Иларион (Троицкий Владимир Алексеевич), архиепископ, священномученик

Выдающийся богослов и духовный писатель ХХ века, советник и сподвижник Патриарха Тихона, мужественный борец с обновленчеством, знаменитый московский проповедник и полемист начала 20-х годов, архиепископ Иларион последние шесть лет своей жизни был узником СЛОНа. В 1927 г. его поминали как архиепископа Соловецкого за богослужениями, которые оставшиеся насельники Соловецкого монастыря совершали в церкви преподобного Онуфрия Великого.

На всяком месте и во всяком деле архиепископ Иларион неотступно и радостно следовал пути спасения, о котором писал: «Не как внешняя награда дается христианину блаженство. Да не будет этого наемничества и торгашества в святом деле спасения! Блаженство, как дерево из зерна, вырастает из добродетели, из утверждения человека в воле Божией и в добре. Добрыми делами человек не зарабатывает себе плату или награду, не заслуживает себе блаженство, а творит их потому, что он — благ и уподобляется Всеблагому Богу. Аскетический подвиг борьбы с грехом скорбен, но и радостен, тяжел, но и облегчает душу. Есть на земле носители торжествующего христианства, всегда радостные, всегда с пасхальными песнопениями на устах, и лица их — как лицо Ангела»[1].

Родился будущий архиепископ, в миру Владимир Алексеевич Троицкий, 13 сентября 1886 г. в селе Липицы Каширского уезда Тульской губернии (ныне Серпуховской район Московской области). Отец его был священником и сумел заложить в детскую душу отношение к жизни как к служению делу Божию. При наречении во епископа 24 мая 1920 года архимандрит Иларион, оглядываясь на пройденный путь, сказал: «Благодарю Бога, показавшего мне сей чувственный свет в доме служителя Своего, приведшего меня в мир сей от духовных предков, почему с детства своего приблизился я ко храму святому Его и не знал иного там места, кроме клироса и алтаря»[2]. Род Троицких принес обильный духовный плод. Прадед священномученика Илариона Иван Иванович Рождественский был дьячком (читал и пел на клиросе), дед и отец, Петр Иванович и Алексей Петрович Троицкие, — священниками. Служению Церкви посвятили себя и его братья Алексей и Даниил (в миру Димитрий). Первый стал священником, второй архиереем. Все трое, взяв свой крест, следовали за Христом, были тверды в вере и приняли мученическую кончину.

Священномученик Иларион, казалось, с детства приуготовлял себя к служению ученого-богослова. Он рано научился читать и с пяти лет участвовал в богослужении, подпевая на клиросе, читая часы и шестопсалмие. После окончания духовного училища, а затем семинарии в Туле, Владимир поступил в Московскую духовную академию. Учился он охотно и успешно, неизменно получая отличные оценки. Но главным плодом обучения Владимира Троицкого в Московской духовной академии, располагавшейся в стенах Троице-Сергиевой лавры, стало укрепление веры и любви ко Христу. Через изучение слова Божия и святоотеческого богословия он обрел способность говорить миру о той благодатной церковной жизни, которую открыл для себя в детстве, участвуя в православном богослужении. В 1909 году в день празднования девяносто пятой годовщины основания Московской духовной академии студент четвертого курса Владимир Троицкий сказал слово к «горячо любимым студентам дорогой академии», в котором обозначил проблему отношения к вере в России начала XX века: «Что такое в наши дни жизнь во Христе?.. Теперь можно слышать речь лишь об "удовлетворении религиозных потребностей" или об "отправлении религиозных обязанностей", причем и потребностей, и обязанностей этих оказывается удивительно мало... Вера христианская не может занимать лишь ничтожный уголок в жизни человеческой; нет, она может быть только самою жизнью... Ведь наполняла же Христова вера радостью неизреченной, блаженством и миром сердца святых угодников Божиих, которые жили для одного Бога. Всем, кто служит единому Богу, Дух, живущий в них, большую дает благодать (Иак. 4, 5–6), пред которой жалки и ничтожны все призрачные мира дары». Далее двадцатипятилетний богослов обращается к своим товарищам со всей сердечной горячностью: «Изучать Священное Писание, духоносные творения святых отцов, узнавать жизнь и подвиги угодников Божиих, исследовать дивные судьбы Христовой Церкви — неужели можно сравнивать все это с постройкой фабричных труб, с изучением писаний греховных, со всем вообще строительством современной башни вавилонской? Конечно, нет! И в наше время, когда так умножается земная мудрость, особенно велика нужда в мудрости Небесной, Божественной... А потому служение богословской науке и обогащение себя ее вечными и нетленными сокровищами — вот наше призвание в настоящем!». Однако знакомство с богословской наукой, часто питающейся идеями западной схоластики, заставило Владимира сформулировать понятие «истинного богословия», основанного на святоотеческой традиции: «Что такое богословие? Оно для многих есть только знание богословских истин, но не знание Бога. Знание же Бога есть наука опытная. Только чистые сердцем Бога узрят, и потому истинное богословие должно быть благочестием, и только тогда принесет оно плод по роду своему... К счастью нашему, мы имеем здесь все лучшие пособия для занятий именно таким богословием. Здесь у нас русская православная святыня, где, как чистый пламень свечи, целые столетия горят верующие души огнем священного вдохновения и согреваются теплотой сердечного умиления». В этом же слове прозвучала одна из заветных мыслей будущего священномученика Илариона о том, что христианская жизнь часто понимается только как личное благочестие, но совсем упускается из виду жизнь церковная в смысле созидания тела Христова, в общем братолюбии и духовных подвигах. Как тогда, так и сейчас, столетие спустя, под жизнью Христовой Церкви часто разумеют строительство храмов, ведение хозяйства, социальное служение, борьбу за те или иные права. Будущий служитель Церкви говорил о том, что «врата адовы собрали все свои силы и устремились на св. Церковь Христову», безбоязненно восклицал: «Верим, непоколебимо верим — никаким ветрам, никаким бурям не потопить корабля Иисусова! Не одолеть адовым вратам Христовой Церкви!..» Жизнь же священномученика Илариона была подлинно-христианской, и до последнего вздоха он был верен служению Христу и Церкви. Когда ему приходилось совершать выбор пути, он следовал словам пророка, которыми заканчивается его слово к товарищам по академии: «Любить единого Господа Бога твоего, послушать голоса Его, всем сердцем к Нему прилепляться — сие есть живот твой и долгота дней твоих! Жизнь и смерть предложены тебе, душа боголюбивая, благословение и проклятие. Избери же жизнь, а не смерть (см.: Втор. 30, 19–20)!»[3].

В 1910 году Владимир Троицкий закончил академию со степенью кандидата богословия и был оставлен при ней в качестве профессорского стипендиата. В 1911 году началась его преподавательская деятельность в духовной академии, которая продолжалась до его епископской хиротонии, и принесла много плодов как на поприще преподавания, так и в области богословских исследований. В своей первой лекции он говорил о церковности духовной школы и богословской науки, размышляя о задачах своего поколения. По его мнению, после реформ Петра I, когда Церковь виделась помехой для перенесения на русскую землю полуязыческих форм жизни государственной и общественной, она была лишена Патриарха и свободы канонической соборной жизни, однако внешними государственными мерами охранялась от еретических поползновений. В начале XX века государственная поддержка ослабела, и молодой преподаватель академии, еще мирянин, призывал делателей академической науки к подвигу: «Нужны новые люди, новые воины, не щадящие жизни своей, когда приходится бедствовать "за законы отеческие". Нужны люди, сознательно живущие жизнью Церкви, сознательно и убежденно взявшие на себя церковное послушание, церковное служение. Нужны вдохновенные пророки, а не исполнительные чиновники! Нужны... Нужны... А ведь все эти "нужны" направлены к нам, к нашему поколению… Любовь к Церкви, преданность делу церковному, самоотверженное желание служить Церкви до самопожертвования — вот те камни, из которых должна создаваться теперь достойная Церкви ограда от врагов… Нужно признать и твердо помнить, что подлинная церковная жизнь во всех своих областях всегда требует подвига и самоотречения... Думаю я, что человек нашего академического поколения может быть в совести своей тогда только спокоен, когда на церковный запрос: кого пошлю? ответит: вот я: пошли меня!»[4].

Как и во время учебы, Владимир Алексеевич тщательно готовился к лекциям, но теперь взял себе за правило, записав текст лекции, оставлять его дома и в аудитории не пользоваться никакими записями. Ему мало было донести до слушателей смысл изучаемого предмета, он желал искрой Духа зажигать сердца. В часы же, свободные от преподавания, он работал над магистерской диссертацией на тему «Очерки из истории догмата о Церкви». Эта тема имела по его мнению тем большее значение, что он воочию наблюдал, как девятый член Символа веры становится камнем преткновения и соблазна для его современников. Душа молодого исследователя искала живое слово истины и насыщалась им, для него богословие было прямо связано с жизнью, было тем, без чего невозможно обходиться ни одного часа. Его работа стала богословским откликом на революционные события 1905 года. Владимир Троицкий увидел духовную причину государственного и церковного кризиса в России в расцерковлении большей части образованного русского общества. Разработкой вопроса о сути Церкви и церковности он и занялся, стремясь на богословском уровне выразить понимание того, что жизнь Духа Божия в Церкви не пустое догматическое положение, а опытно познаваемая истина и самая важная сторона церковной жизни. «Эту церковную атмосферу, это дыхание церковное особенно ощущаешь в монастырях. Вот где убеждаешься в силе и действенности Божией благодати, живущей в Церкви! Дивишься и благодаришь Бога, когда видишь, что церковная жизнь действительно перерождает человека, делает его "новой тварью". Здесь просвещается ум, создаются высокие, чистые взгляды, сердце умягчается любовью, и радость нисходит на душу»[5].

Одиннадцатого декабря 1912 года диссертация была блестяще защищена, и в следующем году соискатель получил ученую степень магистра богословия и премию митрополита Московского Макария. Назначенные рецензенты профессора С. С. Глаголев и М. Д. Муретов высоко оценили труды автора. С. С. Глаголев писал, что «такие книги, как книга господина Троицкого, не часто являются на Руси. Появление их есть праздник богословской науки». А профессор М. Д. Муретов отметил, что рецензируемая работа представляет собой удачную попытку научно решать многие вопросы с позиций строгого Православия, и закончил свой отзыв словами: «Если бы от меня зависело, я без всяких колебаний признал бы диссертацию Троицкого вполне достойной не только магистерской, но и докторской степени»[6].

В 1913 году в день празднования Торжества Православия Владимир Троицкий подал прошение о пострижении. Постриг был совершен в пустыни Святого Параклита, неподалеку от Троице-Сергиевой лавры 28 марта в честь преподобного Илариона Нового, игумена Пеликитского, память которого празднуется в этот день. В напутственном слове после пострига ректор духовной академии преосвященный Феодор (Поздеевский) сказал новому иноку: «Смотри, брате, как проста эта истина Христова... В этом самом вопле души нашей: "Господи, прежде даже до конца не погибну, спаси мя"[7], — выражается вся стихия Православия, вся сущность той истины Христовой, которой жила и живет Церковь... Итак, исповедуя словом Истину Христову, изобрази в себе и делом лик Христов... Правда, лик Его в нас темен, так, как темен лик на древней иконе... Омой же его слезами, очисти его потом подвига, и ты увидишь, как засияет лик Христов в тебе и какую радость и мир будет изливать на тебя, такую радость, которой не может дать мир... Знай, что по слову Христа: "Без Меня не можете творити ничесоже", — всякое дело без Христа и помимо Его, — безжизненно и мертво, и может оно плодить только греховные страсти, питать тщеславие и самолюбие, а не возращать духовные плоды добродетелей к созиданию Небесного Царствия... Да будет всегда ясен в тебе лик Христов. В Нем Одном рассматривай мир и все дела твои, которыми тебе придется трудиться. К Нему возводи все, и из Него все изводи. Правда, это великая жертва нашей человеческой воли... Я знаю и не хочу скрывать сейчас, в чем твоя жертва Христу. Ты искушался и, быть может, теперь еще искушаешься любовью к той школе, которой ты служишь, и чувством опасения, как бы иночество не лишило тебя этой школы. Но что такое Академия без Христа?! Это — пустое место и мертвый дом. Да и что без Христа вся наша жизнь, наша душа?! — Конечно, ничто... Если Христос говорит о таких жертвах ради спасения, как отец, мать, сродники, даже душу свою заставляет возненавидеть, то что же такое наука, если оторвать ее от служения Церкви и от дела спасения. Впрочем, ты можешь утешиться даже и в этом... Та же Христова истина и благодать Божия, которые открыли тебе очи ума и сердца, они умеют как-то непонятно для нас, но весьма разительно вознаграждать за жертву тем же самым, но только в большем размере, что мы как будто теряем, идя за Христом. Смотри, как пустынники, отвергшие не только мирскую ученость, но даже отдавшие единственную книгу Священных Писаний по послушанию и любви, обогатили Церковь Христову и мир духовной мудростью и бесчисленными писаниями»[8]. Отец ректор назвал эти писания бесценными сокровищами духовной мудрости, из которых полной чашей черпали мысли и вдохновение многие поколения ученых богословов. В конце напутствия, словно прозревая судьбу новопостриженного инока, епископ Феодор благословил его словами из «Откровения» Иоанна Богослова: «Устремляйся же к… свету [Воскресшего Христа] и поминай слова, сказанные Ангелу одной из Церквей [Филадельфийской]: "Вем твоя дела, яко соблюл еси слово терпения Моего, и Аз тя соблюду от годины искушения; се гряду скоро: держи, еже имаши, да никтоже приимет венца твоего" (Откр. 3, 10–11). Дальше в «Откровении» идут слова: «Побеждающего, сотворю столпа в церкви Бога моего, и боле не имать изыти ктому…» (3, 12). И действительно, претерпев до конца, священномученик Иларион стал поистине столпом в храме Иерусалима Нового.

А тогда он писал в письме родным: «Думаю, что не придется еще в жизни пережить такой радости, какую я пережил 28 марта 1913 года. Эта радость у меня не прошла с окончанием обряда. Я был полон радости целых два месяца»[9]. Радость его несколько омрачило назначение на должность инспектора Московской духовной академии 30 мая 1913 г. Произошло то, чего отец Иларион больше всего опасался и из-за чего откладывал постриг: ему, ученому богослову, пришлось заниматься работой администратора. Утешало то, что ещё до назначения, 11 апреля в Великий Четверг монах Иларион был рукоположен в иеродиакона. На Троицу, 2 июня, состоялось его рукоположение в иеромонаха. С того времени «он отдавался богослужению всей душей, всем существом своим, как главному делу жизни»[10]. 5 июля 1913 г. иеромонах Иларион был возведен в сан архимандрита и стал самым молодым архимандритом и профессором в России того времени.

Архимандрит Иларион принимал самое деятельное участие в работе Поместного Собора 1917–1918 гг. Его блестящая речь о необходимости восстановления Патриаршества в Русской Церкви заставила даже церковных либералов согласиться с тем, что «Патриаршество есть основной закон высшего церковного управления каждой Поместной Церкви»[11], что Патриаршая власть не противоречит принципу соборности церковного управления, а дополняет его. Вот основные мысли этой речи: «Никогда… Русская Церковь не была без первоиерарха. Наше Патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли Патриархов было особенно много у нас соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас Патриаршество. Кому же? Вот предо мною два великих друга, две красы XVII в. — Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Чтобы поссорить друзей, злые бояре нашептывают царю: "Из-за Патриарха тебя, государя, не видно стало". И Никон, когда ушел с московского престола, между прочим, писал: "Пусть ему, Государю, без меня просторнее будет". Эту мысль Никона и воплотил Петр, уничтожив Патриаршество. "Пусть мне, Государю, без Патpиapxa просторнее будет"». Но «церковное сознание, как в 34-м апостольском правиле, так и на Московском Соборе 1917 года говорит неизменно одно: "Епископам всякого народа, в том числе и русского, подобает знати первого из них и признавати его яко главу". И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против Патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян. 5, 39)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили Патриаршества два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое Патриаршее место?.. А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?»[12].

Десятого марта 1919 г. архимандрит Иларион был впервые арестован и заключен в Бутырскую тюрьму, где провел три месяца. Выйдя на свободу, он продолжал свои труды в духовной академии, которую осенью 1919 г. перевели из Троице-Сергиевой лавры в Москву.

Двадцать четвертого мая 1920 г., в полдень, в храме Троицкого Патриаршего подворья состоялось наречение архимандрита Илариона во епископа. При наречении он, обращаясь к Патриарху Тихону и присутствовавшим здесь архипастырям, сказал проникновенное слово, в котором благодарил Бога за все те щедрые дары, которые Господь ниспослал ему в течение его тридцатитрехлетней жизни. Подводя итог своим трудам в духовной академии, архимандрит Иларион так выразил свое отношение к взрастившей его духовной школе: «Наипаче и непрестанно благодарю Бога за то, что Он даровал мне великую радость и счастье жить и учиться в Московской духовной академии. В детстве лишившийся матери-родительницы, в юности обрел я в академии мать-воспитательницу, которая вот уже четырнадцать лет насыщает меня не млеком точию, но и твердою пищею богословия. До конца дней моих хотел бы я паче быть последним служителем ее и избыточествовать хлебы, нежели быть кем бы то ни было вдали от нее и лишатися. Благодарю Бога, сподобившего меня немало лет пожить под благодатным кровом игумена русской земли — преподобного Сергия, видеть там веру народную, иногда ею до слез умиляться, видеть там жажду духовную и самому распаляться желанием подать народу жаждущему хотя бы каплю пития духовного»[13].

Говоря о духовной стороне своей жизни, архимандрит Иларион благодарил Бога за уроки смирения: «Благо мне, яко смирил мя еси, Господи, яко да научуся оправданием Твоим (Пс. 118, 71), ибо горд я был и скор на гнев судити чуждему рабу (Рим 14, 4), и Господь, Который вся ходящия в гордости может смирити (Дан 4, 34), вразумил меня грешных людей понимать, грешным людям сострадать, грешных людей прощать»[14]. Последнее особенно пригодилось ему в тюрьмах и ссылках, где приходилось ему иметь дело и с уголовными преступниками, и с лагерными охранниками, и владыка в каждом видел человека, он не снисходил к грешным людям, а облагораживал их своим общением.

Благодарил Бога архимандрит Иларион и за опыт последних лет (1917–1920), когда великие бури и смятения прокатились по русской земле, когда русское государство, отделив себя от Церкви, объявило открытую войну последователям Христа. «В эти годы лишь окрепла моя вера в Церковь и утвердилось сердце мое в надежде на Бога, — сказал будущий священномученик. — Когда до основания разрывают старый мир, чтобы лишь на развалинах его строить новый фантастический мир, когда очень многое из дел человеческих оказалось построенным на зыбучем песке, когда падоша сильнии многие (2 Цар. 1, 25), твердое основание Божие (2 Тим. 2, 19) — Церковь Божия стоит непоколебимо, лишь украшенная, яко багряницею и виссом, кровьми новых мучеников. Что мы знали из церковной истории, о чем читали у древних, то ныне видим своими глазами: Церковь побеждает, когда ей вредят... Среди ветров лжеучений, среди мутных яростных волн злобы, лжи и клеветы неистовых врагов как скала стоит Церковь, та Русская Православная Церковь, о которой так любили недавно повторять, что она в параличе, что лишь полицейской силой государства держится она. Но вот, силы государства направились против Церкви, и наша Церковь дала больше мучеников и исповедников, нежели предателей и изменников. Наблюдая все это и размышляя над всем этим, чувствую я, что распространились стопы мои подо мною (Пс. 17, 37) и на камне поставил Господь ноги мои (Пс. 39, 3), да не ослабеет сердце мое (Втор. 20, 3)»[15].

Всей душой отдаваясь служению академической науке, архимандрит Иларион «боялся архиерейства и всегда немало говорил против своего епископства»[16]. Он понимал, насколько сложнее и выше то новое служение, к которому призывает его Господь: «Прежде я читал книги, теперь должен читать сердца человеческие, эти мудренейшие и часто вовсе непонятные письмена. Тогда писал я чернилами на бумаге, отныне предстоит мне благодатью писать образ Божий в душах человеческих. Прежде учил я, ныне должен вести ко спасению. Раньше мог я оставаться под спудом, ныне вы поставляете меня на свещнице церковном. Прежде мог я скрываться от людей и быть в любезной неизвестности, отныне должен я светить людям светом добрых дел. Всей душой любил я жизнь академическую, от мира отрешенную, над миром возвышенную, уединенную, как бы пустынную... Ныне вы отнимаете у меня надежду в эту пустыню снова и всецело возвратиться. Епископ должен быть всегда в круговороте жизни человеческой. У него ежедневное стечение людей… всем он должен быть вся (1 Кор. 9, 22), всем себя поработить (1 Кор. 9, 19), для немощных быть немощным (1 Кор. 9, 22), изнемогать с изнемогающим (2 Кор. 11, 29), одних утешать, других наставлять, а иных и обличать (2 Тим. 1, 9)»[17].

Вступая на путь епископского служения, архимандрит Иларион провидел, что Промысл Божий ведет его к полному самоотречению и, возможно, мученичеству: «А ныне стою перед вами, архипастыри, приняв звание ваше, и нимало вопреки глаголю, ибо тверда моя надежда на Господа. Вижу ныне ясно, что велика нужда в делателях на ниве Божией. Знаю теперь твердо, что воля Божия управляет Церковью и не без Божией воли поставляются в Церковь епископы. Слышу пророческое увещание: благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей (Плач. 3, 27), и склоняю выю свою под омофор епископа. Господь милосердый да примет душу мою, сию малую лепту, вметаемую в сокровищницу Церкви для употребления на общую пользу. Воля Господня да будет (Деян. 21, 14)»[18].

Еще в 1914 г. архимандрит Иларион участвовал в открытии мощей святителя Гермогена и описал это торжество в статье для «Московских церковных ведомостей» (см.: Открытие мощей святителя Ермогена // Московские церковные ведомости. 1914. № 20/21. С. 364–371). Торжественное богослужение возглавлял Высокопреосвященнейший Макарий, митрополит Московский и Коломенский, ему сослужили восемь епископов и двадцать девять архимандритов и протоиереев, в числе которых был и архимандрит Иларион. Последнему довелось также нести мощи святителя Гермогена во время крестного хода вокруг кремлевских соборов. И именно в день памяти священномученика Патриарха Гермогена, 25 мая 1920 г., архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии. В своем слове святейший Патриарх Тихон особо отметил это совпадение, предсказав новопоставленному архиерею исповеднический венец за твердость в вере[19].

За первый год своего архиерейского служения в приходах Московской епархии епископ Иларион отслужил сорок две литургии, более ста сорока всенощных и произнес более трехсот тридцати проповедей, причем в тот год он два месяца проболел тифом. Эта болезнь сказалась на сердце и серьезно подорвала здоровье епископа, однако уклониться от насущных дел не было возможности. О своем бытии он писал родственникам: «Совсем потерял свободу. Будто арестант, прикованный к своей тачке, — так и живу. Не только дней нет свободных, нет и часа свободного, когда мог бы я заняться тем, чем хочется, а не тем, что нужно к спеху. Уж хоть бы в Бутырку на отдых взяли. Это единственная доступная нам дача или санаторий. Не знаю, как-то сил еще хватает, хотя нередко и силы падают, и дух оскудевает… Нет у меня ни утра, ни вечера... Некогда читать, некогда писать, некогда... даже грешить. Ради третьего, может быть, Господь и устраивает мне такую жизнь»[20].

Святительское служение владыки Илариона включало также помощь Патриарху Тихону в смягчении позиции государства в отношении Церкви[21], блестящие выступления на диспутах с богоборцами, прием верующих в Троицком подворье. Все это привело к повторному аресту 22 марта 1922 г. Его обвинили в том, что он исполнял поручения Патриарха, принимал в Патриаршем подворье посетителей, устраивал диспуты и дискредитировал оппонентов-безбожников. В архиве Московского общества Красного Креста для помощи политическим заключенным, возглавляемого Е. П. Пешковой, сохранились два обращения сестры епископа Илариона Ольги Алексеевны Троицкой, жившей в Москве на Рождественке (дом 29, кв. 4). В первом обращении, 30 мая 1922 года, она просила передать ему во внутреннюю тюрьму ГПУ три необходимые для работы книги по церковной истории. В тот же день книги были переданы по назначению. Когда 22 июня Коллегия ГПУ постановила выслать епископа на один год в Архангельскую губернию, Ольга Алексеевна просила освободить епископа Илариона до его отъезда в Архангельск на пять дней «для ликвидации личных дел и для приготовления к отъезду»[22].

Четвертого июля 1922 г. епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск и 10 июля был освобожден из тюрьмы. Ему удалось снять комнатку с выходящими на солнечную сторону окнами почти в центре города. В одном из писем владыка упоминал о том, что поселился неподалеку от преосвященного Антония, епископа Архангельского и Холмогорского, жившего в доме 67 по Псковскому проспекту (с 1921 г. проспект им. Чумбарова-Лучинского): «Со здешним епископом у нас добрые отношения. Часто у него бываю (две минуты ходу), делимся новостями, какие кто узнал. Служил я за три месяца всего пять раз. Пока здесь никакой мерзости (обновленчества. — м. Н.) не было. Но ведь может всякий день появиться или приехать. Тогда будет хуже. Да мне-то что, совсем замкнусь в жилье своем…»[23].

В день памяти преподобного Сергия Радонежского 18 июля 1922 г. владыка писал своей знакомой по Сергиеву Посаду Е. А. Воронцовой: «Нынешний день не могу мыслью быть нигде, кроме Посада и Лавры. С утра я нахожусь все там, вспоминаю я прошлые дни… Вы, может быть, уже знаете, куда Господь направил стопы мои. После довольно тягостной, изморенной жизни в течение трех с половиной месяцев в Москве попал я на крайний довольно неприветливый Север. В этом событии жизни своей вижу явную милость Божию, потому что не знаю, что могло бы случиться, если бы я остался в Москве. Бездна сумасшествия еще, по-видимому, исчерпана не до дна. Со дна поднялись самые густые остатки грязи… Еще не все для себя выяснил, не все мне известно, но уже вижу много глупости и низости, лжи и неправды. А для меня пока начинается время, которого напрасно я дожидался за последнее время. Маленькая комнатка (шесть на три аршина), книжки и свободное время. Господь помог и здесь устроиться, так что можно жить без назойливых забот, а убожество обстановки нисколько не огорчает мою пролетарскую душу…»[24].

Печалила его только невозможность, как ссыльному, часто служить в храме и известия о бесчинствах обновленцев: «Служу я очень мало. 15 июля тихонько в церкви около дома послужил, а сегодня в соборе кафедральном. И только. А это верно: в праздники мне скучно без службы, хотя ведь в будни тоже никакого дела. Одним словом, в моей жизни много и хорошего, главное — свободное время и можно учиться. Пригодится ли это учение когда — не знаю. Ну, для себя! Хочу на бухгалтера научиться: курс лекций по счетоводству уже лежит на столе. А уж "оживляют" церковь пусть другие; нам с ними не по пути. Интересно, что на съезде для "оживления" только и надумали: 1) жениться архиерею, 2) жениться монахам с оставлением в сане, 3) жениться священнику на вдове, 4) жениться священнику вторично, 5) жениться на свояченице, 6) жениться на двоюродной сестре. Итак, шесть "жениться" — и только! Как просто-то оказывается! Ну что ж! На здоровье! А уж мы лучше по ссылкам поездим, а преклоняться перед наглостью, бессовестностью и глупостью не преклонимся. Дело-то не Божие, а потому разорится рано или поздно. Живая церковь в Москве и Петрограде совсем переругалась, так что оказалась и очень viva (лат. — живая). Постановление съезда похоже на бред каких-либо товарищей… "Новоиспеченных" по канонам нельзя признавать в сане, потому что все поставления их незаконны. Такого взгляда и держусь»[25].

Владыка удивлялся низости и трусости перешедших в обновленчество иерархов, часть которых готова не гнушалась подписывать любые предложенные ГПУ документы ради собственного благополучия. Сам епископ Иларион готов был пострадать за свои убеждения: «Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много путешествовать… Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви. Смута, произведенная негодяями… держится только на том, что сейчас преступно отменена свобода совести и уничтожено отделение Церкви от государства, установленные в основных законах… Есть люди, которых ссылают в дальние края именно как православных иереев, очищая место разным прохвостам… Негодные люди были всегда, но никогда им не было такой свободы не только действовать, но и верховодить и начальствовать…»[26].

Множество писем, которые получал ссыльный епископ, привлекло внимание ГПУ. 24 ноября 1922 г. сотрудники ГПУ предъявили владыке сразу два ордера — на обыск и арест, он спросил: «Что же, вы арестуете меня независимо от результатов обыска?» Ответ был утвердительный. Пришедший во время обыска митрополит Серафим (Чичагов), также находившийся в ссылке, заметил, что это, вероятно, какое-то недоразумение, которое обязательно выяснится и владыку освободят. Епископ Иларион только рукой махнул — какое уж там недоразумение. Тем не менее, из-за отсутствия улик владыка был вскоре освобожден из тюрьмы.

Так прошла зима, наступил Великий пост 1923 г. Владыка писал родным: «Провел первую неделю хорошо. Читал канон в храме и вообще был за чтеца и певца за службами. Сейчас я живу будто ничего себе; да только кто может поручиться хотя бы и за один день жития нашего?.. "Самозванщина" у нас на носу, но еще ее нет. Ведь в Живой церкви самое главное — самозванство ее управителей, никем не выбранных и никем не назначенных, и никому не нужных. Потому благодати на самозваных архиереях здесь столько же, сколько на любом татарине. И с ними в общение я никогда не вступлю, что бы ни было. А что будет? Ну постранствую пять, может быть, десять лет. Что ж? И странствовать может быть хорошо. Так, как я здесь живу, жить еще можно… Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть — с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что-то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца»[27].

Тринадцатого июня 1923 г. в квартире епископа снова произвели обыск, также безрезультатный. 21 июня 1923 г., за день до окончания срока ссылки, владыке Илариону было приказано явиться в Архангельское ГПУ и там объявлено о разрешении выехать.

Пятого июля 1923 г. владыка Иларион вернулся в Москву, и на следующий день был возведен Патриархом Тихоном в сан архиепископа. Ближайший помощник Святейшего Преосвященный Петр (Полянский) был в это время в ссылке, и архиепископу Илариону пришлось взять на себя часть его обязанностей.

Будучи членом Временного синода при Патриархе и являясь, фактически, управляющим Московской епархией, Преосвященный Иларион активно противодействовал обновленческому расколу, в результате чего в Патриаршую Церковь из обновленчества вернулась бóльшая часть московских приходов. Имя его возносилось за богослужениями в храмах Московской епархии вслед за именем Патриарха.

Пятнадцатого ноября 1923 г. архиепископ Иларион был вновь арестован «за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в антисоветской агитации на устраиваемых им диспутах, лекциях и распространении контрреволюционных слухов». 7 декабря 1923 г. комиссия НКВД по административным высылкам приговорила владыку к трем годам заключения в Соловецком лагере особого назначения, 1 января следующего года его привезли в Кемский пересыльный пункт на Поповом острове, а в июне отправили на Соловки. Увидев весь ужас лагерного бытия в пересыльном пункте, владыка произнес: «Живыми мы отсюда не выйдем». Однако он не унывал, даже благодушествовал и часто говорил, что его имя Иларион означает «веселый».

Из сохранившихся в архивном следственном деле Екатерины и Ольги Поваровых[28] писем к ним владыки Илариона первое датировано 17 июня 1924 г. и отправлено из Кемского пересыльного пункта, что дает возможность уточнить время его пребывания там. Поводом для его написания стало заявление обновленческого архиепископа Евдокима (Мещерского) о том, что архиепископ Иларион якобы подал прошение, в котором признал законным обновленческий синод[29]. Письмо владыки, представляющее собой обращение к пастырям и чадам Православной Церкви, опровергает эту клевету и предостерегает от соблазнов, которые новоявленные раскольники сеют среди верующих.

Владыка Иларион никогда не сетовал на свое положение, и в его письмах Екатерине и Ольге Поваровым, нет ни слова жалобы, ни нотки уныния. В них полное приятие своей участи и неизменная покорность воле Божией. Тон писем (их сохранилось немного) очень сердечный, но писал владыка только при необходимости поблагодарить всех, кто поддерживал его и других заключенных.

Соловецкий узник Борис Ширяев свидетельствовал: «Силе, исходившей от всегда спокойного, молчаливого владыки Илариона, не могли противостоять и сами тюремщики: в разговоре с ним они никогда не позволяли себе непристойных шуток, столь распространенных на Соловках, где не только чекисты-охранники, но и большинство уголовников считали какой-то необходимостью то злобно, то с грубым добродушием поиздеваться над "опиумом".

Нередко охранники, как бы невзначай, называли его владыкой. Обычно — официальным термином "заключенный". Кличкой "опиум", попом или товарищем — никогда, никто.

Владыка Иларион всегда избирался в делегации к начальнику острова Эйхмансу, когда было нужно добиться чего-нибудь трудного, и всегда достигал цели. Именно ему удалось сконцентрировать духовенство в 6-й роте, получить для него некоторое ослабление режима, перевести большинство духовных всех чинов на хозяйственные работы, где они показали свою высокую честность.

Он же отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время сыпнотифозной эпидемии. В этой стрижке не было нужды: духовенство жило чисто. Остричь же стариков-священников значило бы подвергнуть их новым издевательствам и оскорблениям.

Устраивая других — и духовенство и мирян — на более легкие работы, владыка Иларион не только не искал должности для себя, но не раз отказывался от предложений со стороны Эйхманса, видевшего и ценившего его большие организаторские способности. Он предпочитал быть простым рыбаком. Думается, что море было близко и родственно стихийности, непомерности натуры этого иерарха, русского князя церкви, именно русского, прямого потомка епископов, архимандритов, игуменов, поучавших и наставлявших князей мира сего, властных в простоте своей и простых во власти, данной им от Бога»[30].

«На Филимоновой рыболовной тоне[31], — вспоминал протопресвитер Михаил Польский, — в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря, мы с архиепископом Иларионом и еще двумя епископами и несколькими священниками (все заключенные) были сетевязальщиками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: "Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа". Так смирялся его дух с новым положением».

Ниже отец Михаил пишет, что владыку Илариона очень веселила мысль о том, что Соловки есть школа добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Однажды прибывшую партию духовенства обокрали, и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что так их обучают нестяжанию. Владыка от этой шутки был в восторге. У одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него, приходил в подлинное веселье, чем и вселял в заключенных благодушие. «Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительными. Он был самой популярной личностью в лагере среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, разговаривали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала "шпана", уголовщина, преступный мир воров и бандитов именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким "экземпляром" из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему, нет. Владыка разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например, "профессией", любимым делом каждого. "Шпана" очень горда и чутко самолюбива. Ей нельзя показать пренебрежения безнаказанно. И потому манера владыки была всепобеждающей. Он как друг облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительного интереса»[32].

Благодушие владыки распространялось даже на лагерное начальство. Борис Ширяев описывал случай, когда ранней весной карбас с военкомом лагеря Суховым и четырьмя гребцами оказался в плену шуги (талого льда), и его понесло на север в открытое море. Несмотря на безнадежность ситуации, владыка Иларион отважился выйти на карбасе в море «на спасение душ человеческих» и спас не только жизнь, но и душу военкома[33].

Находясь в лагере, архиепископ Иларион не ожесточился. Те, кто в это время находились вместе с ним, свидетельствовали о его полном монашеском нестяжании, глубокой простоте, подлинном смирении, детской кротости. Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался, поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. Когда архиепископа Илариона оскорбляли, он не только никогда не отвечал, но мог даже не заметить этого. Он неизменно был весел, даже если что-то заботило и беспокоило его. Он на все смотрел духовными очами, и все служило ему на пользу духа.

В конце 1925 г. владыку внезапно перевели в Ярославскую тюрьму, принуждая присоединиться к новому расколу, который возглавил Григорий (Яцковский), архиепископ Екатеринбургский. После категорического отказа владыки Илариона его весной 1926 г. вернули на Соловки.

Некоторое время он работал лесником и жил в бывшей часовне великомученицы Варвары, потом — в качестве сторожа — в Филипповой пустыни. Соловецкий узник писатель Олег Волков вспоминал, как по-дружески встречал владыка в пустыни его и Георгия Осоргина. Благословив, угощал чаем как радушный хозяин, шутил, утешал. «Надо верить, что Церковь устоит, — говорил он. — Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки — когда-нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер… Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает — потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо — кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо… Но "чем ночь темней, тем ярче звезды…"[34] Хорошие это строки. И как там дальше — вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать». Волков отмечал бережность и осторожность владыки в наставлениях к своей пастве. Как епископ, он должен был призывать к стойкости и подвигу, но по-человечески его устрашало предвидение скорбей и гонений, которые обрушатся на тех, которые последуют его наставлениям. «О себе он не думал и готов был испить любую чашу»[35].

В 1927 г. по просьбе владыки Илариона начальник лагеря Эйхманс дал разрешение всем желающим заключенным посетить пасхальное богослужение в кладбищенской церкви преподобного Онуфрия Великого. Он так же разрешил позаимствовать на пасхальную ночь древние хоругви, кресты и чаши из лагерного музея. Об этой единственной общелагерной Соловецкой Пасхе известно по описанию Бориса Ширяева:

«Попасть в саму церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство.… Все кладбище было покрыто людьми… Тишина… Грозным велением облеченного неземной силой иерарха… прогремело заклятие-возглас владыки Илариона:

— Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!..

Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженные светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее — нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь… С победным ликующим пением о попранной побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно... Пели все. Ликующий хор "сущих во гробех" славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение...»[36].

За все время существования СЛОНа эта пасхальная служба была единственной, которую могли посетить многие заключенные.

Осенью 1927 г. началось новое нестроение в церковной жизни, связанное с публикацией известной декларации Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и иосифлянским расколом[37]. Архиепископ Иларион собрал в «келью архимандрита Феофана полтора десятка епископов, некоторые из которых стали соблазняться происходящим на воле смятением, и убедил святителей ни при каких условиях не идти на раскол: "Никакого раскола! — сказал он. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!"»[38]. В 1928 г., когда все же не удалось избежать раскола епископата на Соловках, соловецкие монахи во главе с архимандритом Феофаном оставались в административном подчинении митрополиту Сергию, поэтому принадлежавшие к движению «непоминающих» не стремились служить в единственной называвшейся ими «сергианской» Онуфриевской церкви, а предпочитали совершать богослужения в лесу.

Двадцать восьмого июня 1928 г. владыка Иларион писал своим близким, что ни в малейшей степени не сочувствует всем отделившимся и считает их дело неосновательным, вздорным и крайне вредным. Такое отделение виделось ему «церковным преступлением», по условиям текущего момента весьма тяжким. «Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и его Синода, что бы превосходило меру снисхождения и терпения»[39], — утверждал он. Митрополита же Иосифа, по его словам, переубедить было невозможно, «хоть лбом об стенку бейся». «У него будто злоба какая. …Ругается по пустякам и зря, вред и себе и другим делает...», — сожалел владыка.

Много трудов положил архиепископ Иларион для того, чтобы найти общий язык с епископом Глазовским Виктором (Островидовым), который был близок к иосифлянам по убеждениям. «Говорить с ним не приведи Бог,— писал владыка. — Ничего слушать не хочет… и себя одного за правого почитает»[40]. Несмотря на эту характеристику, архиепископ Иларион добился того, что епископ Виктор не только осознал свою неправоту, но и написал своей пастве, увещевая ее прекратить разделение.

Осенью 1929 г. срок заключения архиепископа Илариона заканчивался, но власти не собирались выпускать его на свободу. 14 октября он получил новый срок, который должен был отбывать в Средней Азии. Везли владыку этапным порядком. В пути он заразился сыпным тифом. Без вещей (по дороге его обокрали), в одном рубище, кишащем насекомыми, его привезли в ленинградскую тюрьму, где он и скончался 28 декабря 1929 г. Митрополит Серафим (Чичагов) добился у властей разрешения на похороны архиепископа Илариона в соответствии с саном. В больницу было доставлено белое архиерейское облачение и белая митра. Гроб с телом перевезли в Новодевичий монастырь у Московской заставы, где было совершено погребение.

Архиепископ Иларион (Троицкий) был прославлен в лике новомучеников и исповедников Российских на Архиерейском Соборе в 2000 г. Его мощи покоятся в московском Сретенском монастыре. Вся его жизнь вплоть до мученической кончины была горением величайшей любви к Церкви Христовой. Его постоянное напоминание: «Вне Церкви нет спасения».

Пророчески звучат слова священномученика Илариона о том, что насущной потребностью его и нашего времени можно считать открытое исповедание веры «во едину, святую, Соборную и апостольскую Церковь» и свидетельство своей жизнью, что церковные Таинства «перерождают человека, делают его "новою тварью"». В конце своего труда владыка писал: «Наша беда в том, что мы сами-то мало ценим свою Церковь и великое благо жизни церковной. Мы не исповедуем своей веры в Церковь смело, ясно и определенно. Веруя в Церковь, мы постоянно как бы извиняемся за то, что мы в нее (всё) еще веруем. Мы читаем девятый член Символа веры без особенной радости и даже с виноватым видом. Церковного человека теперь часто встречают восклицанием тургеневского стихотворения в прозе: "Вы ещё верите? Да Вы совсем отсталый человек!" И многие ли имеют столько мужества, чтобы смело исповедать: "Да, я верую в единую святую, соборную и апостольскую Церковь, принадлежу к святой Православной Церкви, и потому я — самый передовой человек, ибо в Церкви только возможна та новая жизнь, ради которой Сын Божий приходил на грешную землю; только в Церкви можно приходить в меру полного возраста Христова, — следовательно, только в Церкви возможен подлинный прогресс, истинное спасение!"»[41].

Монахиня Никона (Осипенко)

_________________________________________________

[1] Иларион (Троицкий), священномученик. Вифлеем и Голгофа (письмо к Другу) // Творения : в 3 т. М., 2004. Т. 2. С. 286.
[2] Здесь и далее речь сщмч. Илариона при наречении во епископа цитируется по: Иларион (Троицкий), священномученик. Слово при наречении во епископа наместника Сретенского монастыря архимандрита Илариона (Троицкого) // Соловецкие новомученики / Архимандрит Дамаскин (Орловский). М. ; Соловки, 2009. С. 371–373.
[3] Иларион (Троицкий), священномученик. Да не будут тебе бози инии! : Слово в день празднования 95-й годовщины от основания Московской духовной академии // Творения. Т. 3. С. 148, 154–158.
[4] Иларион (Троицкий), священномученик. О церковности духовной школы и богословской науки. (Вступительная лекция) // Там же. Т. 2. С. 107.
[5] Иларион (Троицкий), священномученик. Христианства нет без Церкви // Творения. Т. 2. С. 233.
[6] Отзывы о сочинении и. д. доцента Московской духовной академии по первой кафедре Священного Писания Нового Завета, кандидата богословия, Владимира Троицкого под заглавием: «Очерки из истории догмата о Церкви» (Сергиев Посад, 1912), представленном на соискание степени магистра богословия. — Опубл. в: Журналы собраний Совета Московской духовной академии за 1912 год // Богословский вестник. 1913. Т. 2, № 7/8. С. 576–603 (7-я паг.).
[7] Припев к стихирам на «Господи воззвах» среды вечера 5 седмицы Великого Поста. Постриг состоялся на следующий день вечером.
[8] Феодор (Поздеевский), архиепископ. Речь при пострижении доцента Московской Академии Вл. Троицкого в монашестве Илариона // Богословский вестник. 1913. Т. 1, № 4. С. 698–701.
[9] Иларион (Троицкий), священномученик. Единство идеала Христова : Письмо к другу // Творения. Т. 3. С. 386.
[10] Волков С. А. Последние у Троицы. М. ; СПб., 1995. С. 116.
[11] Иларион (Троицкий), священномученик. Почему необходимо восстановить патриаршество? (Речь в общем заседании церковного собора 23 октября профессора Московской духовной академии архим. Илариона) // Богословский вестник. 1917. Т. 2, № 10/11/12. С. 418 (2-я паг.).
[12] Там же. С. 44–45.
[13] Иларион (Троицкий), священномученик. Слово при наречении во епископа ... С. 371.
[14] Там же. С. 372.
[15] Там же.
[16] Там же. С. 373.
[17] Там же. С. 372–373.
[18] Там же. С. 373.
[19] Бонецкая Н. Носитель торжествующего христианства : очерк жизни и творчества священномученика Илариона (Троицкого), архиепископа Верейского // Иларион (Троицкий), священномученик. Творения. Т. 1. С. 36.
[20] Дамаскин (Орловский), архимандрит. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 4. С. 408.
[21] В официальном документе Святейший Патриарх Тихон называл епископа Илариона: «Наш ближайший помощник» (см.: Акты Святейшего Патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей церковной власти, 1917–1943. М., 1994. С. 333).
[22] ГА РФ. Ф. 8419. Оп. 1. Д. 259. С. 117, 118, 121.
[23] Дамаскин (Орловский), архимандрит. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 4. С. 410.
[24] Там же.
[25] Там же. С. 409.
[26] Там же. С. 411–413.
[27] Там же. С. 414.
[28] Архив РУ ФСБ по Архангельской области. Д. П-3021.
[29] Архиепископ Евдоким не впервые пытался оклеветать архиепископа Илариона. 26 августа 1923 г. состоялась встреча представителей Патриарха Тихона архиепископов Серафима (Александрова), Илариона (Троицкого) и Тихона (Оболенского) с архиепископом Евдокимом, заранее заявившим, что, желая преодолеть церковное разделение, готов пойти на переговоры о примирении. На встрече же он объявил о необходимости отречения Патриарха от власти. Инициатива его была отвергнута представителями Патриарха, но уже через несколько дней в газетах появилось интервью Евдокима, в котором он заявил, что ближайшие сотрудники Патриарха, в частности епископ Иларион, убеждены в необходимости отречения Патриарха от власти. Архиереи в своем письме Евдокиму указывали, что все это является ложью. 10.06.1924 г. в Москве под председательством Евдокима открылось «Всероссийское великое предсоборное совещание», в котором участвовали представители Константинопольского и Александрийского Патриархов. Совещание объявило об упразднении в России патриаршества, а возглавляемый Евдокимом обновленческий синод был провозглашен «единственно канонически законным высшим органом управления Российской Церкви».
[30] Ширяев Б. Неугасимая лампада // Воспоминания соловецких узников / [Редкол.: иерей В. Умнягин (отв. ред.) и др.]. Соловки, 2013. [Т. 1] : [1923–1939]. С. 332–333.
[31] Тоня — место на берегу моря, оборудованное для проживания рыбаков и ловли рыбы неводом или другими рыболовными снастями.
[32] Польский М., протопресвитер. Новые мученики Российские : Первое собр. материалов / Сост. протопресвитер М. Польский. Jordanville, 1949. С. 128–129.
[33] Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 334–337.
[34] Архиепископ Иларион цитирует стихотворение Аполлона Майкова «Не говори, что нет…»: «Чем ночь темней, тем ярче звезды,// Чем глубже скорбь, тем ближе Бог…».
[35] Волков О. Погружение во тьму. М., 2002. С. 91–93.
[36] Ширяев Б. Неугасимая лампада. С. 412–414.
[37] Церковным движением, названным по имени митрополита Иосифа (Петровых) и состоявшим из членов Церкви, которые считали для себя невозможным находиться в каноническом общении с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием (Страгородским) ввиду допущенных им, как они полагали, канонических отступлений в выстраивании отношений с советской властью. Более широко различные существовавшие в тот период течения не считавших линию митрополита Сергия правильной и по этой причине «не поминавших» его как предстоятеля за богослужением, назывались «непоминающими».
[38] Дамаскин (Орловский), архимандрит. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 4. С. 440.
[39] Там же.
[40] Горбачев А. А. Жизнь и труды священномученика Илариона. М., 2016. С. 162.
[41] Иларион (Троицкий), священномученик. Христианства нет без Церкви. С. 233.