просит тюремщиков: не омрачать жене свидания. Он обещает, что не даст ей задержаться долее трех дней, и как только она уедет — пусть его расстреляют. И вот что значит это самообладание, которое за анафемой аристократии забыли мы, скулящие от каждой мелкой беды и каждой мелкой боли: три дня непрерывно с женой — и не дать ей догадаться! Ни в одной фразе не намекнуть! не дать тону упасть! не дать омрачиться глазам! Лишь один раз (жена жива и вспоминает теперь), когда гуляли вдоль Святого озера, она обернулась и увидела, как муж взялся за голову с мукой. "Что с тобой?" — "Ничего", — прояснился он тут же. Она могла еще остаться — он упросил ее уехать. Черта времени: убедил ее взять теплые вещи, он на следующую зиму получит в санчасти — ведь это драгоценность была, он отдал их семье. Когда пароход отходил от пристани — Осоргин опустил голову. Через десять минут он уже раздевался к расстрелу».