Нечаев Владимир Андреевич, протоиерей

По воспоминаниям митрополита Питирима (Нечаева), его «отец, Владимир Андреевич, служил в Ильинском храме г. Козлова. Храм был разностильный, из-за того, что неоднократно делались ремонты, росписи в нем сохранились только XIX века. При отце тоже делался ремонт, и в реставрации росписей принимал участие молодой художник Герасимов. Кто бы мог тогда подумать, что со временем он станет президентом Академии художеств! А он, будучи еще студентом, подрабатывал на реставрации церквей.

В нашем семейном предании есть такой эпизод. Приехал о. Владимир с матушкой Ольгой и первенцем, сыном Мишей, на место служения — первое и единственное. Пошел отметиться к благочинному, а матушка дома разбирает баулы, корзинки. Приходит какой-то золоторотец, люмпен. Начинает просить: "Матушка, вот я пообносился, нет ли чего старенького?" — "Да чего же? Мы только приехали!" Мама всегда говорила: если хочешь что-то отдать — отдавай лучшее, новое. Себе купишь, а бедному человеку и уважение надо оказать, и купить ему труднее. Достала новые отцовы брюки, отдала. Вскоре приходит о. Владимир, смеется: "Ну, мать, ты мне и рекламу создала! Иду по площади, а там ходит какой-то оборванец и кричит: "Кому штаны о. Владимира, нашего нового батюшки?" — Душа-то горит, выпить хочется…

В 1914 г. было прославление святителя Питирима Тамбовского^[1]. Царское правительство очень долго этому сопротивлялось, но когда началась первая мировая война, спохватились и канонизировали. Отец тогда устроил крестный ход из Козлова в Тамбов. Вся подготовка была на нем: он сам заранее проехал по всему маршруту, определил, где останавливаться на ночлег, даже проследил, чтобы везде заготовили кипяченую воду.

У отца был очень тяжелый приход — на плане города он выглядел как вытянутый треугольник, вершина которого упиралась в базарную площадь, один из углов доходил до вокзала, а другой — до ремонтных мастерских. В приход входили так называемые "ямы" — лачуги и землянки, где жили всякие люмпены типа бомжей.

Такой приход ему достался потому, что он состоял под надзором полиции. А получилось вот что. Отец с другом только кончили семинарию и были поставлены в низший чин церковной службы — певчими и псаломщиками. В один из табельных императорских дней — вроде "победы над свеями" — отец стоял в храме в сюртуке, потому что была не его седмичная чреда, а служил его друг. Тот вышел читать Апостол, но вдруг закашлялся, задохнулся и не смог начать чтение. В службе произошла заминка. Отец не растерялся, подошел, взял книгу и прочитал Апостол. А на другой день его вызвали в полицию. Оказывается, то, что он читал Апостол в сюртуке, а не в стихаре, было воспринято как неуважение к Императорскому Величеству. Так мой отец попал под надзор полиции еще в 1900 г., задолго до двадцатых и тридцатых. Вскоре его, правда, рукоположили, но приход дали самый трудный в городе.

Впрочем, прихожане были разные. В частности, его прихожанином был знаменитый Мичурин. Он жил в Козлове всю жизнь, отчего и город потом переименовали в его честь. Вопреки распространенному представлению, он был очень верующим и очень скромным человеком. После его смерти о нем сняли какой-то фильм, где он был выставлен как безбожник, и священник, о. Христофор, обличал его за это. Все это неправда. А вместо о. Христофора гораздо с большим основанием мог быть изображен мой отец. О. Христофор был очень хороший батюшка. В фильме же он выведен, очевидно, потому, что в то время проходил по какому-то делу^[2].

По месту жительства Мичурин должен был бы относиться к другому приходу, но он работал часовщиком на вокзале, и поэтому оказался прихожанином отца. Они очень дружили. Отец брал у него саженцы и делился с ним наблюдениями. Никаким ботаником Мичурин не был — это был просто увлеченный, знающий и умелый садовод. <…>

Помимо служения в храме и работы на приходе отец преподавал Закон Божий в гимназии. Мои старшие братья и сестры вспоминали бестолковых учеников, которые приходили к нему для дополнительных занятий. Один мальчик рассказывал историю Иакова: "Иаков пошел искать себе невесту. По пути лег спать, положил голову под камень и увидел сон". — "Милый мой! — сказал отец, — Подумай сам, что говоришь: если бы он положил голову под камень, то и не проснулся бы!"

В православных семьях было принято на ночь слушать какой-нибудь нравственный рассказ. Когда отец, утомленный долгой службой, работой на приходе, помощью бедным и прочими священническими делами, возвращался домой и в изнеможении ложился, на него сразу же наседала детвора и требовала рассказа, кого он встретил днем. Отец, преодолевая усталость, говорил: "Да нет, никого я не встретил! Так — зайчишка мимо бежал..." — А потом от зайца начинался рассказ, обязательно завершавшийся каким-нибудь нравственным выводом. Наши старшие вспоминали эти вечера с отцом как минуты райского блаженства. Потом дети уходили в детскую, а взрослые оставались подводить итоги трудно прожитого дня. В нашей семейной, домашней традиции прививался ежевечерний самоанализ: как прошел день.

Отец, как и дед, обладал незаурядной физической силой. После революции надо было куда-то ездить за продуктами на лошади, запряженной в телегу или, зимой, в сани. Однажды — дело было к весне — отец ехал на санях; когда подъехал к речке, лошадка заупрямилась и не хотела идти на слабый лед. Тогда Владимир Андреевич выпряг ее, положил на сани и в толчки перевез через речку.

После окончания семинарии отец с другом, о котором уже было сказано, жили вместе на квартире. Когда они заметили, что вес переваливает за восемьдесят килограммов — это в двадцать-то с небольшим лет! — решили, что нужно срочно худеть. Худели следующим способом: вместо ужина на двоих выпивали четверть молока и десяток сырых яиц — это считалось ни во что. Совсем другие какие-то были люди, не то, что современные!

В прежнее время у духовенства всегда был принят чай с молоком. Отец всегда пил его из огромной кружки. Считалось, что чай, особенно с молоком, вещь очень полезная и продлевает жизнь.

Родители вспоминали, как однажды в Тамбов приехал митрополит Антоний (Храповицкий)^[3]. Встречать его отрядили отборных, дюжих семинаристов. Владыка посмотрел на них и сказал: "О благословенная земля Тамбовская! Великих малых рождаешь ты!"

Часто говорят о том, что в среде духовенства было очень распространено пьянство. Это действительно так, но наш отец, когда еще был семинаристом, дал своим товарищам клятву: дома не иметь спиртного. И родители выдержали ее, пронеся это правило через всю жизнь. У нас дома слово "водка" считалось неприличным. <...>

О. Владимир был в своей семье старшим из детей. У него были еще три сестры и два брата <…>. Одна из сестер была замужем за священником. Муж ее, Митрофан Федорович Умнов, после революции был арестован, какое-то время работал бухгалтером, потом, в 40-е годы стал работать в епархии и снова служил. Его дочь, Елена, впоследствии была личным секретарем архиерея. Это была женщина отважная. По характеру ее напоминали две мои родственницы со стороны матери: София, одна из моих теток, и Ольга, ее племянница. Обе прошли всю войну — с 1941–1945, одна медсестрой на передовой, другая — полевым хирургом. Об Ольге бабушка как-то сказала: "Ну разве это девка? Это же какой-то Колчак!" Так "Колчаком" ее в семье и звали, — при этом она всегда была очень церковным человеком.

Муж другой моей тетки, о. Михаил Кронидович Сперанский^[4], отбыв заключение, вначале не мог найти себе лучшей работы, кроме как в какой-то мастерской. Потом, когда в Тамбов был назначен архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)^[5], в городе не было ни одного служащего священника. Тогда о. Михаила отыскали и он стал служить. Позднее, в 50–60-е гг., он был ректором Ленинградской духовной академии и пользовался особенной любовью студентов не столько за свои лекции (хотя читал он хорошо), сколько за то, что пел романсы. Кстати сказать, хотя жизнь священника до революции была строго регламентирована уставом, гитара была почти в каждом священническом доме. С о. Михаилом у нас бывали разногласия по поводу учебных программ и преподавания. Он был убежденным сторонником серьезного преподавания латыни. "Как же так! — возмущался он, — они же esse^[6] проспрягать не могут!". Он, как и все выпускники дореволюционной духовной школы, прекрасно знал древние языки. Мой отец тоже в свое время писал стихи по-гречески, хотя кончил только семинарию, правда "студентом первого ранга". О. Михаил Сперанский умер уже в 80-е годы. <...>

Кем быть в Церкви — передо мной и вопроса не стояло: отец мой был священник, дед и прадед — тоже. По материнской линии тоже была старинная священническая семья. Да и самые первые детские впечатления были тоже от церкви, от службы. Правда, еще и от обысков, от визитов налоговых инспекторов, от ареста отца. Я помню его до четырехлетнего своего возраста достаточно ясно. Его арестовывали несколько раз — первый раз в 20-е годы, во время обновленческого раскола, потом — уже на моей памяти — в 1930-м году. Я запомнил, что пришли за ним ночью, и что небо было звездное. Тогда, в четыре с половиной года, я твердо решил, что буду монахом. Это решение было моим ответом на случившееся. Я понял тогда, что тоже буду священником, как папа, но мне не хотелось кого-то за собой тащить и заставлять переживать те трудности, которые выпали на долю нашей семьи. <...>

После ареста отца жить в Козлове стало невозможно — из нашего дома нас выселили, и никто даже не хотел пускать на квартиру. В конце концов мы сняли комнатку у двух старушек-сестер. Избушка их была крохотная, низенькая и глубоко вросшая в землю. И комнатка, в которой ютились мы, была совсем маленькая. Когда однажды к нам приехал муж старшей сестры Веры, Сергей Александрович, его пришлось уложить спать по диагонали, так что ноги оказались уже в другой комнате. <...>

Старшие [дети о. Владимира] — Михаил, Вера, Иван, Анна и Николай — к этому времени уже жили в Москве. Они уехали туда учиться. Время было очень тяжелое, но все выучились. Братья стали потом крупными инженерами. Кончив ученье, они остались в Москве. У них была своя студенческая компания, и жили они на Маросейке.

Мы решили переезжать к ним, и переехали, кажется, в 1932 г. Прожив некоторое время в Москве, снова вернулись в Козлов (уже в Мичуринск), где пробыли около полугода (о. Владимира тогда ненадолго выпустили). Тогда, в Козлове, отец как-то вместе со мной навестил епископа Вассиана (Пятницкого). Мы зашли к нему в алтарь, а я в алтаре никогда раньше не бывал: отец не допускал туда детей, — чтобы не охладевали — поэтому я, направляясь к владыке, прошел прямо перед престолом. Отец смутился, а тот сказал: "Ничего, значит — будет священником!"^[7] <...>

Наша семья была очень религиозная. В церковь я ходил постоянно и даже пел на клиросе — не знаю, что уж я мог там петь; помогал маме печь просфоры. Я помню, что в детстве меня всегда водили в церковь за руку — но не носили на руках (вообще вне дома я себя на руках не помню, да и дома носили только из ванны в постель). Церковь с детства была для меня родным домом и я не помню, чтобы у меня когда-то было от нее чувство усталости или скуки. При этом играть в церковь мне дома не позволяли — как бывало в некоторых семьях, где мастерили из бумаги фелони или саккосы и приделывали бубенцы, чтобы звенело. Когда я раз попробовал устроить колокольный звон, приладив к столбу какие-то жестянки, мне сказали что так делать нельзя, потому что это бывает только в церкви. <...>

<...> Сохранилась фотография 1928 г., на которой изображена вся наша семья: отец, мать, братья и сестры: Михаил, Вера и ее муж, Иван с женой, Анна, Николай, Александра, Мария, Ольга, Надежда и я. Брата Виктора тогда уже не было в живых. Он был предпоследним и умер трехлетним ребенком. Все были красивые, Ольга же была просто необыкновенной красоты. Братья были инженерами, и видными, с именем — притом, что они, как дети священника, были «лишенцами», и до 1935 года не имели даже паспортов, а в 20-е гг. не могли учиться в государственных вузах — только в частных. Меня это не коснулось — проскочил по малолетству. Брат Иван был человек принципиальный и тогда все заявлял, что хочет служить в армии — из принципа. Талантливые были люди. В том, что они стали инженерами, было желание отца. Он не хотел, чтобы они шли в семинарию, хотя, казалось бы, три сына учились до революции — мог бы хоть один стать священником. Но отец сам направлял детей учиться не в епархиальное училище, а в реальное или в гимназию.

Мама, Ольга Васильевна, в 1946 г. получила из рук Калинина золотую звезду "Мать-героиня". Воспитательницей она была великой. У нас в семье вообще очень бережно относились и к детству, и к материнству. С детьми никогда не говорили на "детском" языке, никогда не сюсюкали. Помню, мама говорила: "Если ребенок два раза стукнулся об один угол, то это уже безнадежно".

Брат Михаил был старше меня на 25 лет. Он закончил институт землеустройства и в 20-е годы работал в экспедициях в Средней Азии. Оттуда он нам прислал свою фотографию — с теодолитом. Обстановка там была неспокойная, но его никто никогда не трогал. А секрет был прост. Прибыв на место назначения, он отправился не в ревком и не в райком, а попросил созвать стариков и пришел к ним засвидетельствовать свое почтение. Самому старшему он подарил фотографию своего отца-священника — почтенного, с бородой (что было очень близко местным старикам), и свою студенческую фуражку. Эффект от этого деяния был потрясающий. На одно имя "инженер Нечаев" открывались все двери, и все стремились его одарить. Больше всего докучало то, что ему наперебой предлагали целые кибитки жен. Естественно, он, как сын священника и человек православный, воспользоваться этим щедрым даром не мог.

Из детства братьев вспоминали следующее. У Михаила был мягкий характер. Отдали его в гимназию — стал учиться, все в порядке. У следующего брата, Ивана, характер был гораздо более боевой. Когда он пошел учиться, не проучившись и двух недель, пришел домой со сломанным козырьком фуражки. Оказывается, у гимназистов это было своего рода шиком и показателем мужественности.

Николай Владимирович был инженер-строитель, участвовал в строительстве московских высоток. Они строили МИД, "Украину". Николай отвечал за участок отопления и вентиляции. Тогда в строительстве был отдан приказ: ни одной детали из-за рубежа, все только отечественное, и гарантия — минимум на триста лет. В московской строительной среде говорили: "Ну, Сталин заскучал по храмам, как старый семинарист. Поставил по всей Москве колокольни".

Все братья и сестры остались верующими, хотя это и было нелегко. Труднее всех приходилось Анне — она заведовала кафедрой в МАМИ [Московский автомеханический институт]. На службу ей приходилось ездить в Ленинград — чтобы никто не видел. А ее коллеги из Ленинграда приезжали в Москву.

Александра Владимировна в 30-е гг. училась в Тимирязевке, а когда нельзя было жить в Москве, жила в Можайске рядом с Никольским собором, и каждый день ездила оттуда на занятия.

Ольга, по специальности — архитектор-реставратор, начинала свою работу в мастерской братьев Весниных, затем работала в Росреставрации. Она автор проекта восстановления памятника на Куликовом поле. <...>

Надежда была старшим преподавателем в том же институте, что и Анна, а преподавала французский язык. Обе они были в числе организаторов первого ВТУЗа на ЗиЛе. <...>

Было время, когда мы с Надеждой оба преподавали и оба страшно уставали от этого преподавания. Возвращались домой часов в девять, садились на диван, прислонившись спиной к стенке, и часов до двенадцати ужинали. Заходила мама и спрашивала: "Что же вы спать не идете?" А мы отвечали, что сил нет. Любимым блюдом Надежды была картошка, а моим — гречневая каша. Эти два блюда всегда и готовились на ужин, а Надежда каждый раз спрашивала меня, что я буду есть. Вообще я ем быстро, а за стол садились вместе, и сестры всегда на меня ругались: "Ты хоть бы книжку читал, если медленнее не можешь".

Мы получали много разной периодики, и Надежда Владимировна регулярно всю ее просматривала, ножницами вырезала слово "Бог" везде, где оно встречалось, и потом эти вырезки сжигала, — как сжигают, например, обертки от просфор или скорлупу от освященных пасхальных яиц, чтобы избежать их осквернения. И так много лет. Это действие может показаться немного смешным, но для нее оно было глубокой душевной потребностью.

Будучи филологом, Надежда не любила технику и не умела с ней обращаться. Говорила, что из всех технических изобретений признает только телефон.

Сестер было шесть и все были весьма искусны в кулинарии (только Надежду, как и меня, до кухни не допускали). Мама, Ольга Васильевна, умела все, а у каждой из сестер был особенный талант. Специальностью Александры были пироги и пончики, Ольги — ржаной хлеб, печенье и "наполеоны", Анны — селедка. Готовила она ее прекрасно: солила, мариновала, — а сама есть не могла, как и я. <...>

Брат Иван Владимирович по работе часто бывал в Сибири. В Москве он жил на Бронной, а работал на Курской. Домой ходил всегда пешком и часто заглядывал к нам на Чистые пруды. Зимой, придя, он сразу, в прихожей раздевался, и даже снимал пиджак, — эту манеру он усвоил в Сибири, там это называлось "стряхнуть с себя мороз".<...>

С замужеством сестры Ольги была особая история. С Николаем Стратоновичем Череватым они поженились в 1945 году. Венчались в храме Иоанна Воина, ночью. Жених к этому времени был уже генералом, но сказал, что не снимет своего мундира и пойдет под венец в том звании, в каком он есть. Генеральское звание Николай Стратонович получил в войну. Он занимался вопросами железнодорожной тяги и, когда наступали немцы, эвакуировал с Северного Кавказа подвижной состав — под обстрелами и бомбежками, чуть ли не сам сцеплял поезда. Ему удалось вывезти практически все, и за это он получил орден Ленина. Впоследствии он был ответственным работником Министерства путей сообщения. <...>

<...> В 1935 г., отец уже должен был вернуться и мы искали возможность поселиться рядом с Москвой — в самом городе ему жить было нельзя. После его возвращения мы переехали в село Троице-Голенищево. Там мы снимали полдома у самой церкви за алтарем. Сама церковь к тому времени была уже закрыта. Рядом с нею было четыре дома (место называлось "Попов переулок"), в одном из них жила семья к тому времени уже покойного настоятеля: жена, сын, дочь, и с ними — бывшая няня дочери. По имени ее никто не называл — просто "няня". Она целыми днями пасла корову, гоняла ее по кустам и оврагам, и с утра до вечера пела Херувимскую. К корове она относилась очень нежно, звала ее не то "Дочкой", не то "Зайчиком". Чудесная была старушка. Местность выглядела совсем не так как сейчас: университета и парковой зоны не было, стояли деревеньки, окруженные фруктовыми садами.

О. Владимир, в силу своего положения, не мог служить самостоятельно и обычно сослужил либо митрополиту Сергию^[8] в Дорогомиловском соборе, либо о. Михаилу Морозову[9] — настоятелю церкви Троицы на Воробьевых горах. Иногда на большие праздники мы ходили в Елоховский собор. Отец никогда не рассказывал о своем заключении, которое он отбывал в "Дальлаге" под Владивостоком. Насколько оно было тяжело, можно судить хотя бы по тому, что старший брат, поехавший навестить его во время заключения, увидев его, не узнал. Вообще за всю свою жизнь я не слышал ни от одного священника, ни от одной монахини, которые провели в концлагерях, в тюрьмах по двадцать пять и более лет, чтобы кто-нибудь из них сказал хоть одно раздраженное слово о том, что они там вынесли. Таково было церковное понимание тех мучений, которые вынесла Церковь. <...>

В Троице-Голенищеве мы пробыли три зимы и два лета. Жили хорошо, дружно, вся семья вместе. Зимой только было очень холодно, по дому все ходили в валенках. <...>

<...>В марте 1937 года у о. Владимира случился инсульт. Летом ему стало лучше — казалось, пойдет на поправку, но 17 декабря, в день памяти великомученицы Варвары, он умер. Помню, что когда его хоронили, был лютый мороз. Отпевали его в Богоявленском соборе — о. Михаил Морозов тогда очень обиделся, что не у него. А почему мы именно так сделали, я уже не помню. Горе, конечно, было большое, но со временем мы поняли, что это была милость Божия: останься он в живых, его бы опять арестовали, а те, кого забирали в 37-м году, назад уже не возвращались — "10 лет без права переписки" — и все».

___________________

^[1] Питирим Тамбовский (в миру Прокопий; 27.2.1645–28.7.1698) — святитель. Канонизирован в 1914 г. Небесный покровитель митрополита Питирима (Нечаева). Память его празднуется 28 июля/10 августа. Согласно семейному преданию род Быстровых (предков митрополита Питирима по материнской линии) восходил к племянникам святителя Питирима.

^[2] Христофор — священник, служивший в г. Козлове одновременно с о. Владимиром Нечаевым.

^[3] Антоний (Храповицкий) (1863–1936) — митрополит Киевский и Галицкий, один из трех кандидатов в Патриархи на Соборе 1918 г. («самый умный» из иерархов Русской Православной Церкви), в 1920 г. эмигрировал, председатель Карловацкого Синода. В юности был знаком с Достоевским, друзья предполагали, что Алешу Карамазова писатель списал с него.

^[4] Сперанский Михаил Кронидович (1888–1984) — профессор-протоиерей. Ректор Ленинградской духовной академии. Родом из Тамбовской губернии, все предки были священниками. Закончил Тамбовское духовное училище и как лучший ученик был направлен в Санкт-Петербургскую духовную академию. В 1913–1918 гг. преподавал в Тамбовском духовном училище. В 1918 г. женился на Екатерине Николаевне Успенской. В 1922 г. стал священником. В 30-е гг. был осужден, отбывал ссылку, позднее был настоятелем Иоанно-Богословского кафедрального собора в г. Тамбове. В 1952 г., приехав в Ленинград, познакомился с митрополитом Григорием (Чуковым) и в 1952 г. был рекомендован им на должность ректора Санкт-Петербургской духовной академии. Занимал эту должность 14 лет, всего проработал в Ленинградских духовных школах 28 лет.

^[5] Лука (Войно-Ясенеский) (1877–1961) — архиепископ Симферопольский и Крымский, святитель. Мирское имя — Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. Человек яркой и разнообразной одаренности. В юности готовился стать художником, но затем, чувствуя своим долгом приносить пользу людям, поступил на медицинский факультет Киевского университета, который окончил с отличием. Много лет работал врачом-хирургом, защитил докторскую диссертацию, стал профессором. В 1919 г. овдовел, в 1923 г. принял постриг, в том же году хиротонисан во епископа Ташкентского. По благословению патриарха Тихона, уже будучи епископом, не оставлял медицинской деятельности. В 1934 г. вышла его книга «Очерки гнойной хирургии», ставшая классическим учебником. В годы Великой Отечественной войны работал в госпитале. За свои научные медицинские труды арх. Лука был награжден Сталинской премией. В 1943 г. переехал в Тамбов, в 1944 — назначен архиепископом Тамбовским и Мичуринским. В 1946 г. назначен архиепископом Симферопольским и Крымским. В последние годы жизни ослеп, но до конца жизни продолжал управлять епархией. Автор известного богословского труда «Дух, душа и тело».

^[6] быть (лат).

^[7] Епископ Вассиан (Пятницкий) в миру, еще до революции, был адвокатом. Слышал я о нем такой рассказ: когда его постригли в монашество (в строгом лаврском скиту, на первой седмице Великого Поста), к нему приехали его прежние московские друзья-юристы и привезли торт со сливочным кремом. Вассиан, не зная, что ему делать, пошел за советом к старцу, и тот сказал: «Друзей обижать нельзя». Так и пришлось Великим постом есть торт.

^[8] Сергий (Страгородский) (1867–1944) — Патриарх Московский и всея Руси, богослов, подвижник благочестия. <...> В 30-е гг. митрополит Сергий служил в Дорогомиловском кафедральном соборе (впоследствии закрытом и разрушенном), где ему порой сослужил в соборном служении о. Владимир Нечаев. Митрополит Питирим глубоко чтил память Патриарха Сергия, очень ценил его магистерскую диссертацию «Православное учение о спасении», всегда рекомендовал для чтения студентам, а в 1992 г. переиздал массовым тиражом.

^[9] Похоронен на Даниловском кладбище.

Текст: Русь уходящая: Рассказы митрополита / Сост. Т. Л. Александрова, Т. В. Суздальцева. М., 2004. C. 12–17, 19–20, 21–23, 27, 31–36