Тарадеевский (Колчев) Антон Алексеевич, священник

В духовном училище Антоний Колчев получил фамилию Тарадеевский по названию родного села. Фамилия эта ему не нравилась и он никогда ей не подписывался, ограничиваясь именем и отчеством — Антоний Алексеев, а при поступлении старшего сына в духовное училище, «приобрел ему, разумеется за подарок», фамилию Благонравов, которая и осталась за родом.

Сын священника, архиепископ Иркутский и Нерчинский Вениамин, вспоминал об отце: 

«При всей ограниченности образования Господь умудрил его, чтобы право править слово истины между пасомыми и в страхе Божием воспитать свою семью. Назидал он паству свою не столько проповедями с церковной кафедры, которые он, впрочем, неопустительно читал по сборнику проповедей, изданному Св. Синодом, сколько примером собственной жизни, всегда серьезной, отличающейся строгою внимательностью к каждому своему поступку, и частными внушениями прихожанам при всяком случае. Его все уважали и как бы боялись, как следует уважать и бояться истинного пастыря, и я не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь по обычной у крестьян грубости не снял пред ним шапки или сказал ему грубое слово. Когда он ехал или шел по улице, все вставали и низко кланялись, а игравшие дети спешили становиться в ряд и зараз делали поясной поклон. Отступлений от этого порядка я никогда не видел. В церкви он зорко следил, кто как стоит и кого нет, и случалось после слышать замечания небывшим у утрени или обедни. За публичные грехопадения, служившие соблазном, публично ставил в церкви на поклоны и виновные беспрекословно повиновались. Расскажу один случай, особенно характеризующий его отношения к прихожанам и прихожан к нему. Я в то время еще не поступал в училище. Раз бегал я по двору и вдруг вижу, что к нашему дому идет огромная толпа крестьян. Отец вышел к ним узнать, что за причина собрания "Батюшка", — заговорили в большом волнении мужики, — "мы хотим убить Ракчея (так они прозвали вотчинного бурмистра, сравнивая его по жестокости с графом Аракчеевым), измучил он нас, нет мочи терпеть больше. Что ты нам скажешь?" Ответ был, какого и ожидать следовало от любящего пастыря. После долгих увещаний его мужики разошлись по домам. Но дело этим не кончилось. Оставили мысль об убийстве, но волнения не прекратились. Началось следствие. Отец принял горячее участие в своих прихожанах: то, бывало, идет в толпу бунтующих и уговаривает их смириться, то идет к следователю и управляющему и их просит о снисхождении к виновным. Главные виновники не остались без наказания, но зато спасенные им от Сибири всегда с благодарностью вспоминали об оказанном им батюшкой благодеянии. Отец был хороший хозяин, до 12 десятин засевал хлеба, имея одного работника, и, однако, никогда не имел затруднения в рабочих руках. Прихожане, несмотря на то, что по три дня в неделю работали на помещика, находили и для отца моего время для работы без всякого вознаграждения, даже сами напрашивались на работу. А когда он умер, в течение целого года каждое воскресение после литургии совершались по нем панихиды и никто из прихожан не уходил, не отстоявши панихиды на могиле его.

Особенною выдающеюся его добродетелью была благотворительность. Я не видал случая, чтобы у нас в доме когда было отказано в милостыне просящему. Бывали голодные годы, когда отцу приходилось задумываться о пропитании собственной семьи, состоявшей из 12 душ; несмотря на то, считалось тяжким грехом отказать нищему в хлебе. В праздники все нищие нашего прихода у нас обедали и им подавалось то же самое, что и семейству, а после обеда мы, дети, слепых отводили домой. Примеру священника стали подражать прихожане и, помню, не раз бывало, что мать моя делала выговор нищим, когда они вместо попа шли на обед к какому-нибудь Акиму или Назару. Ни один странник не проходил чрез наше село, лежащее на пути в Воронеж и Киев, ненакормленный и неуспокоенный в нашем доме. Доселе помню я слова моего отца, обращенные ко мне, о том, как Авраам, думая принять странников, принял ангелов, и после этого детскому воображению моему в странниках стали представляться ангелы (…)

Мать моя Анна Дмитриевна не имела образа мыслей, особого от отца. Все, что говорил он, говорила и она, считая каждое его слово непреложною истиною. В деле благотворения я не могу сказать, кто из них влиял на кого, кажется, они взаимно поощряли друг друга. Приобретал все для дома отец, а распоряжалась всем мать, трудившаяся не менее отца в поте лица своего.

В воспитании детей они держались преданий старины. Росли мы на свободе, нас не стесняли указаниями на каждом шагу, но в тоже время нас не допускали и до нежной болтливости с собою. Строгости наказаний мы не знали, но, несмотря на то, мы питали какой-то благоговейный страх к своим родителям, особенно к отцу. Мы никогда не осмеливались приступать к нему с какими-нибудь детскими расспросами или вообще разговорами. Зависело это не от какой-нибудь угрюмости характера отца, напротив, он очень был разговорчив с равными себе и всегда был гостеприимен. С детьми же какое-то внутреннее чувство удерживало его от излишней близости. И я не могу без глубокого уважения относиться к этому чувству. Когда я уже был большой, для меня одно слово, один взгляд отца был чувствительнее всяких выговоров ректора или инспектора, и мысль о родителях, о их мнении о моем поведении во все время моего долголетнего образования охраняла меня от всего худого гораздо более, чем инспекторский надзор. Более всего, по-видимому, остерегались они развития в детях чувства самолюбия и гордости. Помню, как строго выговаривал мне отец за то, что я отвернулся от своего товарища по училищу, когда этот хотел мне что-то сказать (…) Требования Св. веры в доме нашем исполнялись, можно сказать, примерно. При всяком богослужении мы непременно все должны были находиться в церкви с самого начала службы, и это не только не тяготило никого из нас, напротив, кому приходилось оставаться во время богослужения дома, тот считал для себя это обидою пред другими (…) Посты соблюдались в доме со всею уставной строгостью. На первой и страстной неделе Великого поста, кроме Великого четвертка, отнюдь не допускалось употребления даже постного конопляного масла, а рыбу кушали только в Благовещение и Вербное Воскресение, как указывается уставом. И все это не считалось за какой-нибудь подвиг, а делалось, как самое обыкновенное дело, нарушение же такого правила было бы сочтено за тяжкий грех» (Автобиография Высокопреосвященного Вениамина, архиепископа Иркутского... С. 487-491).

Об обстоятельствах блаженной кончины деда и отца владыка Вениамин писал:

«Дед-старец за 80 лет умер почти на ногах. Усердие его к уединенной молитве я заметил, когда был еще воспитанником Семинарии и приходил домой на вакацию. За неделю до смерти он попросил священника, товарища отца (в селе два священника), исповедать его, хотя все находили его здоровым, на другой день в воскресенье причастился Св. Таин; спустя неделю, также без видимой болезни, снова стал просить пригласить священника для исповеди и при этом сказал, что умрет скоро. Просьба его исполнена; и опять в воскресенье причастился он в церкви Св. Таин, в понедельник поутру вышел на крыльцо, посидел, потом вошел опять в дом и говорит: "подойдите я благословлю вас, я умираю". Благословивши всех домашних, ложится и мирно предает дух Богу. Отец также недели за две почуствовал, что должен умереть скоро, спокойно делал все распоряжения на случай смерти, собственноручно написал мне письмо в Казань с известием о близкой своей кончине (он умер 22 окт. 1856 года) и с некоторыми поручениями, которые я должен был исполнить после его смерти, еще при жизни велел сестрам моим сшить траурное платье и даже надеть, чтобы видеть, как исполнена его воля, сделал все распоряжения относительно погребения, между тем и молитвенно готовился к смерти, читая акафисты и последование священнического погребения; находился в сознании до последних минут жизни. Когда мать, сидя около него, плакала, он спросил ее, о чем она плачет. — "Что с тобою там будет?", сказала она. — "Христос разбойника спас, ужели не спасет меня", — было его последним словом в ответ матери» (Там же. С. 610–611).