Онуфрий (Гагалюк Антоний Максимович), архиепископ, священномученик

Священномученик Онуфрий (в миру Антоний Максимович Гагалюк) родился 2 апреля 1889 года в селе Посад-Ополе Ново-Александрийского уезда Люблинской губернии. Местность эта была заселена католиками-поляками. Отец Антония, Максим Гагалюк, по происхождению был малороссом, из крестьян Подольской губернии. Много лет он прослужил ефрейтором крепостной артиллерии в гарнизонах, расположенных в городах Польши. По окончании службы он устроился лесником в казенное лесничество Люблинской губернии и теперь, обустраивая свою жизнь, женился на Екатерине, девушке из бедной семьи поляков-католиков. У них родилось шестеро детей: три мальчика и три девочки. Дом лесника стоял на отшибе, в семи верстах от ближайшей деревни и в тридцати семи верстах от ближайшего города Ново-Александрии. Местоположение дома обусловило и образ жизни семьи: играть дети могли только друг с другом и не имели возможности общаться с деревенскими сверстниками. 

Когда Антонию было пять лет, с его отцом случилось несчастье. Совершая зимой обход леса, он застал четырех мужиков, без разрешения рубивших казенный лес. Застигнутые на месте преступления, они стали просить Максима не записывать их имен для последующего наложения штрафа, но он отклонил их просьбу, и тогда мужики набросились на лесника и стали его избивать. Обладая большой физической силой, Максим сколько мог отбивался от них и в конце концов обратил их в бегство, правда, сам был ранен в руку и в голову — как-никак порубщики имели при себе топоры. С большим трудом Максим добрался до дома, где жена, омыв раны, уложила его в постель. В ту же ночь порубщики подожгли его дом. Максим лежал в это время в комнате, освещенной ярко горевшей лампой, отчего пожар был замечен не сразу, а уже тогда, когда огонь стал пробиваться в комнату. Мать бросилась спасать детей, но так как наружная дверь уже была объята пламенем, она, выбив оконную раму, стала бросать их на снег, предварительно закутывая в одеяла. Отец с матерью выбрались из горящего дома через окно, сами остались живы, но никаких вещей спасти не удалось. Вскоре из соседней деревни прибыли на подводах крестьяне: Максима отвезли в город в больницу, а Екатерину с детьми приютили в деревне.

Здесь произошло событие, которое весьма поразило Екатерину. Вот как она рассказывала об этом: «После того как меня с детьми привезли с пожарища в деревню и устроили в хате, я, глядя на моих малых детей, оплакивала их и мою горькую судьбу. Дети окружили меня и стали утешать. И вот, сын мой Антон, пяти лет, взобравшись ко мне на колени и обняв за шею, сказал мне: «Мама! Ты не плачь, когда я буду епископом, то возьму тебя к себе!» Я была так поражена этими словами, ибо не поняла их значения, и даже испугалась, что переспросила Антошу: «Что ты сказал? Кто такой епископ? Где ты слышал такое слово?» Но он мне только повторил уверенно и серьезно: «Мама, я буду епископом, я сам это знаю».

Отец Антония, Максим, скончался в больнице, и осиротевший мальчик был принят по просьбе матери в сиротский приют в городе Люблине. В приюте мальчик хорошо учился, окончил церковно-приходскую школу и был отправлен на средства приюта в город Холм в духовное училище, которое окончил с отличием, и был принят в Холмскую духовную семинарию.

Он учился в семинарии как раз в то время, когда епископом Холмским стал Евлогий (Георгиевский), а сам Холмский край стал краем смут и раздоров — общереволюционных, прокатившихся по всей России, национальных, так как в этом крае жили русские, поляки и евреи, и религиозных, и поэтому православные оказались вынужденными защищать свою веру.

Здесь, на границе столкновения православия и иноверия, будущий епископ увидел, какая жестокая, поистине беспощадная ведется борьба против истинной веры, причем «церквами», которые называют себя христианскими. Здесь юный Антоний на практике столкнулся с католицизмом в его стремлении подчинить все и вся своему влиянию и власти. Это был не победивший католицизм, успокоившийся и правящий, благоденствующий в своих границах, а католицизм воинствующий. Тут, на поле духовной брани, в полосе соприкосновения католицизма и православия, было видно отчетливо, с какой ожесточенностью, хитростью и лукавством католицизм воюет против Православной Церкви. Практическое столкновение с католической идеологией дало Антонию наглядное представление о происхождении и механизме действия христианских сект и помогло впоследствии увидеть опасность расколов XX века.

Учась в семинарии, Антоний сначала мечтал стать врачом, затем учителем. Но в последнем классе семинарии, перед самым ее окончанием, с ним случилось событие, указавшее ему путь служения Богу и Его святой Церкви. За месяц до выпускных экзаменов Антоний заболел воспалением легких и был помещен в семинарскую больницу. Состояние здоровья его было тяжелым. Боялись за его жизнь, в семинарской церкви служились молебны об исцелении болящего. Впоследствии Антоний рассказывал своей матери: «Я находился в забытьи; или наяву, или во сне (хорошо не помню) передо мной появился чудесный старик, обросший большой бородой до ступней ног и седыми длинными волосами, закрывавшими голое тело его до пят. Старик этот ласково на меня посмотрел и сказал: «Обещай послужить Церкви Христовой и Господу Богу и будешь здоров». Слова эти посеяли во мне страх, и я воскликнул: «Обещаю!» Старец удалился. Я заснул и с того времени начал поправляться. Когда потом я стал осматривать иконы с изображениями великих православных святых, в изображении святого Онуфрия Великого заметил я черты явившегося мне старца».

Еще не вполне оправившись от болезни, Антоний приступил к сдаче экзаменов и их выдержал, но не первым учеником, а вторым из окончивших. Это обстоятельство сильно его опечалило, так как при желании поступать в Духовную академию теперь нужно было держать конкурсный экзамен, к которому, следовательно, нужно было готовиться, что при его слабости от перенесенной болезни представлялось ему затруднительным. Появились мысли поступать не в академию, а в университет. Антоний зашел посоветоваться об этом с ректором семинарии епископом Дионисием (Валединским), и тот благословил его поступать в Санкт-Петербургскую духовную академию. В том же году, успешно выдержав экзамены, Антоний поступил в Духовную академию.

По окончании 2-го курса Антоний был послан ректором академии в Яблочинский Онуфриевский монастырь читать лекции по богословию на курсах, организованных для группы учителей, прибывших из Галиции. Прочитав курс лекций, уже перед самым отъездом Антоний снова заболел воспалением легких. Положение его вызванными в монастырь врачами было признано почти безнадежным. Об исцелении его служились молебны.

Он лежал в келье в забытьи, слышал пение святых молитв, и вдруг перед его глазами предстал тот же старик, который посетил его в семинарской больнице в Холме три года назад и взял с него слово, что он посвятит свою жизнь служению Богу. Это был святой Онуфрий Великий, небесный покровитель Яблочинского Онуфриевского монастыря. Сурово посмотрел на него святой Онуфрий и с укоризной сказал: «Ты не выполнил своего обещания, сделай это теперь, Господь благословит».

«Когда я открыл потом глаза, — рассказывал Антоний, — то увидел, что в келье служат молебен о моем выздоровлении перед чудотворным образом святого Онуфрия, который был поставлен возле моей кровати. Я прослезился от умиления и заявил присутствовавшему тут архимандриту Серафиму, что по приезде в академию приму иноческий постриг».

5 октября 1913 года в конце всенощного бдения в академическом храме Санкт-Петербургской духовной академии ректор академии преосвященный Анастасий (Александров) совершил пострижение Антония в монашество с наречением ему имени в честь преподобного Онуфрия Великого. Необыкновенный постриг, не бывавший ранее в академическом храме, совершавшийся по древнему чину, привлек множество людей. В числе молящихся были архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), обер-прокурор Святейшего Синода Саблер, офицеры и генералы.

После отпуста через царские врата в мантии вышел на амвон епископ Анастасий и, заключая чин пострига особым последованием вручения новопостриженного инока старцу, архимандриту Феофану, сказал: «Се, передаю ти, отче Феофане, брата сего Онуфрия от святаго Евангелия, еже есть от Христовы руки, чиста и непорочна. Ты же приими его Бога ради себе в сына духовнаго и направи его на путь спасения, и научи, яже сам твориши к пользе душевней: прежде всего страху Божию, еже любити Бога всем сердцем и всею душею, и всею крепостию и повиновение имети беспрекословное к настоятелю... и любовь нелицемерну ко всей братии и смирение, и молчание, и терпение во всем. И какова его принимавши от святаго Евангелия, да потщися такова же представити Христови в страшный день праведнаго суда».

«Превыше нашей меры дело сие, владыка святый, — отвечал архимандрит Феофан, — но повелено ны есть от Спасителя нашего Иисуса Христа наипаче всего послушание имети к настоятелю, и, елика сила в Бозе, не отрицаюся. Должен есмь наипаче всего попечение имети о нем, яко же Бог настави нас убогих, за ваших ради отеческих честных молитв».

Затем епископ Анастасий обратился с речью к новопостриженному иноку. Рассказав о пути, каким тот шел к постригу, об обетах, которые давал юноша еще на школьной скамье, о болезнях, которые пришлось ему перенести, о чудодейственном вмешательстве и исцелении по молитвам преподобного Онуфрия Великого, преосвященный ректор сказал: «Преподобный Онуфрий Великий стал для тебя теперь особенно дорогим. Ты решительно мыслил себя глубоко счастливым — быть иноком, имея своим небесным покровителем преподобного Онуфрия. Се, икона его пред тобою. По милости Божией ты теперь инок Онуфрий. Прими, брате, святой образ преподобного во благословение от меня, грешного. Да укрепит тебя Господь в твоем новом послушании, а угодник Божий преподобный Онуфрий Великий да будет твоим заступником и предстателем пред Господом и водителем в предстоящих тебе трудах! Иди, брате Онуфрие, подобно апостолу Петру, "утверди братьев твоих" (Лк. 22, 32) Холмской Руси в православной вере, дабы красотою святой веры привлечь к правой вере и окрест живущих, родных, но иноверных братьев!»

11 октября епископ Анастасий рукоположил инока Онуфрия в сан иеродиакона, а вскоре и в сан иеромонаха.

Иеромонах Онуфрий, учась в академии, участвовал вместе с другими студентами-священниками в миссионерских посещениях ночлежных домов, расположенных неподалеку от академии на Обводном канале. В течение нескольких вечеров студенты-иеромонахи назидали ночлежников духовной беседой и пели с ними пасхальные и другие церковные песнопения. Через несколько дней в Александро-Невской Лавре специально для обитателей ночлежек были отслужены утреня и литургия. Утреню служили студенты-иеромонахи; во время утрени происходила исповедь, в которой принимал участие и иеромонах Онуфрий. За литургией было предложено всем ночлежникам подать записки о здравии и упокоении и раздавались просфоры.

По благословению ректора академии преосвященного Анастасия иеромонах Онуфрий служил в храме села Михайловского неподалеку от станции Парголово Финляндской железной дороги.

Подходило к концу время мира и покоя для России и Православной Церкви, начиналось время испытаний — и прежде всего веры, кто к чему был приуготовлен. И уже не от людей зависели обстоятельства жизни, а какие Господь даст. Ввергая Русскую Православную Церковь в огненную пещь испытаний, Господь властной рукой отводил внимание человека от внешнего — к внутреннему, теснотой жизни предлагая обратить внутренний взор к бескрайности Царства Небесного. От окостенения душевного, какого-то омертвения, проявлявшегося во внешнем безразличии к Церкви, Господь отрезвлял тяжелыми страданиями, чтобы хотя бы некоторые ими исцелились.

Давно не виделись братья — Андрей и иеромонах Онуфрий, отделенные друг от друга большим расстоянием. Отец Онуфрий — в Санкт-Петербурге, брат Андрей — на родине, в Люблине. Летом 1914 года Андрей приехал в Санкт-Петербург навестить брата. В это время было получено известие о начале войны между Германией и Россией, и к вечеру Андрей получил телеграмму, что он должен возвратиться к месту своей службы в Люблин, где в это время уже начались военные действия. Прощаясь с братом, иеромонах Онуфрий узнал, что тот не носит креста. Его это поразило, ведь крест — видимый знак проявления нашей веры, ее исповедание. Грозно предупреждение Спасителя о тех, кто постыдится Его в роде сем, прелюбодейном и грешном. Отец Онуфрий снял с себя крест и надел на брата.

Помолившись об избавлении брата от смерти, он напомнил ему, что, находясь в действующей армии, он ежеминутно подвергается опасности быть убитым или раненым, а посему нужно всегда молиться Богу. «Крест, которым я благословил тебя, — сказал отец Онуфрий, — носи всегда на себе и верь, что он спасет тебя от смерти». Минула Первая мировая война, Андрей остался жив.

Во время гражданской войны на Украине в 1919 году он работал на заводе в окрестностях города Черкассы. Однажды на завод прискакал разъезд кубанских казаков. Поймав приказчика завода — еврея, казаки стали жестоко его избивать. В это время вбежал Андрей Гагалюк и, бросившись на казаков, потребовал прекратить избиение, при этом он назвал еврея своим товарищем. Услышав слово «товарищ», начальник разъезда — офицер, принялся избивать Андрея нагайкой и кулаками, а затем, застрелив еврея-приказчика, выстрелил в Андрея, но промахнулся. Истратив все свои патроны, он приказал казакам расстрелять его.

К этому времени рубашка на груди Андрея разодралась, и стал виден крест, которым благословил его брат-иеромонах в день объявления войны России Германией. Казаки, сняв с плеч винтовки и направив их на Андрея, увидали у него на груди крест, на который в этот момент упал солнечный луч, отчего крест засиял. Казаки сделали залп из четырех ружей, не причинивший Андрею ни малейшего вреда, и опустили ружья. Офицер прикрикнул на них и приказал стрелять еще раз. Казаки отказались, заявив, что не будут стрелять в православного, носящего на груди крест. Офицер уступил. Так крест, данный братом, спас Андрея от смерти.

В 1915 году иеромонах Онуфрий окончил Петроградскую духовную академию со степенью кандидата богословия, и 15 июля того же года он был определен на должность преподавателя русской церковной истории и обличения раскола, проповедничества и истории миссии в пастырско-миссионерскую семинарию при Григорие-Бизюковом монастыре Херсонской епархии.

О своих впечатлениях о монастыре, особенно от монастырских служб, он писал в одной из статей, посвященной уставному всенощному бдению на память преподобного Саввы Освященного: «Когда слышалось умилительное пение стихир «Савво богомудре», величественные гимны хвалительных псалмов... невольно думалось о всех тех, кто не вкушал этого «пира веры». От юношей, воспитанников пастырско-миссионерской семинарии, мысль переходила к тем юношам (и духовным и светским), которые не видели еще уставного всенощного бдения. Думалось: какие глубокие чувства вызвало бы это бдение в живой юношеской душе!.. Присутствовавшие богомольцы напоминали о тех, кто не суть от двора сего (Ин. 10, 16), о тех, кто по безразличию проходит мимо храма православного, — о тех, кто сознательно, по гордости отрекается от Церкви. Думалось: как часто в религиозных исканиях эти безразличные и упорные стараются утолить свой духовный голод "рожками" (Лк. 15, 16) и не подозревают, что в ограде Христовой Церкви для них же уготован телец питомый... Боже! дай всем людям возможность восклицать в религиозном восторге вместе с псалмопевцем: "Господи, возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея!" (Пс. 25, 8)».

Мать отца Онуфрия жила до 1915 года в Польше у старшего сына Владимира. Когда началась война и приблизились немцы, Владимир отправил мать вместе с сестрой и ее детьми на подводе в Брест, откуда они должны были вместе с другими беженцами выехать в глубь России. Приехав в Брест, где скопилась масса беженцев, Екатерина Осиповна, которой был тогда шестьдесят один год, потеряла в толпе дочь и внуков. Полагая, что они уже уехали, она села в поезд, надеясь, что дочь сама ее разыщет. Поезд все дальше уходил от границы. На станциях учрежденные властями люди кормили всех беженцев, была сыта и Екатерина Осиповна. Но вот наконец поезд прибыл в Херсон, и последовал приказ всем беженцам высадиться с тем, чтобы уже каждый устраивался как мог.

Екатерина Осиповна оказалась на улице в незнакомом городе, без денег, без запаса одежды. Пробродив целый день по городу, она пришла к набережной реки — голодная, продрогшая, беспомощная. И вот, глядя на реку, она решила утопиться. Помолившись Богу, она собиралась было уже привести намерение в исполнение, но в этот момент кто-то кашлянул неподалеку. Она оглянулась и увидела, что в стороне стоит кто-то в черном, похожий на монаха. «Это монах, — мелькнула у нее мысль, — и сын у меня монах. Может быть, он знает его и знает, где он». Она стала звать его. Монах спустился к реке и спросил, что ей нужно. Екатерина Осиповна сказала, что ищет сына, который учился в академии в Петербурге. «Такого я не знаю», — ответил монах и хотел уйти. «Ну, теперь я утоплюсь,— сказала старушка. — У меня шестеро детей, но я не знаю теперь, где они, и я должна погибнуть».

Монах сжалился над несчастной женщиной и повел ее в архиерейский дом в надежде, что епископ может знать сына старушки, как ученого монаха. На звонок вышел келейник, и монах настоял, чтобы он доложил епископу, что старушка-беженка ищет своего сына. Келейник впустил ее в дом и пошел доложить о просительнице епископу Прокопию (Титову). Вскоре открылась боковая дверь и вышел епископ. Старушка упала перед ним на колени.

«Он подошел ко мне, — вспоминала она, — благословил меня и спросил: «Что вы хотите, матушка?» Я ответила: «Ищу сына». — «А кто он такой?» — «Иеромонах Онуфрий из Петербурга». И слышу, он радостно спрашивает: «Гагалюк?» Я, как услышала фамилию сына, то от радости потеряла сознание. Епископ привел меня в чувство, усадил в кресло и сказал: «Он у меня». Я опять потеряла сознание. Когда я пришла в себя, он сказал: «Вы успокойтесь, он не здесь у меня, а в тридцати верстах отсюда, в Григорие-Бизюковом монастыре. Вы отдохните немного, выпейте чаю, закусите. Заложат экипаж, который и отвезет вас к сыну». Он вышел, и тогда я поняла, что это епископ. Я первый раз в жизни видела епископа и подумала: «Неужели и сын мой будет таким и исполнится пророчество моего маленького Антоши, который когда-то сказал мне, что будет епископом?» Через некоторое время епископ усадил меня в карету, туда же сел келейник, и лошади помчали меня к сыну. На следующий день в монастырь приехал епископ Прокопий, совершил службу и по окончании сказал проповедь о том, «как мать чудесным образом нашла своего сына». Все бывшие в церкви плакали, и мне казалось, что более счастливого человека, чем я, нет никого на свете!»

В письмах этого периода к брату Андрею иеромонах Онуфрий писал: «...Хотя я стал и дурным монахом (не в грубом смысле, а в духовном: плохо молюсь, сердце нечисто, гневаюсь, ленюсь и прочее тому подобное), но как-то хочется быть лучшим... Дела мои иноческие идут средним путем. Господь миловал, особых потрясений не чувствую. Настроение спокойное. Иногда погорюешь. Но часто бывает и радостная минута. Живу в мире со своими товарищами — преподавателями-монахами. Я состою преподавателем и воспитателем одного класса. Уроки идут хорошо. Ученики в общем хорошо относятся ко мне, и я к ним».

Началась гражданская война. На Григорие-Бизюков монастырь напала банда махновцев. Монастырь был разграблен, многие монахи убиты. Такая же участь ожидала и оставшихся в живых, если бы не защита крестьян. Узнав о нападении на монастырь махновцев, на выручку монахам поспешили крестьяне соседних деревень. Отбив у махновцев монахов, крестьяне увезли их в свои деревни. Иеромонаха Онуфрия отвезли затем в город Борислав, где по просьбе православных епископ Прокопий назначил его настоятелем Успенской церкви.

Весной 1921 года иеромонах Онуфрий писал брату: «Пишу тебе немного больной. Много было работы на первой неделе Великого поста, притом было холодно в церкви: я обессилел и замерз. В результате лихорадка. Боялся, что сыпной тиф. Господь помиловал меня по чьим-то святым молитвам. У меня есть помощник, тоже иеромонах. Он болел сыпным тифом, поднялся уже на днях, окреп и служил, а я пока сижу в доме: отдыхаю. Не правда ли, как Господь хранит нас, окаянных... Уже второй год тружусь, работа эта мне по духу. Лучшей деятельности, как православного священника и архиерея, не знаю. Дал бы только Господь сил... отдаться всецело на служение Богу и людям. Каждый день непременно есть посетители, так что я ни на один день не мог отлучиться куда-либо, хотя бы в свою родную обитель, которая в восемнадцати верстах от Борислава. Благодарю Бога, что дал мне возможность служить Ему и людям. Живу, не зная, конечно, что ждет меня впереди. Твердо положился на волю Божию. Только чувствую, что ослабевают мои физические силы...

Как же поживаешь ты, милый брат мой? Сильный духом, добрый, отзывчивый, труженик и, конечно, верующий в Бога, но, как большинство нашей интеллигенции, — мирского духа! Заглядывай, голубчик, чаще в церковь. Обязательно поговей, если есть жена при тебе, то с ней, в Страстную седмицу. Об этом убедительно просит тебя твой брат, священник, убежденный христианин. Жизнь моя пастырская более радостна, чем уныла. С тех пор, как я принял иночество и священство, с моих глаз спала как бы какая-то пелена, и я стал радостен, спокоен, всех люблю, кто бы они ни были. Это, конечно, не мои заслуги, а милость Господа, Который призрел на меня низкородного, застенчивого до болезненности, омыл меня духовно и обвеселил. Дай, Господи, чтобы до конца дней моих сохранил меня в радости и покое. Пишу я тебе это, но ты не думай, что я какой-то ангел. И я ругаюсь, и завидую, и ленюсь и молиться, и трудиться. Это мое общее — радостное настроение. А временами я бываю даже жесток, хотя потом и каюсь...»

В 1922 году иеромонах Онуфрий был назначен настоятелем Никольской церкви в городе Кривой Рог Екатеринославской губернии с возведением в сан архимандрита.

За разрухой гражданской последовала разруха церковная. Летом 1922 года образовалось движение обновленцев, руководители которого предлагали радикально реформировать Церковь. В августе 1922 года состоявшийся в Киеве собор православных архиереев избрал архимандрита Онуфрия кандидатом во епископа для Херсоно-Одесской епархии.

Глава обновленческого раскола «митрополит» Евдоким (Мещерский) предпринял меры, чтобы не допустить хиротонии архимандрита Онуфрия. В декабре 1922 года Андрей Гагалюк, разыскивая своего брата архимандрита обратился к «митрополиту» Евдокиму с просьбой сообщить что-нибудь об архимандрите Онуфрии. Евдоким имел подробные сведения о православных и незамедлительно ответил, что архимандрит Онуфрий находится в Кривом Роге и ведет активную проповедь против обновленческого движения в Церкви. При этом Евдоким добавил: «Если вы его брат, я вам советую послать ему сейчас же, немедленно, телеграмму с вызовом его в Москву ко мне. Если он смирится перед нами и примкнет к нашему движению, мы возведем его в сан епископа и дадим ему любую епархию. Вы должны предупредить его, что, если он не покорится нам, его ждет тюрьма и ссылка. Поспешите. Время не терпит».

Телеграмма была послана, и последовал ответ: «Ничего общего с Евдокимом иметь не желаю».

Спустя два года, когда брат посетил владыку Онуфрия в Харькове и речь зашла о посещении Андреем «митрополита» Евдокима, владыка слегка пожурил брата и прибавил: «Евдоким меня звал потому, что знал — скоро должна состояться моя хиротония. Как ни старались обновленцы помешать этому, я усыпил их бдительность и успел тайно выехать в Киев, где и был возведен в сан православного епископа. Они страшно обозлились и решили во что бы то ни стало погубить меня. Содержание меня в тюрьмах и ссылках — это дело их рук».

4 февраля 1923 года экзарх Украины митрополит Михаил (Ермаков) и епископ Димитрий (Вербицкий) хиротонисали архимандрита Онуфрия во епископа Елисаветградского, викария Одесской епархии. Хиротония состоялась в городе Киеве.

Митрополит Михаил сказал новохиротонисанному архиерею, что канонически он подчиняется ему и епископу Николаевскому Прокопию (Титову), назначенному управляющим Херсоно-Одесской епархией. После хиротонии епископ Онуфрий сразу же уехал в Елисаветград. Митрополит Михаил на следующий день после совершения хиротонии был арестован и сослан.

6 февраля 1923 года епископ Онуфрий прибыл в Елисаветград и при громадном стечении молящихся совершил в Успенском соборе свою первую архиерейскую службу. Через несколько дней после этого к владыке пришел уполномоченный обновленческого ВЦУ Трофим Михайлов и спросил его: какой он придерживается церковной ориентации? Епископ Онуфрий ответил решительно и прямо: «Я не признаю и никогда не признаю ВЦУ и его «архиереев» и «иереев» и подчиняюсь лишь непосредственным каноническим начальникам: митрополиту Михаилу и епископу Прокопию».

На следующий день после визита уполномоченного епископ Онуфрий был арестован и заключен в тюрьму — сначала Елисаветграда, а потом Одессы. Его обвинили в том, что он, приехав, не зарегистрировался у властей как епископ и возглавил незарегистрированное местное церковное управление, относящееся к патриаршей Церкви, а также в том, что он не поддержал обновленцев, которые были зарегистрированы, как единственные признанные гражданскими властями представители церкви. Кроме того, власти попытались обвинить преосвященного Онуфрия в шпионаже на том основании, что епископ пришедшего его арестовать сотрудника ГПУ с интересом расспрашивал об организации, в которой тот служит.

Два года спустя, вспоминая свои скитания по тюрьмам, владыка писал: «Немного прожито, но много пережито. Всего лишь два года я епископ, но... из этих двух лет я провел шесть месяцев в узах... Я хотел немного коснуться того настроения душевного, которое я испытал в темницах городов: Елисаветграда, Одессы, Кривого Рога, Екатеринослава и, наконец, Харькова. Прежде всего должен сказать, что мне не было сделано ни малейшего снисхождения ввиду высокого моего сана. Меня водили под конвоем пешком по улицам много раз, ездил я и в этапном вагоне поезда за решетками. Сидел я среди воров и убийц. И эта атмосфера меня не только не возмущала, но даже умиляла. Я вспоминал свои грехи вольные и невольные и радовался, что Господь дал мне пить чашу страданий за мои согрешения.

Когда меня водили с позором по улицам, я был очень спокоен душой; никакого стыда я не испытывал. А что до отношения ко мне соузников-арестантов, то никто не тронул меня и пальцем. Ко мне арестанты относились с добрым чувством.

Я сидел в одной камере с налетчиками, их было десять человек. Все они были вызваны на суд, и их приговорили к расстрелу. Нас разделили: меня и других поместили в одну камеру, а налетчиков — в другую. И вот, когда приговоренные к смерти шли на расстрел по коридору, под усиленным конвоем, они умудрились бросить мне записку в окошко моей камеры, и я сумел поднять и прочесть ее (как раз стоял около окошка в коридор). Что же я прочел в записке? Имена приговоренных к расстрелу, моих прежних соузников, и просьбу — молиться за них... Меня это чрезвычайно растрогало и умилило... Этот момент был одним из радостнейших моментов моей жизни... Их всех расстреляли. Я молился о них при их расстреле, происходившем в нескольких шагах от моей камеры в гараже, через двор от нашего помещения. И теперь я вспоминаю о своих соузниках-арестантах... Помяни, Господи, души рабов Твоих, убиенных: Василия, Иоанна, Михаила и иже с ними, как помиловал Ты обратившегося к Тебе разбойника на кресте...

А вот и еще отраднейший факт из жизни тюремной. В Великий пост соузники пожелали исповедаться и причаститься Христовых Тайн. Тюремное начальство разрешило, и поехали к епископу, проживавшему в городе Одессе, за священником. Но оказалось, что и епископ и священник были неправославные. Как быть? Заключенные не захотели исповедоваться у обновленцев-раскольников. А среди заключенных был православный священник — отец Петр. Его мы и упросили, и он исповедовал арестантов, а затем служил литургию и причащал.

Свыше пятисот арестантов нас было, которые молились, исповедовались и причащались Христовых Тайн. Составился небольшой хор из заключенных. А Символ веры и молитву Господню пели все молящиеся — говеющие. Многие из арестантов не говели по нескольку лет, а теперь поговели. И замечательное дело, — во всем обширном городе Одессе была ли тогда православная церковь, а у нас в тюрьме совершалось православное богослужение.

В другой тюрьме (Кривой Рог) со мной сидел молодой еще человек с богословским образованием, много мы с ним беседовали. Когда его освободили, он писал мне, что пребывание его со мной в узах было одним из лучших моментов в его жизни. И я тоже с любовью вспоминаю тяжести темничной жизни. Конечно, это потому, что Господь, утешающий сердца Своих рабов, был со мною, многогрешным.

Между прочим, когда я сидел в узах, один довольно образованный человек говорил мне:

— Вот вы здесь сидите, при трудностях темничной жизни вы покойны; вам присылают помощь добрые люди, при этом сознание говорит вам, что вы сделали всё, что нужно. А мне кажется, — продолжал он, — что вы поступили неправильно. На кого вы оставили, или бросили даже свою паству, не лучше ли было бы вам как-нибудь пойти на компромисс, признать ВЦУ, а то ведь вашу паству будут расхищать волки хищные!

Я подумал и ответил ему:

— Видите ли, если бы я отрекся от Святейшего Патриарха и своей церковной законной власти, а признал бы раскольничье, самочинное и безблагодатное ВЦУ, я перестал бы быть епископом православным. И свою паству, которая доверилась мне, я обманывал бы тогда, перестав быть святителем. А теперь, с Божьей помощью, я сохранил чистоту православия, оставшись православным епископом».

15 мая 1923 года епископ Онуфрий был освобожден из тюрьмы в городе Одессе, но с него была взята подписка, что он выедет за пределы Одесской области. В докладе Патриарху Тихону епископ Онуфрий писал об этом периоде своего церковного служения: «Я избрал местом жительства город Кривой Рог, где был настоятелем главной церкви — Николаевской — в сане архимандрита до назначения меня епископом Елисаветградским. Положение города Кривого Рога — особое. Он — в гражданском отношении принадлежит к Екатеринославской губернии, но в церковном — к Херсоно-Одесской епархии, именно: Николаевскому викариатству. В городе Кривом Роге я, после заключения одесского, несколько времени отдыхал, но вскоре же начал борьбу с ВЦУ. В начале июня я послал воззвание к православному духовенству и мирянам своей Елисаветградской епархии, коей я считал себя по праву епископом; в воззвании я призывал их ни в коем случае не признавать так называемое ВЦУ и его «архиереев» и «иереев», ибо все они со своим ВЦУ ушли из Церкви и являются неправославным обществом. Убогое мое послание получено было и вне моей епископии и, по слухам, имело значение. Но несравненно бодрее почувствовали себя православные всей епархии после освобождения Вашего Святейшества. Во многих местах Елисаветградского викариатства (в коем и все время были православные пастыри и приходы) — начались обращения к Церкви. Херсонское Николаевское викариатство почти все осталось православное. Напротив, Одесса и окружающие ее уезды — были сплошь неправославными. Но в последнее время в Одессе начинается энергичная духовная борьба с ВЦУ. Во главе стоит известный пастырь-молитвенник протоиерей Иона Атаманский; по сведениям (письмо мне от отца Ионы), уже 22 священника в Одессе сбросили иго ВЦУ и приняли иго Христово. Будут хлопотать о том, чтобы Святейший Патриарх назначил им для духовного окормления православного епископа. Я послал духовенству города Одессы, согласно просьбе некоторых верующих, свое обращение, где призываю последовать примеру отца Ионы и 22-х его соучастников — и всему духовенству города Одессы.

Преосвященный епископ Прокопий пока еще не на свободе. Позволяю себе думать, что если бы владыку Прокопия освободили и он по праву стал бы управляющим всей Херсоно-Одесской епархии, — то православное дело весьма выиграло бы. Если бы даже мне, убогому, разрешили жить в городе Елисаветграде, то дело Церкви тоже несколько было бы лучше.

Очевидно, это учитывают и представители ВЦУ. Но надежда на освобождение владыки Прокопия и мое возвращение в Елисаветград все же есть, и о сем усердно хлопочут православные. В настоящее время, живя в городе Кривом Роге, я тружусь над объединением всего Криворожского округа в одно православное викариатство...»

Служение епископа Онуфрия в Кривом Роге стало торжеством православия. Его богослужения собирали молящихся всех возрастов: от глубоких стариков до подростков. Храм всегда был полон молящимися. Многие приезжали из соседних деревень и простаивали долгие монастырские службы. Молодежь во время служения епископа в городе забывала все развлечения — кино и танцы, многих это оградило впоследствии от развращающей проповеди безбожия.

16 октября 1923 года епископ был арестован. Поводом для ареста послужило послание епископа Онуфрия к пастве, в котором он предостерегал верующих от обращения к живоцерковникам. Это послание было расценено как антисоветское, и епископ был отправлен в Елисаветградскую тюрьму.

Когда весть об отправке епископа из Криворожской тюрьмы в Харьковскую дошла до верующих, народ бросился на станцию. Однако на перрон никого не пустили. Люди обступили железнодорожную насыпь и встали вдоль путей, по которым должен был пройти поезд. Состав медленно отошел от перрона, владыка стоял у окна за решеткой и благословлял свою паству. Громкий плач провожавших слился в единый вопль, который звучал до тех пор, пока поезд не скрылся с глаз.

Из Елисаветграда епископ был перевезен в Харьковскую тюрьму, где он пробыл три месяца. 16 января 1924 года власти освободили епископа из тюрьмы, взяв с него подписку о невыезде из города Харькова. 

Выйдя из заключения, епископ Онуфрий сразу составил и разослал текст послания к херсоно-одесской пастве; он произнес во время своих частых богослужений множество проповедей, разослал письма, объясняющие суть современного церковного положения в связи с обновленческим и другими расколами. В Харькове жили в то время на положении ссыльных семь архиереев, и хотя ни по возрасту, ни по хиротонии епископ Онуфрий не был старшим, однако он был признан за такового всеми епископами. Причем не только в архиерейских посланиях, но и в частных письмах священникам он старался укрепить их в вере, передать им дух церковности, которым была полна его душа. Время было тяжелое, кроме открытых гонений было еще и множество соблазнов. Одному из своих друзей епископ писал: «Разве только в храме мы должны говорить о Боге, о Божественном учении, о жизни? Не только в храме, а и на всяком месте, где придется: где есть души неверующих, не знающих Бога или сомневающихся. Даже если не может верующий доказать своей истинности и опровергнуть неверующие речи, пусть он скажет ясно и определенно христианское учение. И это уже будет победа... Всякое необличенное слово лжи приносит свой плод, а разоблаченное, оно теряет свою силу... Ты, дорогой друг, с тревогой спрашиваешь меня: что будет с нашей Церковью Православной лет через тридцать, когда те верующие, коих теперь немало, умрут, а их сменит нынешнее поколение злых и злобных врагов Церкви Божией. Ведь тогда они пойдут открытым походом на Церковь Божию. А что же мы им противопоставим? Нужно сказать тебе, дорогой друг, что наряду с врагами Церкви Божией растут, несомненно, и друзья ее; пусть будет их немного, но они сильны своей истиной. Под градом насмешек и притеснений они закаляют свою веру в Бога и преданность Церкви Божией. И вот вместе с пастырями Церкви Божией они встанут на защиту веры и Церкви Православной.

Может пролиться кровь верующих. Пусть она будет семенем, как в первые века христианства, — семенем, из которого вырастет еще крепкая дружина христианская. Для Церкви Христовой не новость гонения и кровь. Все это было. И все это вело не к уничтожению Церкви Православной, а к ее прославлению и распространению. Притом не забывай, дорогой друг, что святые примеры всегда зовут к подражанию. Когда неверующие гонители увидят непоколебимую стойкость православных христиан, запечатленную кровию, тогда некоторые из них, свободные к восприятию истины Божией, несомненно станут в ряды исповедников Христовых, как-то было с древними язычниками, которые, видя веру христиан, сами становились из мучителей последователями Христовыми. И много, много может стать новых друзей Христовых из разных стран и народов, которые заменят изменников веры, по слову Самого Спасителя: "Говорю же вам, что многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном, а сыны царства извержены будут во тьму внешнюю, там будет плач и скрежет зубов" (Мф. 8, 11–12). Не унывай же, дорогой друг, а будь прежде всего сам верен даже до смерти Церкви Божией Православной и усердно молись Господу, да изведет делателей на жатву Свою, потому что жатвы много, а делателей мало (Мф. 9, 37-38)».

Преосвященный Онуфрий входил во все подробности жизни своей епархии и строго следил, чтобы не нарушался церковный устав.

Деятельная защита епископом православия, обличение обновленчества и других расколов, в частности западных ересей, породили среди харьковской интеллигенции смущение и недоумение. Столь энергичная защита казалась ей противоречащей принципам либерализма и свободомыслия, которые многим были дороже истины. Интеллигенции, как судье и оракулу мысли, хотелось стоять над противоречиями и спорами, что происходит от отсутствия определенных взглядов и убеждений и от пренебрежения к жизненному опыту. Представители интеллигенции писали владыке, что не могут понять, отчего он так энергично защищает только тихоновскую церковь, тогда как они между обновленцами, тихоновцами и другими не видят никакой разницы.

Епископ Онуфрий, отвечая на их недоумения, писал: «...никакой тихоновской или обновленческой церкви нет. Патриарх Тихон никакой церкви не основывал и от Церкви Божией не отделялся. Тихоновская Церковь это и есть истинная Церковь Божия, это Русская Поместная Православная Церковь Христова, находящаяся в непрерывном молитвенно-каноническом единстве со всею Вселенскою Православною Церковью.

Русская Поместная Церковь Православная свое теперешнее название «тихоновская» получила от врагов Церкви Божией, обновленческих раскольников, которые бросили эту "кличку" на святую Церковь для того, чтобы представить ее простодушным как какую-то секту: это, мол, тихоновщина. Я вовсе не настаивал на том, чтобы меня, епископа Православной Церкви Божией, назвали тихоновцем, но в то же время, я и не отрекаюсь от сего названия, принимаю его, как условное.

Если ко мне подойдет верующий и спросит: «Вы тихоновский епископ?» — я не буду возражать, ибо понимаю, что для этого верующего «тихоновец» и «православный» — понятия синонимические, что совершенно верно. Тихоновец — это условное наименование православного христианина: это не кличка, как хотят сего обновленцы и их друзья, а внешний признак православия в наши смутные дни церковные... Вот почему я и говорю вам: если вы не тихоновцы, то и не православные, вы вне Церкви Божией, ибо в пределах СССР Православная Поместная Русская Церковь именно та, которую условно именуют «тихоновской», и только она.

Мы свидетельствуем, что не порываем с Церковью Божиею и не признаем никакой ереси. Не на себя уповаем, но, будучи грешными, надеемся на молитвы о нас всей Церкви Божией и несем скорби и труды земные, веря, что Милосердный Господь, когда явится во второй раз в неизреченной славе Своей, то воздаст неувядаемый венец славы нам и всем, возлюбившим явление Его. Этого венца славы в жизни загробной от всей души и со всей искренностью молю от Господа и всем вам, дорогие друзья мои, почтившие меня, убогого, своим письмом. Но епископский долг побуждает опять говорить вам, что если не будете принадлежать к той Церкви, каковая именуется тихоновской и которая единственно есть истинная Церковь Божия как Поместная Русская Православная Церковь, то вы окажетесь вне Божественного чертога».

Гонения от властей, злобные нападки лукавых обновленцев, малодушие собратий — злое обстояние было отовсюду. Враги и в самих храмах утесняли православных. Епископ вспоминал об этом периоде своего служения в Харькове: «В небольшом храме служило нас семь епископов и около двадцати пяти клириков; храм был один.

Самое главное не в том было, что храм маленький, а православные стекались со всего большого города и нередко падали в обморок от духоты... А в том было горе всех православных, что возмутительно нагло вел себя самозванный, не избранный верующими и епископом града, церковный староста этого храма. Сначала он был унизительно льстив, прежде чем стал старостою, а потом стал вести себя вызывающе, грубил епископам, не подходил демонстративно под благословение к ним... А что делал он с бедным духовенством: священниками, диаконами; он едва давал им руку, грубил и покрикивал на них, хотя священники иные были пожилые старцы и с высшим образованием, а он — полуграмотный. Мы всё терпели, даже унижения, лишь бы не остаться без храма. Конечно, совестью своею не кривили и не шли ни на какие компромиссы, хотя бы и ради храма, помня твердо, что если мы изменим чистоте православия, то и самый храм перестанет быть православным».

Брат епископа, Андрей Гагалюк, вспоминал об одном из эпизодов жизни в Харькове: «Ехали вместе в храм, где епископ должен был совершать богослужение. Когда подъехали, то у храма уже собралось множество людей, которые сразу же окружили епископа, чтобы взять у него благословение. В это время, расталкивая толпу, с криком: «Владыка! Владыка!» — к нему приблизился молодой человек, по внешности — еврей. Подойдя к епископу, он упал на колени, стал обнимать его ноги, плакал навзрыд и о чем-то благодарил. Владыка стал его успокаивать.

Народ смотрел, ничего не понимая. И вдруг молодой человек обратился к народу с речью и, указывая на епископа, волнуясь и захлебываясь в слезах, сказал: «Вы знаете, кто это такой?! Это не простой человек! Он — ангел! Он — святой!

Меня, паршивого еврея, когда я сидел с ним в тюрьме и голодал, он кормил своей пищей, поместил около себя и не давал в обиду арестантам, которые пытались избить меня. Когда было холодно и я замерзал, владыка брал меня к себе и укрывал своей шубой. И мы, я, жалкий еврей, и он — епископ, лежали вместе на холодном полу, под одной шубой, как братья. Вы понимаете, что это такое?!»

Как ни старался епископ Онуфрий пройти в храм, ему это долго не удавалось: люди стояли стеной и слушали речь молодого человека. А когда он кончил, они еще теснее сплотились вокруг епископа, благодаря его за милосердие, проявленное им к несчастному узнику. С просветленными лицами все вошли в храм. Вошел туда и еврей, который простоял богослужение до конца».

9 декабря 1925 года был арестован патриарший Местоблюститель митрополит Петр. В декабре того же года властям удалось организовать в дополнение к обновленческому новый церковный раскол, получивший название григорианского.

Весной 1926 года митрополит Агафангел (Преображенский) сделал заявление о занятии им поста патриаршего Местоблюстителя, и тем самым создалась угроза нового церковного раскола. Для епископа Онуфрия с самого начала была очевидна разрушительность этого враждебного Церкви предприятия, и он выступил с протестом, пытаясь удержать митрополита Агафангела от вступления на путь раскола. Власти моментально отметили церковную позицию епископа и, по инициативе 6-го отделения СО ОГПУ во главе с Тучковым, 12 октября 1926 года Харьковское ОГПУ арестовало его. Отвечая на вопросы следователя, епископ Онуфрий сказал:

— До моего ареста в Харькове проживали: епископ Харьковский Константин (Дьяков), архиепископ Борис (Шипулин), епископ Макарий (Кармазин), епископ Стефан (Адриашенко), епископ Павел (Кратиров), епископ Антоний (Панкеев), епископ Феодосий (Ващинский); все епископы, кроме епископов Константина и Павла, очутились в городе Харькове вследствие их вызова в город Харьков властями (в частности, я был вызван в город Харьков в начале 1924 года, где и был обязан подпиской о невыезде).

Следователь спросил:

— Гражданин Гагалюк, скажите, кто был инициатором составления письма к митрополиту Агафангелу, содержание этого письма, какие цели вы преследовали этим письмом? Не был ли вами также поднят вопрос о форме управления русской Церковью — патриаршестве или коллегиальной форме? В частности, вы, какую форму считаете более приемлемой в России — патриаршество или коллегиальную форму?

Владыка ответил:

— Из города Перми почтою было прислано от митрополита Агафангела обращение на имя некоторых Харьковских епископов (архиепископа Бориса, епископа Константина и на мое имя). Митрополит Агафангел призывал нас и всех православных епископов, и духовенство, и верующих признать его, митрополита Агафангела, патриаршим Местоблюстителем. Из взаимной беседы друг с другом мы, епископы Харьковские, твердо решили признавать патриаршим Местоблюстителем лишь митрополита Петра; выступление митрополита Агафангела мы признали весьма вредным для Церкви Православной — расколом, о чем и написали ему в форме братского, дружеского письма, прося его не устраивать церковной смуты. Мы также написали митрополиту Агафангелу, что канонической формой управления в нашей Православной Русской Церкви является патриаршество или вообще единоличное управление, согласно 34-му апостольскому правилу, а коллегиальная форма правления в Церкви не может быть признана нами, как неканоническая. Таково и мое мнение, я не могу принять коллегиальной формы церковного высшего управления в Церкви, а лишь патриаршество, так как считаю коллегиальную форму церковного высшего управления неканонической, а патриаршество — канонической, согласно 34-му апостольскому правилу.

Епископ Онуфрий был доставлен из Харькова в Москву в Бутырскую тюрьму. В конце октября 1926 года секретарь 6-го отделения СО ОГПУ Якимова, рассмотрев «дело» епископа, составила заключение: «...Епископ Онуфрий среди церковников и верующих города Харькова распространял воззвание под названием «Открытое письмо» контрреволюционного содержания, в котором призывал верующих беречь патриаршую форму правления церковью и не допускать коллегиального управления. Свои заветы мотивировал тем, что патриаршая форма в большей степени, чем коллегиальная, защищает церковь от давящего и настойчивого вмешательства в церковные дела со стороны советской власти и тогда, когда советская власть не объявляет себя открытым врагом церкви, и тогда, когда советская власть открыто объявляет себя врагом церкви. Коллегиальное управление приносит только вред церкви, лишая ее устойчивости, так как советская власть постарается подобрать в коллегию лиц, продающих церковь и правду Христову и оптом и в розницу».

5 ноября 1926 года епископ Онуфрий за противодействие церковным расколам Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ был приговорен к ссылке на Урал на три года.

«Из шумного города Харькова переселился я в глухое село, — писал владыка. — Да будет воля Божия! Хотя и скорбно на душе, но нужно оставить думы о харьковских друзьях. Придется ли увидеться с ними, — сие от Господа. Во всяком случае увидимся непременно в жизни загробной... А теперь нужно работать Богу и людям в тех условиях, в каких Господь определил мне жить...

Какой смысл моего пребывания в селе Кудымкар... Здесь я как бы в расширенной тюрьме. Служить я не могу, проповедовать в храме нельзя; приезжать ко мне не разрешают, стесняют принимать верующих... Почему же Господь это попускает? Не лучше ли было оставить меня в Харькове, где я мог широко сравнительно делать святое Божие дело: где я служил, благовествовал и в храме, и по домам; оттуда управлял широкой епархией (Одесской). Зачем и другие епископы в узах, много их, почти все...

А между тем неверие усиленно работает, а вместе с ним рука об руку стараются разрушить Церковь Божию, очевидно не веря в ее неодолимость, многочисленные еретики и раскольники: обновленцы, самосвяты, лубенцы, последователи ВВЦС и старые сектанты: баптисты, хлысты, и еще более их — древние: католики, протестанты... Так нужны теперь работники на ниве Христовой, а их усиленно, искусно уменьшают!.. Такова воля Божия или, вернее, попущение Божие. Ведь еще во времена апостольские Господь тоже попускал быть в узах в Кесарии два года, в Риме — тоже два года — великому благовестнику апостолу Павлу, а как дорого было проповедничество и миссионерские путешествия по Церкви великого апостола!.. Так, значит, угодно было Богу!.. Не показывает ли Господь современным язычникам-богоборцам, что при максимуме их усилий и при связанности проповедников веры все же никто не одолеет Церкви Божией, и чтобы поняли все противники Божии, что вера наша утверждается не на мудрости человеческой, но на силе Божией (1 Кор. 2, 5). Не оглядываться мне нужно назад, что было со мною, — оно во мне осталось, а работать нужно Богу и людям здесь, в глухом селе, почти в тюрьме; служитель Христов должен нести свет Христов и в темнице, как это делали апостолы. Сказать слово веры своему случайному собеседнику, приголубить ребенка, открыто исповедовать и защищать свою веру, несмотря на насмешки и гонения неверующих, — все это значит нести свет Христов в окружающую жизнь. Есть и другие дела у меня здесь; в селе Кудымкаре — храм Божий православный, и я имею возможность ходить и молиться в нем. Какое это великое утешение! Могу причащаться Святых Христовых Тайн — а что выше и отраднее сего!

Здесь, в уединении, вдали от шума, можно больше подумать о душе, о Боге. Я недавно писал одному славному юноше, христианину, что село Кудымкар — это пустынька для меня, где нужно мне поразмыслить усерднее о своих грехах и приблизиться к Господу Богу. В общении с Богом — искренней, горячей молитве — какое это утешение для христианина!.. О, если бы Милосердный Господь призрел на меня многогрешного, унылого, гордого, блудного, гневливого, ленивого, полного всяких беззаконий, дал мне искренне чувствовать раскаяние и стремление к Нему, Господу Богу, от всего сердца и от всего усердия!.. Как ни отдалено село Кудымкар от крупных центров (ближайший город большой — Пермь, около 200 верст), есть еще несравненно более глухие места. Ходят слухи, что могут меня и другого святителя, живущего со мною в келье (Е. Ф.[1]), сослать в другое далекое, пустынное место. Что же! Да будет и на сие воля Господня, если так угодно Богу!..

Верю непоколебимо, что Господь печется о всех нас, ибо неложно слово Спасителя: «и волос с головы вашей не пропадет» (Лк. 21, 18), и другое утешительное речение Господне: «Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше» (Ин. 15, 20)».

В окрестностях было мало верующих людей, и епископ, после огромной харьковской паствы, оказался миссионером в обстановке торжества воинствующего безбожия. «Уже второй месяц живу в селе Кудымкар, — писал он. — Несколько раз заходили ко мне в келью для духовной беседы люди. Между ними были крестьянки соседней деревушки Ф. — Мария и Екатерина, обе весьма религиозные, еще не пожилые. Рассказывали они нам (мне и Е. Ф.) о вере в Бога в деревне их. Твердых в вере борцов религиозных против неверия в деревне их только двое. Когда три года тому назад учительница собрала женщин-матерей этой деревушки Ф. и предложила, чтобы дети их поснимали с шеи свои крестики, почти все, до двадцати женщин, приняли это предложение; лишь они двое — Мария и Екатерина — энергично протестовали, и стало по их желанию: детей пока оставили в покое. Конечно, атеистка-учительница неохотно пошла тут на уступки, так как сделать безбожным народ наш — край всех стремлений неверующих. Это Господь здесь не попускает вредному велению, видя огненную ревность, скорбь и слезы у христианок-матерей (у обеих дети учатся в школе).

Мои собеседницы-христианки из деревушки этой говорили: никто из деревни в церковь не ходит (церковь православная в версте). Смеются над нами! Даже старики уговаривают детишек не слушать нас, матерей, когда мы зовем ребят своих в храм Божий. Но мы не обращаем внимания на эти безумные речи стариков и свое святое дело делаем... Я им тоже советовал: сами твердо стойте в вере православной и детишек своих учите молитвам, чаще в храм водите, заставляйте читать слово Божие. А неверующих соседей своих не бойтесь, но еще призывайте их к вере. Знайте, что ваше дело имеет великое значение не только для вас лично — для спасения души вашей, но и для мира, и покоя, и благополучия внешнего, этой верою своею привлекаете вы благоволение Божие и на всех людей. Если вера иссякнет в нас, то и Спаситель наш и Бог отвернется от нас.

Однако, несомненно, эти две простые, малограмотные крестьянки, стоящие на страже веры среди окружающего их неверия, делают великое дело. Припоминаю и другие села, деревни и города, где мне пришлось жить или бывать. Всюду при множестве людей неверующих или равнодушных есть несколько верных рабов Божиих, твердых, неподкупных ни на лесть, ни на обман, ни на запугивания. Они открыто исповедуют Бога, заботятся о храмах Божиих, борются с неверием и разными ересями и расколами. И таких добрых Божиих рабов немало в стране нашей; во всяком глухом селе или деревушке есть свои Марии и Екатерины. Они представляют собою ядро христианское среди окружающих маловерных или вовсе неверующих. Конечно, таких деревушек, как Ф., где почти все мало веруют, меньше, чем тех, где вера крепко держится у большинства крестьян...

Об эту веру таких усердных и верных христиан, как Мария и Екатерина, разбиваются все мутные воды безбожия. Как ни яростны мутные волны моря, им не опрокинуть горящих маяков. И среди темноты и шума мирской бури ярко и далеко светят огни маяков. Привет вам и Божие благоволение, твердым стоятелям за Христову веру!.. Да укрепит всех вас Христос Господь, даст силы быть верными Ему и других привлекать к святой православной вере.

Из трусости, а больше по лености не всегда даем мы отпор всем нападкам неверия. А сие необходимо делать нам во всяком случае, по каждому поводу. «Главная причина всех современных неурядиц, — пишет в 1913 году один христианин-писатель, — заключается в том, что врагам Христа не дают должного отпора, и они почти невозбранно среди нас самих, христиан, воюют против того, что мы должны были бы считать неприкосновенной святыней»[2]. Верующим христианам нужно быть активными исповедниками своих упований, а не пассивными... Почему? Потому, что вера христианская православная есть самое дорогое и драгоценное для нас, важнее самой земной жизни. Православие — это основа всего добра в мире. Ослабляется вера наша — и все в мире идет к упадку, к развращенности людей и всяким преступлениям. Кто равнодушен к православию, тот не понимает ценности всемирной. А все великое, дорогое имеет всегда много врагов; главный же враг святого православия — сатана, который под всякими предлогами старается оторвать людей от Православной Церкви: слабых увлекает сетями соблазнов; малодушных — запугиванием; крепких и ревностных в вере — усыпляет, как говорит Спаситель в притче о пшенице и плевелах: "когда же люди спали, пришел враг... и посеял между пшеницею и плевелы и ушел" (Мф. 13, 25). Именно нашей беспечностью пользуются люди неверующие и энергично сеют семена неверия. Если бы мы хотя немного старались о вере нашей, то всегда бы могли опровергнуть доводы любого «профессора» неверия, ибо эти доводы так слабы, что всякий христианин, знающий сущность веры православной, легко их разобьет... Нужно только не молчать и всегда помнить свой долг христианский: бороться с неверием и всякими сектами и защищать словом своим веру святую.

Конечно, это доставляет немало огорчений и забот для нас, но ведь это борьба за все святое, высокое, идеальное, которым является наша православная Христова вера... "Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!.. Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей" (Лк. 12, 49, 51–53).

А почему от православной веры отошли христиане, главным образом интеллигенция, но также и крестьяне и рабочие? Можно ли отказаться от такого великого сокровища, каким является наше Православие? Они легко порвали с верою, так как восприняли ее поверхностно. Вера для этих христиан была чем-то поверхностным, обрядовым. Они не сделали святого Православия достоянием своей души, не жили по-христиански... Недостаточно только называться христианином — нужно быть им, говорил приснопамятный митрополит Московский Филарет. Нам нужно усвоить православную веру так, чтобы она насквозь пропитала бы всю нашу душу, чтобы благодать Божия изливалась обильными струями в нашу душу и перерождала ее. Для христианина, живущего благодатной жизнью, вера православная не что-нибудь, а содержание его души... Потому-то и отказаться ему от веры — значит отказаться от всей своей внутренней жизни. А равнодушный к вере во время гонений на религию равнодушно отходит от своей святыни и не подозревая, что он лишается вечной блаженной жизни...

Он (Христос Бог) есть мир наш (Еф. 2, 14). Недавно в одной беседе я допустил сознательно ложь, защищая от опасности своего друга. И что же? На душе стало вдруг страшно тяжело. Что это? Это грех лег темным пятном на мою душу... Долго я мучился, волновался, раздражался, потерял душевное равновесие. И только тогда я успокоился, когда пошел к православному священнику и исповедал свой грех, дав обещание больше не лгать. Такова сила греха. Содеянный грех мучит нашу душу, держит ее в своих грязных цепких когтях. Не только убийство, блуд, воровство — но и лукавство, обман, леность омрачают и выводят из нормы нашу душу. Грех всегда есть грех. "Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем", — говорит святой апостол Иаков (2, 10). В чем же виновность всякого грешника? В том, что, совершив грех, мы идем против Бога. Грех — то, что творится вопреки воле Божией. Для нас норма жизни — делать и вести себя так, как велят заповеди Божии. Все, что Господь предлагает нам, все это благо всегда; а что Бог не велит нам делать, то зло при всех обстоятельствах... К глубокому сожалению, не редки теперь разговоры о том, что Бога нет, что грешить можно. Говорят: делай все, что хочется тебе, — ты сам себе хозяин. Слышатся суждения: можно не только не соблюдать постов и праздников, можно и чужое грабить, и жить сразу с несколькими женщинами, если того они хотят... Разврат мы видели и раньше, но он скрывался: развратник сознавал, что совершил грех, вспоминал о нем с отвращением, давал слово не делать его, хотя потом опять грешил. Теперь порок вышел наружу: развратник бравирует своими гнусностями, совершает их на виду у других, притом тешится своею жертвой. Да, обезумел человек, а обезумел потому, что Бога забыл (Пс. 13, 1).

Где же выход из этих ужасных нравственных падений? Как освободиться от мучительства греха? В искреннем раскаянии, в таинстве покаяния перед пастырем Православной Церкви. А для сего нужно иметь веру в Бога. Она поведет грешника к Церкви Божией, к таинству покаяния, где он получит душевное исцеление. Если сохранилась у нас вера в Бога, мы можем совершенно очистить себя от самого тяжкого греха в церковном таинстве покаяния. Здесь величайшая милость Божия к нам грешным. Силу душевного исцеления ты почувствуешь опытно, когда пастырь Церкви наложит на тебя свою руку и от имени Самого Бога отпустит тебе все твои грехи...»

Во время архиерейского служения в Кривом Роге и в Харькове, и в особенности в заключении и ссылке для епископа все ясней становилось, сколь велико значение пастырского служения, которое не может быть ограничено стенами храма. Находясь в ссылке в селе Кудымкор, в мае 1927 года епископ Онуфрий писал: «И проповедь у нас слабая! Говорю о здешних местах. А ведь ничего особенного не требуется. Пересказал своими словами чужую проповедь — и это уже хорошо... Конечно, если не ходят в храмы Божий здешние православные, они как бы закрыты для них. В таком случае нужно говорить о Боге, о праздниках, о таинствах, о христианской жизни, призывая к посещению святых храмов, к святому говению и поучая о прочем, ходя по домам своих прихожан — терпеливо, настойчиво, с любовью. Пусть будут насмешки, даже ропот и угрозы, — не обращать пастырю на это все внимания...

В той или иной мере эту любовь и самоотречение проявляют и современные пастыри православные и через то уловляют в сети Христовы равнодушных и даже враждебных к вере... Против такой пастырской настойчивости иногда возражают даже верные и честные служители Церкви. Так, одно почтенное духовное лицо мне возражало: "Я с вами совершенно не согласен. По-вашему, следует, что священник, и даже епископ должен сам идти к этим грубым людям. Это значит навязываться, когда тебя вовсе не просят и даже не желают! Нет, я пойду к тем, кто меня сам пригласит!.. Стану я напрашиваться к этим насмешливым! Еще издеваться будут, а то и выгонят! Не желаю. Не я в них нуждаюсь, а они во мне. Вот пусть приедут за мною, попросят! Я поеду к ним!.. А самому идти унижаться, чуть ли не просить их, чтобы они меня приняли, не хочу! С какой стати я буду ронять свой духовный авторитет! Я вам советую: не ронять своего сана, а то вы готовы бежать за десятки верст и идти в хаты, когда вас о том вовсе не просят и, может быть, совсем не желают!.."

Не знаю, как влияют на тебя, дорогой друг, такие речи, но в моей душе они вызывают тяжелое чувство... И так может говорить православный служитель Церкви Божией, апостол святой веры... Это — бессердечный человек, которому вовсе нет дела до души верующих! Для него как бы не существуют овцы его стада!.. Как они живут, как спасают свою душу, ему не интересно. Если среди них находятся хорошие, послушные, он охотно к ним пойдет, а к бедным, несчастным, заблудшим он не идет и почти... презирает их. И слышатся слова Спасителя: "не здоровые имеют нужду во враче, но больные, пойдите, научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы. Ибо Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию" (Мф. 9, 12–13). Нет у подобных пастырей именно сострадания, снисхождения, любви к людям... Таким путем не увеличишь числа верующих в своем приходе. Дай Господи, чтобы удержать тех, кто есть. Между тем назначение пастырей — апостольское. Не только утвердить верующих, но и поддержать слабых, привести к Богу и неверных. А без собственного вхождения к неверующим или колеблющимся, без жалости к ним ничего не успеешь... Ждать же, чтобы они сами пришли к нам, православным пастырям, — неразумно. В особенности теперь, когда специально стараются отвлечь от Церкви Божией и удержать в безбожии. Возмущают душу мою и речи о том, что ревностный пастырь, сам идущий к нежелающим его, подрывает свой авторитет. Это совершенно языческое понимание...

В отыскивании заблудших, во вторжении к грешникам со стороны пастыря Христова не унижение, а величие души труженика, старающегося идти по стопам Самого Пастыреначальника и Бога... Нет, пока на земле Церковь Божия, — а она всегда будет, пока Господу угодно, чтобы существовал сей мир, пастыри Христовы, как продолжатели апостольского дела на земле, не могут и не должны отходить от своего величайшего и ответственнейшего служения приводить всех людей к Церкви Божией, к Богу, всячески снисходя к немощам людским, будучи, по апостолу, для всех всем (1 Кор. 9, 22), чтобы спасти по крайней мере нескольких, если не всех. А теперь, когда так нагло подняли свою голову безбожие и всякие расколы и ереси и объявляют свои права на каждую человеческую душу, особенно необходимо трудиться всем нам, пастырям, посланникам Христа Спасителя, помня слова, сказанные Им поcле Его преславного воскресения из мертвых святым апостолам, а в лице их всем православным святителям и пастырям: "дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать всё, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь" (Мф. 28, 18–20)».

Конечно, эта ревность о пастве, спасении человеческих душ скоро была замечена безбожными властями, наблюдавшими за жизнью владыки в ссылке. 25 июня 1927 года, в день тезоименитства епископа Онуфрия, власти устроили в доме, где он жил, обыск.

Владыка так об этом писал: «Ко дню моего Ангела приехали ко мне из далекого Харькова две гостьи, мои духовные дочери и вместе мои благодетельницы: одна — монахиня пятидесяти с лишним лет, другая — будущая послушница около сорока лет. Они поместились в сторожке при церкви, где живут сторожихи-монахини. Но гости мои по моей оплошности не зарегистрировались, а это следовало сделать, так как я считаюсь ссыльным, а они не скрывали, что приехали поздравить меня ко дню Ангела. Ночью накануне моего праздника их арестовали и продержали в тюрьме около месяца, хотя при обыске ничего не нашли ни у меня, ни у них.

В день моего Ангела в доме священника, где обедал я с другими верующими, моими гостями, сделали обыск как раз во время обеда... Потом после допроса запретили мне читать и петь в церкви. В конце же готово было подняться новое тяжкое испытание для меня, так что я от скорбей очень замучился. Хотелось сказать слово ропота, но примирился я, грешный, с волею Божиею. И вот Господь сразу же все отнял: дело травли кончилось, узники получили свободу, я просветлел душою и телом. Виновником ареста моих гостей общий голос признает местного священника. А он считается православным; он со мною вежлив и весел, в его доме я столуюсь, и в течение полугода моего знакомства с ним он воспринял от меня, грешного, немало добра материального и духовной поддержки. Меня чрезвычайно поразило это явление, которому нельзя не верить. Однако, дорогой друг, я был душевно потрясен другим предательством со стороны этого же лица, именно обыском в доме, где я обедал со своими гостями, а он — хозяин этого дома: почему пришли именно к обеду, в пятом часу пополудни? Ясно, чтобы узнать, кто у меня гости. А откуда могли узнать об обеде: где и в котором часу? Только от хозяина. Когда неожиданно окружили комнату, где мы мирно и вместе как-то печально (в связи с арестом моих гостей) сидели, и начали обыск, я, привыкший к обыскам и ни в чем не повинный политически, был страшно взволнован от этого гадливого и наглого попрания человеческого (моего) достоинства, не со стороны делавших обыск, а со стороны предателя. Подумай, дорогой друг, до чего мы дожили: хозяин предает своего гостя, священник — своего епископа, в день его Ангела, в ссылке, когда он так нуждается хотя бы в маленькой поддержке со стороны тех, кому он верит и считает своими по духу! Ведь у диких народов особа гостя священна и хозяин постарается защитить своего посетителя...

Вспомни, дорогой друг, Лота: к нему зашли два ангела на ночлег, а злые содомляне хотели взять гостей у Лота для разврата, угрожая ему смертью... Что же Лот? Он согласился отдать двух дочерей своих — девушек, на поругание развратной толпе, лишь бы содомляне не тронули гостей его... (Быт. 19, 1–11).

Конечно, предательство в отношении меня ничем не кончилось, как и все обыски, ибо у меня никогда ничего не было против предержащей власти. Но гнусное и низкое иудино окаянство было на деле. Господи, да что же это такое? Что сталось с христианами и даже священником! При всем желании быть снисходительным к людям, я уже не мог с того дня переступить порог этого дома, где так нагло и цинично предан был человек-христианин-епископ! Я не буду судить предателя, не питаю к нему никакой вражды, считаю по-прежнему православным, отдал все на суд Божий, только уже дружеских отношений у меня нет, а лишь обычные, официальные, но не злобные...

В заключение я скажу тебе, дорогой друг, и отрадное нечто, в чем я опытно убедился во время этих событий. Независимо от моих гостей неожиданно появилась большая опасность для меня как епископа-благовестника, и от этой опасности, которая больше всего встревожила меня, избавил меня Господь сразу... Что это значит? Значит, что Господь всегда бодрствует над Своими рабами и оказывает явную помощь Своим слугам, когда они творят волю Божию: когда они дерзают, идут на труды, опасности, быть может, на смерть. Господь тогда с ними, поддерживает, охраняет от всякого зла и избавляет даже от смерти, как это сказал Он величайшему Своему апостолу, благовестнику святому Павлу в Коринфе: "не бойся, но говори и не умолкай, ибо Я с тобою, и никто не сделает тебе зла" (Деян. 18, 9–10). И тут, дорогой друг, нет никакого пристрастия у Бога к Своим рабам: здесь полная справедливость. Ведь говорить о Боге, привлекать людей к Святой Церкви, учить людей христианской вере — это дело Божие, и никто — ни сатана, ни люди — не имеют права мешать проповедникам учения Христова. И благовестники-христиане, покорные внешним властям в области гражданской, никак не могут слушать тех, кто зовет их отказаться от Бога и от подвига проповеди о Боге... Здесь уже благовестники христианские не делают никакого преступления, напротив, великое добро. И Господь, защищающий их, не потакает им, а, как Промыслитель мира, способствует добру в мире. В слове Божием есть очень много нежных и утешительных слов, которые Господь говорит Своим труженикам, изнемогающим от печали и скорбей и гонений имени Его ради...

Представь себе, дорогой друг, я получил как раз в дни скорби моей, о чем я пишу тебе здесь, письмо от одного батюшки. И как оно было кстати! Вот главные стихи из слова Божия, которыми он меня утешил, хотя вовсе не знал о моих печалях, а поздравлял лишь с днем моего Ангела... "Господь сохранит тя, Господь покров твой на руку десную твою. Во дни солнце не ожжет тебе, ниже луна нощию. Господь сохранит тя от всякого зла, сохранит душу твою Господь. Господь сохранит вхождение твое и исхождение твое, от ныне и до века" (Пс. 120, 5–8). "Близок Господь к сокрушенным сердцем» (Пс. 33, 19). «Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя" (Пс. 54, 23)... "И будет Господь прибежищем угнетенному, прибежищем во времена скорби" (Пс. 9, 10). "Ибо Он причиняет раны и Сам обвязывает их; Он поражает, и Его же руки врачуют" (Иов. 5, 18). "Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей" (Ис. 41, 10).

Вот те уроки, которые прочел я, дорогой друг, в посланном мне от Бога испытании. Я думаю, что всякое Божие испытание имеет свой сокровенный смысл, и мы должны, насколько можно, постигать его, чтобы обогащаться духовной опытностью, чтобы больше и больше убеждаться, как близок и многомилостив к нам Господь и что в Нем наша твердая и непоколебимая защита, наша радость и вечное блаженство...»

В то время как гости епископа сидели в тюрьме, в местной газете появилась статья без подписи, в которой было написано, что к ссыльному православному епископу Онуфрию приехали его любовницы, и целую ночь он развлекался с ними, превратив церковный дом в гарем. Как ни был кроток и смирен епископ, но в данном случае он решил не оставлять злобной клеветы без ответа. Написав опровержение, он отправился к местному прокурору с требованием указать имя автора клеветнической статьи и обязать редактора газеты опубликовать опровержение.

Прокурор принял епископа насмешливо, не стал читать опровержение, сказав лишь, что он вполне доверяет авторам советских газет.

Известие о новом расколе, о том, что часть святителей вышла из подчинения митрополиту Сергию, застало епископа в ссылке в глухой деревне Романово. «К моим скорбям присоединилась большая печаль и вообще о нашей Церкви Православной, — писал епископ, — благодаря ложному и вредному для Божьего дела поведению современных церковных оппозиционеров, порвавших с законным заместителем патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием Нижегородским и патриаршим при нем Синодом. Горе здесь усиливается тем, что среди этих оппозиционеров есть много искренних и ревностных святителей и пастырей... они опираются на свой бывший авторитет, сеют большую смуту в нашей многострадальной Церкви, раздирая ее хитон — на радость обновленцам, самосвятам, григорианцам, сектантам, неверам и другим... Оппозиция выступила против православных святителей за то, что митрополит Сергий открыто заявил, что наша Православная Церковь не может поддерживать настроения тех, кто мечтает о возвращении прежнего дореволюционного внешнего строя, что Православная Церковь будет помогать современному правительству во всех его гражданских делах, кроме идеологического — религиозного дела, что Церковь Православная скорбит и болеет неудачами и опасностями внешними для государства и правительства, современных в нашей стране...

Митрополит Сергий и все согласные с ним святители (подавляющее большинство) и все верующие миряне имеют полное свое оправдание тут в учении Церкви Божией о подчинении предержащей власти, даже неверной (Рим. 13, 1–7). Отрываться от митрополита Сергия и святителей, не укорив их в ереси или расколе (чего, конечно, нет), — это значит потерять минимум церковного послушания и легкомысленно относиться к делу своего спасения душевного...

Но есть еще одно глубокое непонимание у оппозиционеров. Они не считаются с идеей богоснисхождения, идеей царства Божия на земле. В чем же царство Божие на земле? В сообщении людям Божественной жизни, принесенной на землю Воплотившимся Богом... Задача слуг Христовых, пастырей Церкви Христовой, привлекать как можно большее число людей к этой жизни Божественной для счастья и блаженства вечного. Православная Церковь Божия есть та спасительная ограда и тот дом, где подается эта Божественная жизнь. Обрывать все пути для вовлечения в лоно верующих современных неверов — значит препятствовать делу Божьему, потому что Бог всем людям желает спастись и в разум истины прийти (1 Тим. 2, 1–6). Конечно, Церковь Божия тут не поступается истиною, как это видим в католичестве и обновленчестве, допускающих принципиально и ложь, и насилие для привлечения в свою гибельную для души человеческой ограду всех не принадлежащих к ним...

Самой большой скорбью церковной, которая, можно сказать, повергла меня на одр болезни, для меня является раскол с заграничным православным духовенством... Из обновленческого харьковского журнала я узнал, что уже несколько лет, как за границей произошел раскол между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. Конечно, трудно разобраться, кто прав, так как мы не информированы полно. Но, судя по данным и по отношению митрополита Сергия к митрополиту Евлогию, прав не митрополит Антоний с большинством иерархов, а именно прав митрополит Евлогий, получивший церковную власть от покойного Патриарха Тихона... Митрополит Евлогий и несколько святителей подчинились митрополиту Сергию, а митрополит Антоний со своими сторонниками даже запретил в священнослужении митрополита Евлогия. Какой соблазн, какое страдание для души христианской!.. А думалось: как хорошо должно было быть всем святителям на чужбине, общее горе должно было их соединить, свобода дела Христова — воодушевлять на труды благовестничества святого православия среди иноверцев... По моему мнению, митрополит Сергий дал всем заграничным святителям прекрасное руководство. В тех странах, где уже существует Православная Церковь, русское православное духовенство подчиняется церковной юрисдикции местного первого епископа (св. Ап. Прав. 34), как например в Югославии, Иерусалиме, Греции... Там же, где нет самостоятельной Православной Церкви, митрополит Сергий благословляет создать самостоятельную Православную Церковь Поместную с чадами православными — и русскими и иностранцами, то есть местными жителями: например, в Париже для французских православных граждан, в Германии, Англии и других... Что лучше для дела Божия?.. Но нет, заграничные святители наши русские тоскуют всё по нашей стране, не допуская мысли, что они могут умереть на чужбине, хотя смерть вырывает немало русских за границей...

Я не осмеливаюсь судить о сем, но все же мне кажется, что здесь — узость понимания церковного дела: лелеяние родины паче церковного дела... Ведь знаменитый Японский архиепископ Николай (Касаткин) оставил свою дорогую родину Россию и пошел на опасности, труды, болезни ради новой христианской области в Японии. Он мог поехать опять в Россию, тоскуя по родине, но он остался и умер в Японии, так как верил, что Господь вывел его, как некогда Авраама, из земли его, из родства его, из дома отца его в землю чужую, и был святитель Николай Японский послушен Богу, как и Авраам, переселившийся из Харрана в землю Ханаанскую (Быт. 12, 1–5)... Не призвал ли Господь и всех нынешних заграничных святителей к великой миссии — нести истину святую Православия к современным иноверцам Западной Европы, задыхающимся при высокой внешней культуре — в схоластике и такой лжи и рабстве латинства, лютеранства, англиканства...

Вот те мои скорби за Церковь, которыми я, слабый и душою и телом, мучился в последнее время и о чем я хотел поделиться с тобою, дорогой друг, хорошо зная, что ты не осудишь меня за все это, не подумаешь обо мне ложно, как о каком-то страдальце за Церковь, но поймешь, что епископ православный, пусть и самый убогий, не может не отвечать на все окружающее его, особенно в Церкви...»

В октябре 1928 года епископ Онуфрий был арестован и отправлен в Тобольск. На пути его ждало немалое искушение. Он рассказывал впоследствии своей матери: «Я находился на пристани в Тюмени, поджидая пароход. Ко мне подошел человек и спросил: «Вы епископ православный?» Я ответил. Он протянул руку за милостыней. Я хотел дать ему денег, но вдруг почувствовал сильный удар в левую руку и жгучую боль. Оглянувшись, я увидел, что тот человек убегает. Заметив на руке кровь, я пошел на пароход, где промыли и забинтовали рану мою на руке. Успокоившись, я подумал: смерть моя нужна врагам моим, и только они могли подстроить это покушение, но Господь спас меня».

В Тобольске епископ пробыл три месяца. Об этом времени и о последующем своем путешествии в качестве узника владыка писал: «Пишу из глубокого северного Сургута, куда прибыл я в новое место своей ссылки 11 февраля 1929 года, ночью.

Предчувствия мои оправдались: в городе Тобольске, при сравнительно внешнем благополучии, всякий день ожидал я, что меня возьмут и сошлют дальше. Это случилось 30 января вечером. Произвели у меня на квартире обыск и, ничего не найдя, повели в Тобольскую тюрьму. Из культурной обстановки — опять в атмосферу тюремной жизни с ее тяжелым режимом, холодом, голодом, грязью, а для меня еще и неудобствами в пище, которая подавалась мясной. Но Господь утешил меня, и я благодушно перенес все эти невзгоды. В числе соузников моих оказалось несколько крестьян и среди них их священник православный, старец лет шестидесяти... В беседе с крестьянами я сказал им при священнике: вот батюшка с вами всюду — и в церкви, и на полях, и по домам, и... в тюрьме...

Да, наши православные пастыри в большинстве делят горе со своими чадами. Почти всегда, когда приходилось мне быть или ехать в тюрьмы, подобно тем, где я был в числе арестантов, видел я фигуру священника, или инока, или епископа...

В день своей архиерейской хиротонии, 4 февраля, я выехал под конвоем в Сургут: семьсот верст от Тобольска. Ехать было холодно, тесно, но я терпел имени Его ради... Всюду на остановках казенных, где мы грелись от мороза, отдыхали и ели, — всюду были в домах святые иконы. В одном месте утешил меня мальчик лет трех, Саша, с крестом на груди. И только в селе Самарове я не нашел в хате, где мы останавливались, святой иконы. Семья, очевидно, не религиозная. Я наблюдал за ними. Отец и старший сын (активный безбожник) производили неопределенное впечатление. Мальчик лет тринадцати, Андрюша, оказался с душой испорченной, подлой: он проследил ссыльного еврея из той же партии, где был и я, когда тот незаметно вышел за ворота, где его поджидали друзья, проживавшие в этом селе — Самарове, подслушал его разговор, дал знать конвойному и все ему рассказал. У ребенка не нашлось сострадания к несчастному ссыльному. Мать — необыкновенно грубая, и даже сальная. Она не преминула изругать меня, хотя я был ее гостем и в скорбном настроении арестанта. За малую крошку хлеба, стакан чая и молока она потребовала два рубля, тогда как это стоило не более тридцати копеек.

Воистину, потеряет человек Бога — потеряет и любовь, сострадание, скромность, станет жестоким, грубым, жадным зверем... Господь да вразумит этих несчастных!

Я прибыл в Сургут. Господь помог мне здесь устроиться. Вижу милость Божию к себе. Посетил убогий храм Сургутский, говел, причащался Святых Христовых Тайн».

Лишенный гражданскими властями возможности проповедовать в храмах, во время жизни в ссылке епископ принялся за составление письменных работ. В Кудымкоре он написал двести восемьдесят две статьи на духовные темы, во время ссылки в Тобольск и Сургут — шестьдесят одну статью. Сам епископ о церковном писательстве говорил: «На епископах преимущественно лежит долг проповедовать слово Божие. Почти все мы исполняем это и усердно возвещаем Царство Христово на земле, — но устно. Подвиг духовного писательства несут из нас лишь немногие. Конечно, устная проповедь имеет главное значение: произносимая с воодушевлением и убеждением перед большой аудиторией, до тысячи молящихся, иногда она оказывает большое влияние на слушателей, направляя их к Богу и доброй христианской жизни. Но и самое красноречивое слово скоро забывается. Притом часто является сильное желание у верующего почитать у себя на дому что-либо из области веры. В этом отношении необходимо письменное наставление.

Если устное слово возбуждает веру у молящихся, то письменное усугубляет ее, утверждает. О важности письменной проповеди апостол славянских христиан Кирилл говорил: «Проповедовать только устно — все равно что писать на песке».

Мне могут возразить, что нельзя отрицать громадное значение церковного писательства, но это могло иметь место прежде, когда к услугам Православной Церкви было книгопечатание, а теперь, когда нельзя напечатать ничего, касающегося православной веры, — можно ли говорить о письменности духовной?

На это я отвечаю: и в настоящее время письменность церковная очень важна и необходима не меньше, чем раньше. Епископ может писать проповеди свои, трактаты по вопросам веры, богословские сочинения, конечно лишь в количестве пяти или десяти экземпляров на пишущей машинке, в крайнем случае, в виде одной своей рукописи...

И даже такой ограниченный до последнего минимума труд епископа весьма полезен. Прежде всего самому автору он дает руководство для дальнейшего учительства, — прочитывая на досуге свой труд, он вспоминает прошлое и, при случае, о нем говорит и своей пастве. Жизнь теперь очень сложна и текуча, и в течение года можно забыть важные моменты церковные.

Рукопись свою можно дать для прочтения верным христианам, которые были бы способны и других научить, и таким путем наше поучение станет известно многим.

Наконец, преемники наши в письменном учительстве нашем найдут для себя повод к собственным трудам, что нужно добавить и разъяснить, о чем по немощи мы забыли сказать, войдут в труд наш, как мы сами вошли в труд наших предшественников.

Церковное писательство для епископа теперь гораздо нужнее, чем прежде, при возможности печатать богословские труды. Тогда мы могли пользоваться произведениями наших выдающихся церковных писателей: выписывать их, распространять их. Теперь, когда возникают вопросы текущей жизни, мы обязаны сами отвечать на них, руководствуясь святой Библией, правилами каноническими и творениями святых отцов, насколько их имеем, обращаясь наипаче с горячей молитвой к Всевышнему Богу Утешителю, просветившему бескнижных апостолов...»

Вскоре епископ получил разрешение покинуть место ссылки и бесконвойно следовать в Тобольск. На пути в Тобольск в селе Уват он был арестован, но вскоре освобожден и в ноябре 1929 года прибыл в Тобольск. Между тем 12 октября закончилась его трехлетняя ссылка. 14 октября Особое Совещание при Коллегии ОГПУ вынесло постановление: «По отбытии срока наказания Гагалюка Антона Максимовича лишить права проживания в Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону, означенных округах и УССР с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года».

Епископ был вызван в ОГПУ, где ему предложили выбрать место для жительства, кроме запрещенных. Владыка выбрал город Старый Оскол в Курской области. В ноябре 1929 года митрополит Сергий назначил его епископом Старо-Оскольским, образовав ради ссыльного епископа и саму кафедру. В декабре 1929 года епископ Онуфрий прибыл в Старый Оскол и вступил в управление епархией.

В Старом Осколе к тому времени у православных оставалось шесть городских и семь слободских церквей вблизи города, но власти разрешили служить епископу только в одном храме. Обновленцы к этому времени захватили большинство храмов, и приезд в город православного епископа оказался тяжелым ударом для них. Все православные устремились к владыке. Первая же его служба в храме привлекла сердца многих. Некоторые, слушая его слово, плакали.

Хотя выезд из города епископу был запрещен, это не помешало ему успешно управлять епархией. Епархиальной канцелярии у него не было, и всех посетителей — священнослужителей и мирян — он принимал в небольшой комнатке, где жил. У него всегда были посетители, желавшие поговорить с ним лично, приезжали люди и из других областей — он всех принимал с охотою и любовью, в меру своих сил стараясь разрешить их вопросы и удовлетворить просьбы. Результатом его деятельности явилось почти полное уничтожение обновленчества в пределах епархии и увеличение числа действующих православных храмов. Только за три первых месяца пребывания его на кафедре — с декабря 1929 по март 1930 года — количество православных храмов в епархии возросло с двадцати до ста шестидесяти одного.

В 1932 году один из его друзей-священнослужителей написал епископу, что решил прекратить дело проповеди, ограничившись богослужением в храме, а то «иной недобрый человек извратит мои слова, и я могу пострадать! Когда увижу хоть некоторое успокоение, тогда продолжу дело благовествования».

Епископ Онуфрий ответил ему: «Никак не могу согласиться с твоими доводами. Долг святителя и пастыря Церкви — благовествовать день от дня спасение Бога нашего и в дни мира, и в дни бурь церковных в храме, в доме, в темнице. Послушай, как объясняет святитель Иоанн Златоуст слово святого апостола Павла: «Проповедуй слово благовременно, безвременно, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением...» Что значит благовременно, безвременно? То есть не назначай определенного времени, пусть будет у тебя всегда время для этого, а не только во время мира, спокойствия или сидения в церкви, хотя бы ты был в опасности, хотя бы в темнице, хотя бы в узах, хотя бы готовился идти на смерть, и в это время не переставай обличать, вразумлять. Тогда и благовременно делать обличение, когда оно может иметь успех.

Тогда наша проповедь дает плод, когда люди ее жаждут. В дни скорби, смущений самое простое, искреннее слово пастыря приносит сторичный плод.

На днях исполнилось три года моего святительского служения в Старо-Оскольской епархии. С первого вступительного слова и поныне всякий воскресный праздничный день за божественной литургией и в воскресные вечерни я говорил поучения своей пастве. Делал это я не без смущения, волнений и страхов. Но Господь Милосердный хранил меня, и верю: сохранит и впредь. А если угодно будет Господу — приму и скорби за слово истины.

Если мы умолкнем, то кто будет говорить? На проповедь Царства Божия послал нас Сам Господь. И горе нам, если мы не благовествуем! Мы становимся в таком случае в ряды противников Божиих. Вот почему и святой апостол Павел, убеждая своего ученика, епископа Тимофея, неустанно проповедовать слово Божие, заклинает его Христом Богом совершать дело благовестника.

В твоих словах, дорогой друг, вижу одну лишь справедливую мысль — нужно остерегаться проповеднику Христову злых людей, искажающих наши слова. Сам Христос Спаситель поучает нас быть осторожными: "Вот Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудрыми, как змии, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей, ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас..." (Мф. 10, 16–17). Поэтому нам говорить нужно лишь о Христе Спасителе и Его учении, не касаясь ничего постороннего. Уклоняться же от христианской проповеди мы не можем. А от лукавых людей оградить нас силен лишь Господь, в волю Которого отдадим мы свой труд и всю свою жизнь.

Попросим со смирением и усердием Пастыреначальника, чтобы Он дал нам силы многие пасти овец Его и тем выразить Ему свою любовь и свое попечение о малых сих...

"Не вы Меня избрали, а Я вас избрал, и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал" (Ин. 15, 16)».

В 1933 году исполнилось десять лет архиерейского служения преосвященного Онуфрия, почти половину которого он провел в тюрьмах и ссылках. Подводя итог этому служению, он писал: «Десять лет архиерейского служения! В этот священный для меня день душа моя прежде всего устремляется к «Благодеющему Богу, Который сохранял меня в сонме святителей Церкви, ближайших друзей Своих». О, как высока эта честь быть другом Христовым, продолжателем дела Спасителя на земле и Его святых апостолов, ибо епископ и призывается к этому при хиротонии своей архиерейской.

Много соблазнов, страхов, волнений, опасностей пережил я за эти годы. Но от всех их избавил меня Господь. Скажу ли с великим апостолом: "И избавит меня Господь от всякого злого дела и сохранит для Своего Небесного Царства" (2 Тим. 4, 18)?

Что дал мне десятилетний стаж архиерейский?

Думаю, что я получил некоторый духовный опыт в отношении людей, — за эти годы тысячи людей прошли передо мной: в Киеве, Елисаветграде, Одессе, Кривом Роге, Харькове, Перми, Кудымкоре, Тобольске, Старом Осколе. Много разных характеров видел я. И умиление, крепкую веру в Бога, милосердие к несчастным...

Опыт жизни научил меня узнавать: кто враг Церкви и кто ее верный сын... Годы моего архиерейства прошли в чрезвычайно сложной церковной обстановке. Первые дни моего святительства совпали с наиболее наглыми, циничными насилиями обновленцев над Церковью Божией. Иоанникиевщина, лубенщина, григорианский раскол, неверные шаги митрополита Агафангела, иосифлянский раскол, в среде которого есть немало идейных нестроений. Все это волновало, всем этим болел я как епископ, боялся за верующих, боролся, как мог, с раздирателями Христова Хитона.

Скорби тюрем и ссылок — незначительны в сравнении со скорбями церковными... Как я удержался от этих расколов при своей боязливости и неопытности! Только по милости Божией! Очевидно, были и добрые люди, за молитвы которых Господь сжалился надо мною и оставил в ограде Своей Церкви.

Внешнее положение Церкви от нее не зависит, и мы не дадим за сие отчета перед Богом, — а дадим отчет Судии в том, что могли сделать и не сделали.

Отдавая все на волю Божию, мы, святители Церкви Православной, должны со всем усердием служить Богу и людям каждый "тем даром, какой получил, как добрые домостроители многоразличной благодати Божией" (1 Пет. 4, 10)».

За время ссылок и тюрем внешность епископа сильно изменилась: лицо осунулось, волосы на голове и бороде побелели, и, хотя ему было всего сорок лет, он выглядел глубоким стариком.

Его скромный вид, аскетичная внешность, ласковые глаза, отражающие глубокую веру и любовь к Богу и к ближним, его вдохновенные проповеди, призывающие людей к покаянию, к прощению обид, к верности святой Православной Церкви, — вызывали в сердцах верующих глубокую любовь к святителю, почитание и благодарность.

Старооскольцы вскоре привыкли, что владыка с первого дня приезда в их город служит в храме ежедневно — и утром и вечером, и всякий раз проповедует; они спешили на службу, чтобы в храме быть вместе с любимым епископом.

В марте 1933 года ОГПУ арестовало преосвященного Онуфрия. Две недели он сидел в Старооскольской тюрьме, а затем был отправлен в тюрьму в Воронеж. В июне уполномоченный ОГПУ по ЦЧО[3] Кривцов составил по «делу» епископа Онуфрия заключение: «За время пребывания в городе Старом Осколе епископ Онуфрий вел себя, как сторонник «ИПЦ», он всегда окружал себя антисоветским монашествующим элементом и стремился в глазах наиболее фанатичных крестьян из числа верующих показать себя как мученика за православную веру и гонимого за это советской властью. Принимая во внимание, что епископу Онуфрию срок ограничения окончился, полагал бы возбудить ходатайство перед СПО ОГПУ о пересмотре дела епископа Онуфрия с предложением: лишить его права проживания в центральных городах с прикреплением к определенному местожительству». От начальства на это предложение последовал ответ: «Если есть данные о его активной контрреволюционной работе — пусть привлекают по новому делу. По этим данным продлить срок мы не можем».

Данных, однако, никаких не нашлось, и епископ был в июне 1933 года освобожден. Выйдя из заключения, он был назначен заместителем Местоблюстителя митрополитом Сергием на кафедру в город Курск и возведен в сан архиепископа.

С огромной радостью и любовью встретили его православные в Курске. Власти же сразу стали преследовать архиепископа, чиня ему всякие стеснения и неудобства, - из всех храмов ему было разрешено служить только в одном, причем, видя, что архиерей нисколько не смущен этим обстоятельством и даже как бы и не замечает его, его перевели в меньший, а затем и в еще меньший. Безбожники не могли запретить святителю говорить проповеди и окормлять духовно своих прихожан, но по крайней мере они хотели, чтобы его слышало как можно меньше людей. Как и в Старом Осколе, ему были запрещены поездки по епархии для посещения сельских приходов. Ему так же, как и в Старом Осколе, пришлось ограничить свою деятельность пределами города, проповедовать в одном храме, принимать всех посетителей и приезжавших из епархии по церковным и духовным нуждам у себя дома, но так же, как и раньше, он много писал, и в Курске им была написана тридцать одна статья на религиозно-богословские темы.

В Курске мать архиепископа Онуфрия, которая жила с ним в одном доме, пожелала принять монашеский постриг и была пострижена в монашество с именем Наталия.

Жил владыка очень скромно, аскетом, никогда не заботился о хлебе насущном, будучи вполне доволен тем, что посылал Господь. Не было у него ни удобств в квартире, ни излишка в одежде, а только самое необходимое. Видя его полную нестяжательность, верующие сами старались снабдить его всем нужным для жизни. Зная о его благотворительности, они давали ему деньги, которые он раздавал нуждающимся, ничего не оставляя для себя. У его дома постоянно толпились нищие и обездоленные, нуждающиеся в помощи и поддержке.

Однажды зимой уже под вечер к архиепископу пришел больной, изнуренный голодом, преклонных лет священник, только что освобожденный из тюрьмы. Он был одет в летний, весь в дырах и заплатах подрясник и дрожал от холода.

Архиепископ тотчас велел приготовить для священника баню и дать ему чистое белье. Затем он пригласил его к себе, накормил и уложил спать на своей кровати, сам устроившись на кушетке.

Утром, отправляясь в село, священник надел свой ветхий, выстиранный и высушенный за ночь подрясник и стал прощаться с владыкой. Архиепископ, увидев его в такой одежде, улыбнулся и сказал, что он никак не может отпустить его на мороз в таком виде, и велел своим домашним принести какое-нибудь теплое пальто или шубу, но таковых не оказалось. Опечаленный этим обстоятельством, ища, чем помочь священнику, он вспомнил, что верующие недавно подарили ему новую теплую на беличьем меху рясу. Он попросил ее принести и сам надел рясу на старика священника и благословил его в путь. Весь в слезах, обрадованный, уходил священник.

После его ухода мать архиерея, монахиня Наталия, заметила владыке, что он лишился теплой рясы, так необходимой ему самому. В ответ архиепископ рассмеялся и сказал: «Господь по милости Своей пошлет мне другую».

Иногда приходилось переживать события скорбные. В храме, где служил архиепископ, ему за богослужением прислуживали два мальчика. Одного из них товарищ по школе, сын начальника местной милиции, подговорил, чтобы он выкрал у архиепископа крест и панагию, которая, как ему говорили, была вся усыпана бриллиантами (чего в действительности не было). Мальчик, боясь угроз, выкрал панагию и крест и передал их своему товарищу. На другой день пропажу обнаружили, похититель был уличен и сознался в совершении кражи. Владыка хотел это дело замять, но панагия была нужна как часть облачения, необходимого при богослужении, и он решил отправиться сам к отцу мальчика, у которого находилась похищенная вещь. Он рассказал начальнику милиции всю историю и какова была в ней роль его сына и попросил подействовать на него для возвращения похищенного. Отец-милиционер выслушал архиепископа, встал и указал владыке на дверь. Ни крест, ни панагия возвращены не были.

Бывали иногда и курьезные случаи. Зная о величайшем смирении и кротости владыки, к нему однажды пришел бывший сотрудник ОГПУ, уволенный из этого учреждения за пьянство. Он пришел ночью и, представившись уполномоченным отдела государственной безопасности, не предъявляя никаких документов, сказал, что пришел делать обыск, и потребовал, чтобы ему указали, где лежат деньги. Архиепископ молча показал ему на ящик письменного стола. Взяв находившиеся в столе деньги, несколько сот рублей, он потребовал под угрозой смерти, чтобы ни архиепископ, ни его домашние никому не говорили о его посещении и ушел, ничего более не взяв.

После ухода грабителя присутствовавшая при этом мать архиепископа стала настаивать, чтобы он немедленно заявил о грабеже в милицию, так как подобный случай мог повториться, на что архиепископ ответил: «Я знаю, что этот человек уже не состоит в числе сотрудников названного им учреждения, он самозванец и грабитель. Но если я заявлю о его проделке, он будет арестован и судим и, может быть, расстрелян. А я не хочу его гибели. Может быть, он еще устыдится содеянного и покается в своих грехах».

В феврале 1935 года исполнилось двенадцать лет святительского служения архиепископа. В одном из своих писем владыка писал: «Двенадцать лет святительства... В последние годы посетили меня многие болезни: ревматизм, миокардит, катар гортани, геморрой и другие болезни. И думал я, грешный: почему Господь это допускает, — ведь болезни мешают нам беспрепятственно исполнять свое служение?

Несомненно, здесь есть некая таинственная причина, о которой говорит великий апостол: «...дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился. Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня. Но Господь сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи"» (2 Кор. 12, 7–9).

Я не смею относить эти слова апостола к себе, но делаю из них тот вывод, что болезни смиряют нас и приближают к Богу, и Сам Господь, видя наше смирение, посылает нам Свою обильную благодать... Да будет же воля Божия со всеми...

Я служил ныне, хотя чувствовал себя больным. Желал быть в общении со Спасителем и Богом. За Божественной Литургией читались наставления Господа Иисуса Христа —семидесяти апостолам при отправлении их на проповедь. Я обратил внимание на слова Спасителя: "В какой дом войдете, сперва говорите: мир дому сему, и если будет там сын мира, то почиет на нем мир ваш, а если нет, то к вам возвратится" (Лк. 10, 5–6).

Мы должны нести свет Христов всем людям. Как отнесутся к нам: с любовью или враждебно, — нас это не касается. Мы исполняем служение проповедников Христовых.

Я радуюсь, что Господь дал мне силы проповедовать людям о Христе, приводить их ко Христу Богочеловеку, в Котором только могут найти люди истинное счастье и цель жизни — обрести надежный покой и вечную радость...»

23 июля 1935 года власти арестовали архиепископа Онуфрия и служивших с ним в Спасской церкви игумена Мартиниана (Феоктистова), протоиерея Ипполита Красновского, священника Виктора Каракулина, диакона Василия Гнездилова и псаломщика Александра Вязьмина. Власти обвинили высокопреосвященного Онуфрия в том, что он слишком часто обращался к верующим со словом проповеди, что благословил совершить несколько постригов в монашество, среди которых был совершен постриг в мантию матери владыки, а также в том, что он оказывал материальную помощь нуждающимся, и в частности освободившимся из заключения священнослужителям. Во время обыска у владыки были изъяты сделанные им выписки из книг святых отцов и духовных писателей, содержание которых было сочтено следователями контрреволюционным.

— Расскажите, — спросил следователь, — отображают ли эти записи ваши личные взгляды?

— Обнаруженные у меня при обыске мои личные записи — это выдержки из разных произведений. Например: «...Прогресс, отрицающий Бога и Христа, в конце концов становится регрессом, цивилизация завершается одичанием, свобода — деспотизмом и рабством. Совлекши с себя образ Божий, человек неминуемо совлечет — уже совлекает с себя, и образ человеческий и возревнует об образе зверином». «Если враги хотят от нас чести и славы — дадим им; если хотят злата и серебра — дадим и это; но за имя Христово, за веру православную нам подобает душу свою положить и кровь пролить». «...Диавол всегда ратоборствует против Церкви, наносит ей иногда тяжкие удары, сказывающиеся в богоотступничестве, ересях и расколах, но никогда не побеждает ее и не победит. Есть исконная брань против Церкви, есть тяжкие скорби для пастырей и для всех верующих, но нет победы над Церковью». В основном эти выписки, — продолжал владыка отвечать на вопрос, — отражают мои личные взгляды. Причем они, по моему мнению, ничего, кроме религиозных взглядов, из себя не представляют.

Особенно долго следователь расспрашивал о проповедях, содержание которых лжесвидетели передавали искаженно.

— Следствию известно, что вы, занимая положение областного архиерея, проводили контрреволюционную деятельность и использовали в этом направлении, в частности, церковные проповеди. Признаете ли себя в этом виновным?

— Нет, я этого не делал и виновным себя в ведении контрреволюционной деятельности и, в частности, в использовании в контрреволюционных целях церковных проповедей я себя не признаю.

— Следствию известно, что вы весной 1935 года в одной из своих проповедей высказывались в духе враждебности к существующему строю и, прикрываясь фразами религиозности, говорили, в частности, следующее: «Не ужасайтесь тому, что мы сейчас переживаем. Исполняется Священное Писание, и всему этому надлежало быть. Жизнь тяжелая, нападения на религию. Но терпите, мы не должны падать духом». Признаете ли себя в этом виновным?

— Нет. Слов таких я не говорил и виновным себя не признаю.

— Следствию известно, что вы, ведя контрреволюционную пропаганду под прикрытием борьбы с безбожием, в своих проповедях, в частности в ноябре 1934 года, говорили: «Православие падает, а мы бесчувственно беспечны. Наши жители бесятся от удобств мира сего. Безбожники надеются на свой разум, но разум и его достижения ничто. Настанет время, и мир обновится». Признаете ли себя в этом виновным?

— Нет. Этого я не говорил и виновным себя в ведении контрреволюционной пропаганды не признаю.

— Следствию известно, что вы, высказываясь в духе контрреволюционных убеждений, в одной из своих проповедей в ноябре 1934 года говорили: «Пороки мира сего — безбожие, коварство, лесть — могучие рычаги дьявольских сетей. Осквернен брак, поруганы таинства, кощунство продолжается на всяком месте. Подумайте, к чему это ведет. Потеряли злые духи небо, потеряем и мы с вами царство небесное. Будет нам малодушничать». Признаете ли себя в этом виновным?

— Нет. Этого я не говорил и виновным себя в использовании церковных проповедей для высказываний контрреволюционных убеждений не признаю.

— Вы говорили в одной из своих проповедей, в частности в ноябре 1934 года, следующее: «Великомученик Димитрий не устрашился царя и сказал ему в свое время правду в глаза. Мы также, как бы нам ни пришлось страдать, должны быть тверды»?

— Да. Говорил.

— Признаете ли себя виновным в том, что вы в своих проповедях по существу призывали верующих к борьбе с советской властью?

— Нет. В своих проповедях призыва верующих к борьбе с советской властью я не высказывал и виновным себя в этом не признаю.

— Следствию известно, что вы в своих проповедях, касаясь достижений советской власти в области техники, высказывали враждебное отношение к техническому прогрессу в стране и, в частности, в октябре 1934 года говорили: «Что из того, что достижения наши велики — летаем высоко, плаваем в глубинах и слышим на больших пространствах, но душу забываем и сердце наше — в сетях безбожия». Говорили вы это?

— Я не отрицаю, что нечто подобное я говорил, но слово «безбожие» я в своих проповедях не употреблял и враждебного отношения к техническому прогрессу не высказывал.

— Признаете ли себя виновным в том, что вы свои проповеди высказывали в антиобщественном направлении и, в частности, в октябре 1934 года говорили: «Жизнь в безбожном обществе заставляет совершенно отказаться от веры в Бога. Жизнь с корнем вырывает все доброе. Современность заставляет идти на другой путь — антирелигиозный, дьявольский, на путь вечной гибели». Или: «Бед у нас теперь много. Особенное терпенье нужно теперь людям деревенским».

— Виновным себя в произнесении проповедей в антиобщественном направлении я не признаю. Имея в виду, что слово "безбожие" в умах граждан может преломиться в противообщественном направлении, я это слово в своих проповедях не употреблял, а говорил в более мягких выражениях, заменяя, в частности, словом «неверие». Слов, приведенных в вопросе, я не говорил. Но о вере и неверии в настоящее время я говорил, что неверие теперь распространено в сильной степени. Слов о деревне я с кафедры также не говорил. Что же касается вопроса о бедах в настоящее время, то этот вопрос я никогда не выпячивал. Я говорил о страданиях, что они являются постоянным уделом христианина на земле.

— Употребляли ли вы в одной из своих проповедей в октябре 1934 года выражение: «Здесь — свет, а там — тьма». И в каком смысле это было сказано?

- Подобной фразы я не помню, но допускаю, что я ее мог сказать в том смысле, что христианство несет миру духовный свет и что вне христианской веры — духовная тьма, то есть незнание истинной христианской веры.

— Следствию известно о том, что вы в своих проповедях внушали гражданам недоверие к научным данным по вопросу происхождения человека. Что вы можете об этом сказать?

— В проповедях я приводил сравнение — параллель между христианским учением о происхождении человека и учением дарвинизма, и говорил, что для христианина учение Дарвина о происхождении человека не приемлемо.

— Признаете ли себя виновным в том, что вы в своих проповедях научные данные о происхождении человека стремились дискредитировать?

— Нет. Виновным себя в этом я не признаю. Я касался только учения Дарвина, а вообще научные данные о происхождении человека я не отрицал.

— Следствию известно, что вы в целях развития контрреволюционной деятельности концентрировали, пользуясь положением областного архиерея, вокруг себя и на территории области реакционные элементы из монашествующих и репрессированного духовенства. Признаете ли себя в этом виновным?

— Виновным себя в этом не признаю, так как я концентрации вокруг себя и на территории области монашествующих и репрессированного духовенства не проводил. Но духовенству из репрессированных за контрреволюционную деятельность наравне с другими, то есть нерепрессированными, по мере их ко мне обращений, я помогал как выдачей денежных средств, так и предоставлением по мере возможностей мест при церквях.

В октябре архиепископу устроили очные ставки со лжесвидетелями, причем проводили их в такие сжатые сроки, всего за две-три минуты, дабы нравственный авторитет исповедника не оказал влияния на лжесвидетеля.

Все выставленные против него лжесвидетельства архиепископ категорически отверг. После окончания следствия, перебирая в памяти задававшиеся ему следователем вопросы и свои ответы, святитель счел нужным сделать к ним добавления. Он написал: «По вопросу о пострижении в монашество. Здесь задан вопрос мне: «Вы совершали на территории Курской области тайные постриги в монашество?» И стоит мой ответ: «Да». Этот мой ответ не вполне точный. Я никогда не совершал и не благословлял тайных постригов. Тайные постриги — это такие, которые совершаются самочинно, без разрешения архиерея; постриженные скрывают, что они — монахи или монахини; носят обычную мирскую одежду. А открытые постриги — это те, которые совершаются с разрешения архиерея; постриженные не скрывают того, что они приняли монашество. С моего разрешения были совершены постриги в монашество нескольких старых женщин... Эти постриги именно квалифицируются как открытые, так как все постриженные не скрывали того, что они приняли монашество, и ходили в монашеской форме. Так, моя мать Екатерина была пострижена весной 1935 года в моей келье с именем Наталии, и все верующие города Курска знают, что она теперь — монахиня Наталия.

По вопросу о проповедях моих в храмах. Против меня выставляются некоторые выдержки из моих проповедей: будто их я говорил. Я возражаю; те лица, которые слышали эти слова, якобы мною сказанные, — не могут привести точно моих проповедей, так как эти мои проповеди они не записывали, а помнят лишь их по слуху».

20 октября следствие было закончено, 4 декабря дело передали в Специальную Коллегию Курского областного суда и на следующий день в восемь часов утра архиепископу вручили обвинительное заключение.

8 декабря состоялось закрытое заседание суда, которое продолжалось два дня. Все обвиняемые как на предварительном следствии, так и теперь, в судебном заседании, отказались признать себя виновными. Архиепископ Онуфрий предстал на суде как святитель Божий, готовый пострадать за Христа. Ему претили лукавство и ложь, на которые его толкали противники веры. «В предъявленном мне обвинении виновным себя не признаю, — начал свое слово святитель, — никаких сборищ у нас не было и группы у нас никакой не было, все священники у нас зарегистрированы, и они могли и имели право приходить ко мне.

Мы принадлежим к ориентации митрополита Сергия. Проповеди я говорил в тех храмах, которые были зарегистрированы, — в Спасском, Благовещенском и Троицком. На очной ставке свидетель путался в изложении моих выражений на проповедях, я категорически отрицаю, что в своих проповедях допускал контрреволюционные фразы, я в проповедях говорил только поучения, наставления о Евангелии, молитвах, что допущено гражданским правом.

Записки, отобранные у меня, выписаны моей рукой из дореволюционных книг религиозного характера для проповедей, я их воспринимаю с чисто церковной точки зрения. Часть из этих записок я заимствовал для своих проповедей религиозно-нравственного характера...

Добровольные пожертвования, на которые мы существовали, собирались путем обхода верующих с кружкой и использовались для уплаты налогов и выплат в патриархию... никакого учета по этим поступлениям я не вел; я оказывал денежную помощь особенно нуждающимся, обращавшимся за помощью.

За мою бытность в Курске было произведено четыре пострига в монашество, то были старушки, из них одна - моя мать, эти постриги были на случай смерти, а не для создания кадров, две из них уже умерли. Постриг произведен по просьбе самих постригавшихся, это совершалось скромно, в моей келье, тогда как я имею право совершать это в церкви.

В своих проповедях я говорил о страданиях, я говорил в редакции той, что страдания — удел всякого христианина. Слово «безбожие» я не употреблял в своих проповедях, а говорил «неверие», приводил примеры из жизни верующих во время царствования Нерона, я говорил: нужно веровать, молиться; я говорил: христианство — есть свет, религия непобедима, имея в виду те мероприятия, которые были в первые века гонения на христианство; в отношении великомученика Димитрия я говорил. Как он говорил правду, не боясь, царю Максимиану, так и я призывал верующих говорить правду всегда и всем.

По вопросу происхождения мира, я излагал его с точки зрения религии, и при этом я сказал, что есть точка зрения Дарвина, не приемлемая религией, как отвергающая бытие Божие».

9 декабря суд зачитал приговор: архиепископ Онуфрий, игумен Мартиниан (Феоктистов), протоиерей Ипполит Красновский, священник Виктор Каракулин — были приговорены к десяти годам заключения в исправительно-трудовой лагерь, диакон Василий Гнездилов — к семи годам, псаломщик Александр Вязьмин — к пяти годам заключения.

Архиепископ не роптал на несправедливый приговор. «Господь справедлив всегда!..— писал он. — За что такая скорбь душе нашей? За неверие, богохульства и кощунства высших, за богоотступничество многих из бывших епископов и иереев — ныне обновленческих и иных раскольников, за равнодушие к святыням и маловерие многих, считающих себя православными!..» Святитель смотрел на дело Христово духовно, а потому в ином свете видел причины страданий людей на земле, течение земной истории. «Христос Спаситель, — писал он, — явился на землю не для того, чтобы устроить людям здесь, на земле, счастливую, спокойную, богатую жизнь: рай на земле. Господь наш Иисус Христос не был социальным реформатором... Он не ставил Себе задачей уничтожить нищету мирскую. Сам Он не имел, где главу приклонити (Лк. 9, 58).

Своих почитателей Спаситель не освободил ни от скорбей, ни от болезней, ни от гонений, ни от насильственной смерти... (Ин. 16, 33; Лк. 21, 12—17). Зачем же сходил на землю Бог Слово? Для спасения душ человеческих; для того, чтобы переродить человека из греховного, страстного в сына Божия и дщерь Божию по благодати; дать чрез это внутреннюю радость человеку, которая, начинаясь здесь, будет продолжаться вечно (Ин. 16, 22).

Но такой характер деятельности Спасителя нашего и Бога не говорит еще о том, что Он не оказывает влияния на земную жизнь. Напротив, здесь залог и благополучия земного. Когда ты будешь настоящим учеником Христовым, станешь любить Бога, исполнять Его святые заповеди, боясь оскорбить Его даже грешной мыслью, а также будешь любить ближнего своего, не делать ему никакого зла, тогда со своей стороны будешь оказывать великое благодеяние и для всех окружающих. Если бы так же поступали и все люди, тогда воистину был бы рай на земле! Но так как люди отходят от Бога и Его заповедей, ставят во главу деятельности своей волю человеческую, изменчивую, ограниченную, а без Бога — и злую, полную ненависти и вместе страха, — то о земном рае или даже относительном покое на земле не может быть и речи, согласно словам Христовым: "и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (Мф. 24, 12)».

В марте 1936 года архиепископ Онуфрий был отправлен этапом на Дальний Восток. Первое время он находился в совхозе НКВД на станции Средне-Белая Амурской области. 4 декабря 1936 года он писал матери в Курск: «Дорогая мамаша! Получил на днях два письма от Вас. Вы пишете, что пришлете мне теплую одежду, вроде свитки: не нужно ее присылать мне. Я, слава Богу, в одежде не нуждаюсь. Пока я отдыхаю, не работаю, как и другие старички — инвалиды. Варежки и маслины я в свое время получил. Получил и все книжки, очень жаль, что нет словаря. По милости Божией — здоров, хотя сердце немного болит... дышать трудно иногда бывает, это от малокровия и нервов... Сегодня чувствую себя спокойно. Получил письмо от А. П. из Старого Оскола, передайте ей от меня привет и благословение. Я получил другие ее письма раньше, очень ей благодарен и всем другим старооскольцам за то, что молятся о мне, грешном, и помнят.

Я недавно послал Вам открытку, где писал, что получил три посылки от Вас... и письма... Всех благодарю и помню о всех... Только я совсем по внешности изменился — настоящий дед, седой и безволосый, с маленькой косичкой. Отец Ипполит беспокоится и скорбит, что никто ему не пишет из родных и знакомых. Передайте Андрюше от меня привет, а через него дедушке. Как я хотел бы видеться с ними и со всеми вами. Лук, который прислали мне, и яблоки и груши перемерзли; лук пропал, а яблоки и груши очень вкусны. Посылайте по старому адресу: п/о Средне-Белая, Орлецкий хутор — Тамбовка, а письма можно по новому: г. Благовещенск, Тамбовский р-он, Орлецкий хутор. Это 70 километров дальше от Средне-Белой...»

Через некоторое время владыка писал: «Дорогая мамаша! На днях я получил письмо Ваше от 2 ноября, а также письма... приношу глубокую благодарность всем добрым моим благодетелям... Я писал Вам, что теперь я на новом месте, в том же совхозе. Здесь мне труднее, работаем на открытом поле — молотим хлеб — весь день, там же и обедаем. Но Господь дает силы и терпение. Уже восемь месяцев, как я на открытом поле работаю непрерывно, кроме дней десяти, когда я хворал или была ненастная погода. Но здоровье мое не ослабело, я даже перестал кашлять, лишь по утрам кашляю. Отец Ипполит, отец Виктор и еще двое священников со мною вместе работают. Валенки я получил, ношу их, очень они кстати, хотя здесь дают валенки. Я чувствую себя благодушно. За все благодарю Господа. Молюсь, грешник, чтобы скорее с вами повидаться и с вами помолиться. Но это зависит больше от вас — ваших молитв ко Господу, Которому все возможно...»

25 апреля 1937 года архиепископ писал: «Дорогая мамаша! Получил Ваше письмо, где пишете о посылке с бельем; я не получил еще ее. Также не получил и посылки от 1 февраля: Вы наведите справки о ней. Получил письмо от Мариши... Передайте ей от нас благодарность; пусть она мне напишет о владыке Захарии, где он и как живет, и кто на его месте; посылаю благословение ей и знакомым ее. Пишите Вы чаще мне, пусть и Акилиша напишет, как живет Андрей Максимович и дедушка. Это письмо Вы получите, вероятно, на Пасху.

Поэтому всех вас, дорогих, приветствую: Христос воскресе! Я и отец Ипполит, и отец Виктор из больницы. Я работаю на огороде: работа не особенно тяжелая. За все слава Богу... Ну, пока прощайте... Всего хорошего от Господа всем Вам желаю. Молитесь о нас, грешных. Здоровье у меня - слава Богу, прежнее. С любовью Ваш сын, недостойный архиепископ Онуфрий».

20 мая 1937 года владыка писал: "Дорогая мамаша! Христос воскресе! Получил вчера Ваше письмо. Сегодня открыл Ваши две посылки: от 1 февраля и от 12 апреля. Спаси Господи всех моих благодетелей. Я, слава Богу, здоров и благодушен; работа у меня теперь гораздо легче. Отец Ипполит тоже здоров, работает он немного, как инвалид. А об отце Викторе сообщаю Вам печальную весть: он умер 7 мая, то есть в пасхальную пятницу, от туберкулеза и болезни желудка в больнице, его уже похоронили. Передавали, что родственники его могут взять его вещи. Мы не думали, что он так скоро уйдет от нас, дорогой собрат наш. Но да будет воля Божия. Отец Виктор еще в феврале был довольно бодрым, мечтал побывать в своих краях. Помолитесь о нем усердно!.. Это печальная весть! А вот и отрадная: В. З.[4] освобожден и живет у своих детей — так мне сообщили воронежские его чада. Владыка Антоний[5] живет теперь недалеко от нас: в Средне-Бельском совхозе, на 2-м участке, а мой 5-й участок. Он устроился прилично, хотя здоровьем немного ослабел...»

24 августа 1937 года он писал матери: «...Работаем на общих полях вместе с владыкой Антонием. Недавно был у доктора на осмотре; признал, что сердце у меня слабое, работать долго нельзя. В сырую погоду покашливаю, хотя меньше, чем у вас. Уже третий год не вижу Вас. Когда же Господь даст мне утешение видеть Вас и молиться с Вами? Прошу у всех святых молитв обо мне, грешном...»

9 декабря 1937 года он писал: «Дорогая мамаша!.. Я очень благодарен всем вам за память и заботы обо мне, грешном. Здоровье мое, по милости Божией, сносное... Но в общем приходится нести лишений немало. Душою я спокоен, за все благодарю Создателя, Который всегда заботится о нас. Пишу Вам накануне празднования иконы Божией Матери «Знамение», великого праздника. Как-то у Вас пройдет этот праздник?.. Приветствую всех моих друзей и знакомых, которых я, грешный, вспоминаю всегда в моих молитвах, и прошу их молитв обо мне, грешном. Владыка Антоний в другом месте. Отец Ипполит со мною, хотя он инвалид...»

В июле 1937 года правительство СССР приняло постановление № П 51/94, в соответствии с которым народным комиссаром внутренних дел был отдан оперативный приказ № 0047 о расстреле находившихся в тюрьмах и лагерях исповедников. Против архиепископа Онуфрия было начато новое «дело».

27 февраля 1938 года архиепископ Онуфрий был вызван на допрос. Все уже было предопределено. Следователь спросил:

— Расскажите о контрреволюционной группировке, возглавляемой вами и вашим коллегой Панкеевым, и об антисоветской агитации, которую проводят бывшие служители религиозного культа.

Архиепископ Онуфрий ответил:

— О существовании контрреволюционной группировки я ничего не знаю и поэтому показать ничего не могу, тем более что некоторых лиц... я совершенно не знаю. Остальных я знаю по лагерю и имею с ними общение как лагерник.

В марте все обвиняемые были отправлены в Благовещенск. 17 марта 1938 года тройка НКВД приговорила архиепископа Онуфрия, епископа Антония и других, всего двадцать восемь человек, к расстрелу.

Архиепископ Онуфрий был расстрелян 1 июня 1938 года. Вместе с ним были расстреляны: епископ Белгородский Антоний (Панкеев) и пятнадцать священно-церковнослужителей. За десять лет до принятия мученической кончины, находясь в ссылке, архиепископ Онуфрий писал: «"Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни" (Откр. 2, 10). Какой смысл гонений на служителей Христовых: ссылок, тюрем? Все это совершается не без воли Божией. Значит: в любое время они могут и окончиться, если сие будет угодно Богу. Посылаются эти гонения для испытания нашей верности Богу. И за твердость ожидает нас венец жизни... Это слова Божии. Следовательно, они непреложны. Таким образом, гонения за верность Богу имеют для исповедников свои результаты: вечную радость, небесное блаженство... Отчего же скорбеть нам, служителям Христовым, рассеянным по тюрьмам и глухим безлюдным селениям?.. Не нужно и думать о каком-либо самовольном изменении нашей участи в гонениях путем каких-либо компромиссов, сделок со своей совестью. Гонения — крест, возложенный на нас Самим Богом. И нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти. Не оглядываться назад или по сторонам с унылым видом, а смело вперед идти, отдавшись на милость Божию, как говорит Спаситель: "никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия" (Лк. 9, 62)...»

_______________

[1] По видимому, епископ Феодосий (Ващинский), арестованный по одному делу с владыкой Онуфрием.
[2] Тихомиров А. Ложь как неизбежное следствие антихристианства // Душеполезное чтение. М., 1913. Ч. 1. С. 72.
[3] Центральная Черноземная область.
[4] Захария (в миру Лобов Захар Петрович; 1865–1937), архиепископ Воронежский и Задонский, священномученик.
[5] Антоний (в миру Панкеев Василий Александрович; 1892–1938), епископ Белгородский, священномученик.

Текст: Дамаскин (Орловский), архимандрит. Житие священномученика Онуфрия (Гагалюка),
архиепископа Курского // Творения : В 2 т. Тверь, 2005. Т. 1. С. 8–75