Максим (Жижиленко Михаил Александрович), епископ, священномученик

Родился в семье дворянина, прокурора окружного суда.

Окончил 7 классов Калишской гимназии. В 1906 г. переехал в Санкт-Петербург после смерти родителей. Проживал у брата — профессора уголовного права А. А. Жижиленко, выступившего в дальнейшем одним из защитников на процессе по делу священномученика митрополита Вениамина (Казанского). В 1907 г. окончил 6-ю Санкт-Петербургскую гимназию. Поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1911 окончил курс университета по медицинскому факультету. В 1912–1914 гг. работал врачом по ведомству Министерства путей сообщения в г. Благовещенске Амурской обл. В 1914–1917 гг. служил военным врачом в 76-м Кубанском пехотном полку, участвовал в боевых действиях в Галиции.

С января 1918 по май 1919 врач военного госпиталя в Москве. В 1919–1920 гг. главный врач тылового госпиталя РККА в г. Козлове Тамбовской губ.

В августе 1919 г. захвачен в плен казаками генерала К. К. Мамантова во время рейда 4-го Донского казачьего корпуса по тылам красных войск (в сентябре казаки оставили г. Козлов). С 1920 по осень 1921 главный врач Нижегородского военного лазарета. В 1921 демобилизован; вернулся в Москву, работал врачом в Наркомате путей сообщения. С 1 января 1922 по 1928 главный врач Таганской тюрьмы в Москве. Прихожанин храмов Покровского монастыря, возглавляемого архимандритом Вениамином (Миловым). 

В 1928 будучи противником политики митрополита Сергия (Страгородского), перешел в общину «непоминающих»[1] при храме «Никола Большой Крест» и стал духовным сыном протоиерея Валентина Свенцицкого. «Вместе с протоиереем В. Свенцицким из подчинения заместителю патриаршего местоблюстителя вышел и М. А. Жижиленко. По его собственным показаниям, данным на следствии, прот. В. Свенцицкий "меня убеждал в том, что митр. Сергий, являясь руководителем Православной Церкви, в своих действиях как бы заигрывает с властью, старается Церковь приспособить к земной жизни, но не небесной" (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-28850. Т. 4. Л. 550–551). На решение примкнуть к иосифлянам повлияли и события в личной жизни М. А. Жижиленко: "...я в 1927 г. был сильно болен и врачами почти что был приговорен к смерти. В марте месяце 1928 г. я решил собороваться и дал обет, что если я поправлюсь, то приму сан священника. После соборования я стал быстро поправляться и, оправившись от болезни, решил посвятиться"» (Максим (Жижиленко Михаил Александрович, 2.03.1885, г. Калиш (ныне Польша) – 4.06.1931, Москва) ... С. 22). 

20 мая 1928 г.  Михаил был рукоположен во диакона в Ленинграде. Хиротонию в храме Спаса на Крови совершил епископ Гдовский Димитрий (Любимов), отложившийся от митрополита Сергия (Страгородского). 21 мая 1928 г. рукоположен во иерея там же. После этого вернулся в Москву и продолжил работать врачом в Таганской тюрьме.

В сентябре 1928 г. был тайно пострижен в мантию епископом Димитрием (Любимовым) в Ленинграде, с наречением имени в честь преп. Максима Исповедника. Возвратился в Москву.

12 октября 1928 г. тайно хиротонисан во епископа в Пантелеимоновской церкви бывшего подворья Александрово-Ошевенского монастыря. Хиротонию совершили епископ Гдовский Димитрий (Любимов) и епископ Нарвский Сергий (Дружинин). Возвратился в Москву и продолжил работать врачом.

8 января 1929 г. принял делегацию священнослужителей г. Серпухова, обратившихся к нему по указанию епископа Димитрия (Любимова), и выразил согласие возглавить Серпуховскую епархию «непоминаюших».

В феврале 1929 г. прибыл в г. Серпухов. Окормлял иосифлянские приходы в Московской и частично в Ярославской областях, три прихода в Москве. После ареста епископа Алексия (Буя) к нему присоединились воронежские и украинские приходы: Ингулецкое и Братолюбское благочиния Днепропетровской епархии, приходы Полтавской и Елисаветградской епархий.

«Из воспоминаний церковного историка И. М. Андреевского, отбывавшего срок в Соловецком лагере: "С одним из этапов новых заключенных к нам прибыл новый врач. Комендант ввел его в камеру врачей и представил: «Вот вам новый врач, профессор, доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко»... Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами... Еше за неделю до прибытия доктора Жижиленко нам сообщили наши друзья из канцелярии санитарной части, что новоприбывший врач человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящийся на особом положении, под особым надзором... Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было то, что он, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя епископа Серпуховского... Мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом. Целая неделя прошла... пока наконец положение нового врача не выяснилось... И вот опытный старый врач (ему, казалось, было под 60 лет, тогда как на самом деле ему было 44 года) был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть. Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые, так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.

С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18 000 заключенных острова к концу января 1930 г. было до 5000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20–30 процентов, и только в его отделении не превышала 8–10 процентов. Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно... и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны... Лекарственные назначения большей частью были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам... Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему назначения, он при последующих обходах, казалось, мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально смотря в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно, и жалоб на «небрежность» врача было много. Однажды он был даже вызван для объяснений к начальнику. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность его диагностики. «Небрежно» обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно, он молился. Меньше чем через год мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник. В личном общении врач- епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли «Владыкой», был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных или (в кругу очень близких ему духовно лиц) положения Церкви...

Тайных катакомбных «храмов» у нас в Соловках было несколько, но самыми «любимыми» были два: «Кафедральный Собор» во имя Пресв[ятой] Троицы и храм во имя св. Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку «Саватьево». Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес... Храм же св. Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку «Муксольма». Он представлял собою кушу, естественно созданную семью большими елями... Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св. Николая. В «Троицком же кафедральном соборе» богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день св. Пятидесятницы. Но иногда... совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так, например, в Великий Четверток 1929 г. служба с чтением 12-ти Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, вл[адыка] Виктор и о. Николай [Пискановский]. Потом отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ о том, что в течение 3-х дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря. В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12-часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р. ...Богослужение — чин погребения [Плащаницы] — состоится и начнется через час. «Где?» — спросил вл[адыка] Максим. — «В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты... Условный стук 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному»... Через полчаса владыка Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: вл[адыка] Виктор, вл[адыка] Иларион, вл[адыка] Нектарий и о. Николай... Вот и опушка леса. Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим 3 и потом 2 раза. Открывает о. Николай. Вл[адыка] Виктор и вл[адыка] Иларион уже здесь... Через несколько минут приходит и вл[адыка] Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах — еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек десять. Позднее пришли еще четыре-пять, из них — два монаха. Началось богослужение. Шепотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни уши. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню — как мы шли «домой», т.е. в свои роты. Господь покрыл. Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12-ти часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался придти, человек около пятнадцати. После заутрени и обедни — сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром). Около 3-х часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 часов вечера и в 4 часа утра... Застав нас, четырех врачей, во главе с вл. Максимом при последнем обходе не спящими, комендант сказал: «Что, врачи, не спите?» и тотчас добавил: «Ночь-то какая... и спать не хочется». И ушел. «Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы» — проникновенно произнес вл[адыка] Максим, выражая наши общие чувства. Белая Соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое Соловецкое пасхальное утро играющим от радости солнцем встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоухание об этом нежном пасхальном утре незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой...

Вл[адыка] Максим был особенно дружен с вл[адыкой] Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу... Оба владыки любили друг друга; беседовали неторопливо, никогда не раздражаясь и не споря, а как бы внимательно рассматривая с разных сторон одно сложное явление. Приходил вл[адыка] Виктор часто, и подолгу беседовал с вл[адыкой] Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался «заразить» своей верой в светлое будущее России вл. Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами Константина Леонтьева — «оптимистическим пессимистом». Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо «восклонить головы» в ожидании непременного торжества Христовой правды...

21 января/3 февраля 1930 г., в день преп. Максима Исповедника (день ангела вл[адыки] Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашей лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку чрезвычайно изящной работы и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому владыке. Ел владыка мало, а чай пить любил. Подарок имел большой успех. Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе в нашей камере, и вл[алыка] Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп. Максимом Исповедником. «Счастливы Вы, владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя-исповедника в настоящее время» — проникновенно-радостно закончил свои рассказы вл[адыка] Виктор. 5/18 июля 1930 г., в день преп. Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со «специальным конвоем» в Ленинград, «по новому делу». Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями и, не ложась спать, стал ожидать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась на втором этаже), я поклонился до земли вл[адыке] Максиму (который тоже не спал) и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть — пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным), медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: «Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится и, в конце концов, Вы выйдете на свободу. А вот меня через несколько месяцев тоже арестуют и... расстреляют. Молитесь и вы за меня и за живого, и, особенно, после смерти». Предсказания вл[адыки] Максима сбылись точно..."» (За Христа пострадавшие : Гонения на Русскую Православную Церковь ... Кн. 10, т. 1. С. 168–170).

___________________________________

[1] Подробнее о церковном движении 1920–1940-х годов «непоминающих», «иосифлян», «буевцев» см. статьи М. В. Шкаровского в «Православной энциклопедии»: «Иосифлянство», «Буевцы».