Румянцев Алексей Евдокимович, протоиерей

Протоиерей Алексей Евдокимович Румянцев родился в 1786 году^[1] в подмосковном селе Щитникове (в 9-ти в. от Москвы, по Стромынке), где родитель [Евдоким Матвеев. — Ред.] и дед его были священниками. И теперь небогатое, с деревянною церковью, в конце прошедшего столетия с. Щитниково состояло из двух или трех десятков крестьянских домов. А. Е. Румянцев помнил и рассказывал, как родитель его в сером армяке и лаптях^[2] хаживал с требами к прихожанам, а рясу имел только одну и то не для Щитникова, а брал ее с собою в Москву, когда нужно было явиться к архиерею. Впрочем, до митрополита Платона не в бедных только, но и в богатых селах священники хаживали в лаптях и без рясы.

После первоначального обучения чтению и письму в доме родителя, Алексей Румянцев, 1795 года января 8 дня, на 10-м году от рождения был отдан для дальнейшего образования в Перервинскую семинарию; здесь, в течение семилетнего пребывания он, после низших наук, обучался риторике, поэзии и катехизису; здесь же, быть может, и кончилось бы его образование, но приснопамятный митрополит Московский Платон открыл в·1800 году (августа 6 дня) семинарию Вифанскую; ему хотелось иметь в своей семинарии учеников лучших, — и А. Румянцев, как один из лучших перервинских учеников, взят был в Вифанию в 1802 году прямо на философский курс. В школе Платона не было ни страха, ни скуки: новый школьник находил в ней и нового отца и новых братьев. Платон бывал в семинарии ежедневно: посещал классы, спрашивал, объяснял, поощрял учеников, заходил в столовую, назначал отдых, смотрел на игры и увеселения своих питомцев; в часы досуга он приходил иногда летом на переходы^[3]; сюда сбирались к нему начальники и наставники; начиналась ученая беседа: ученики сбегались под переходы — послушать, о чем будет говорить владыка. Платон знал, что его слушают не на переходах только, но и под переходами, — и старался говорить, сколько возможно, громче. А. Румянцев скоро сроднился с Вифанией так, что даже и дома гостить не хотелось: по крайней мере, на вакации^[4] он всегда являлся туда к 6-му августа, храмовому вифанскому празднику и там оставался до начала учения (1-го сентября).

Не за одни успехи в науках, но и за другие достоинства А. Румянцев был любим начальством семинарии. Так владыка Платон особенно любил его за хороший голос; ректор Гедеон — за хороший почерк письма, почему всегда заставлял его переписывать свои проповеди; префект Евгений (в последствии архиепископ Ярославский — за прямой, откровенный характер, почему всегда обращался с ним, как с товарищем. «Счастливее того времени не было в моей жизни», — говаривал о. протоиерей, вспоминая о своей школьной жизни. В архиве правления Вифанской семинарии доселе сохранились подлинные ведомости об учителях и учениках семинарии того времени. Укажем на некоторые: в ведомости за 1802 год в «списке студентов философии» Алексей Евдокимович Румянцев показан обучающимся «философии и истории, а также с греческого языка на русский и с российского на греческий переводит и говорит», причем рукою префекта Гедеона против его имени отмечено: «весьма изрядно учится». В ведомостях за 1804 и 1805 годы он значится в списке студентов <…> обучающимся «богословию и истории», — причем об успехах его рукою ректора Гедеона в 1804 году сделана отметка: «отличных дарований», — а в 1805 г.: «прилежен и успешен»^[5]. Первый выпуск воспитанников Вифанской семинарии последовал не в 1806 году как бы следовало, а в 1807 году; по распоряжению митрополита Платона богословский курс продолжался три года; последний год воспитанники исключительно были заняты чтением, изучением и толкованием Библии; учителю для испытания звания учеников предписано было один раз в неделю спрашивать их: в какой книге, в какой главе находится известный текст Св. Писания. А. Румянцев состоял в первом курсе и выпущен из семинарии в 1807 году.

По окончании семинарского курса очень недолго пришлось отдыхать Алексею Румянцеву. В семинарской ведомости за 1807 год^[6] он уже отмечен выбывшим из семинарии и поступившим во священника. Обстоятельства его поступления на место и посвящения во священника интересны^[7]. В июле месяце 1807 года сделалось праздным священническое место в Сергиевском посаде, при ближайшей к Лавре, приходской церкви Ильинской. Митрополиту Платону хотелось заместить его кем-либо из своих вифанских питомцев. Префект Евгений указал на Румянцева, и владыка согласился. После вступления в брак и посвящения в диакона, велено было прибыть Румянцеву для принятия священства в Вифанию. Митрополит хотел рукоположить его во священника непременно сам. Днем посвящения назначено 15-е августа. Владыка служил в Лавре: «Лишь только произнес он слова тайнодействия: «Божественная благодать всегда немощная врачующи» и проч., — как залился слезами и оросил ими главу новопосвящаемого: все сослужившие и присутствовавшие при совершении таинства были так тронуты слезами архипастыря, что сами заплакали от умиления»^[8]. О. Румянцев не мог видеть этих слез и не говорил о них; но твердо помнил и неоднократно рассказывал о том, что было с ним после литургии. В то время существовал обычай, — буду говорить словами покойного о. прот., — произносить, после посвящения, благодарственную речь своему рукоположителю. После литургии, когда владыка выходил из алтаря, я остановился у амвона и хотел было начать свою речь, но повеление: «Скажешь у меня в доме», — остановило меня. В доме владыки, кроме наместника Лавры и других почетных монастырских братий, было несколько лиц светских. Как только вышел владыка из внутренних покоев к посетителям, я начал свою речь. Не помню содержания ее. Само собою разумеется, она не могла произвести на присутствующих глубокого впечатления; но не таковы были чувства архипастыря. Пред ним стоял, его приветствовал вифанский питомец, первый плод его трудов, им самим рукоположенный. И вот, не кончил еще питомец своей речи, как любвеобильный пастырь зарыдал и, обратившись к иконе Спасителя, воскликнул: «Господи! Се первенец из вертограда моего»… Не помню, что еще он говорил в душевном волнении». Но чего не запомнил о. Алексей, то сохранилось в памяти других присутствовавших при этом. Вот слова архипастыря: «Каких наград, каких утешений сподобил меня Господь в нынешний день! Он удостоил меня положить камень в основание училища, и я дожил до радости видеть из сего училища первого делателя в винограднике Христовом. Вот причина моих благодарных слез к моему Спасителю; порадуйтесь и возблагодарите Его вместе со мною»^[9]. После сего дан приказ наместнику взять новопосвященного за соборный стол (торжественный лаврский обед), а самому новопосвященному после обеда явиться в Вифанию к вечерне. Приказание владыки было, конечно, исполнено. Там, в Вифании, под личным наблюдением архипастыря о. Алексий обучен был священнослужению. После нескольких дней обучения, вручая ему ставленую грамоту, владыка, преподав наставление, сказал: «ставленую грамоту я тебе дарю, смотри же, никому ничего не давай за нее».

Молодой иерей, питомец Платона, лучший из студентов вифанских, вступил в свое служение и чем же встретила его новая жизнь? — Одними недостатками и бедностью. — Приход церкви пророка Илии в то время был одним из беднейших приходов Сергиевского посада, особенно потому, что при нем было два священника; для новопоступившего священника дома при церкви не было; нужно было его строить; а о. Алексей женился на бедной невесте — почти без приданого. Чем было жить при бедном приходе и где было взять денег на постройку дома? В этом затруднении помог своему питомцу владыка Платон. На Корбухе (урочище в двух верстах от Лавры), где в летнее время Платон любил прогуливаться и беседовать с учеными, где в присутствии его семинаристы упражнялись в гимнастике и представляли драматические сцены духовного содержания, было несколько построек; один из флигелей оказался ненужным; владыка приказал эконому лавры этот флигель отдать о. Алексею за дешевую цену, с рассрочкою платежа, и даже перевезти его на лаврских лошадях. Дом перевезен, поставлен, и молодой иерей утешен. «Мне у Ильи Пророка, — говаривал о. Алексей, — приходило рублей 200 ассигнац. Жить было трудно, только и утешала меня там любовь владыки, который всегда и везде оказывал ко мне особенное внимание. Бывало, например, в высокоторжественные дни вместе со старшими братьями лавры и духовенством посада являлся к нему в Вифанию с поздравлением и я. Благословив наместника лавры, он останавливался, окидывал взором предстоящих и спрашивал: «Где наш?» — Подходил я, получал благословение и первую чашку чаю». Здесь же в лавре о. Алексей познакомился с учителем Троицкой семинарии Василием Михайловичем Дроздовым, впоследствии митрополитом Филаретом. «Бывало, рассказывал о. Алексей, после каждой его проповеди в лавре, или сам он звал меня к себе на чай, или я сам заходил без зову. Бывал я у него и запросто и много раз слышал его игру на гуслях».

Недолго служил при Ильинской церкви о. Алексей. В 1811 году, по ходатайству преосвященного Августина (митрополиту Платону не хотелось отпускать его от себя — из посада), он переведен был к Московской Успенской, на Крутицах, церкви. Здесь средства к жизни значительно увеличились; но настал бедственный 1812 год, — кто из москвичей не испытал горя в том году? «Тяжелое то было время, — говаривал о. Алексей, — много горя мы видели тогда; но только тем себя и утешали, что то горе было общее». Много рассказывал и любил рассказывать о событиях 1812 года покойный о. протоиерей; но одни из его рассказов относятся к происшествиям общеизвестным, из других передадим только то, что хорошо помним и что касается лично его^[10].

1-го сентября (1812 г.), в воскресенье вечером стоял о. Алексей с начальником крутицких казарм на берегу Москвы-реки и слушал его рассказы о делах военных; подъезжает курьер и объявляет приказание главнокомандующего выезжать из Москвы. «Ну, батюшка, прощайте! Спасайтесь!», — сказал собеседник и оставил его. Встревоженный печальным известием, о. Алексей побежал домой к своей жене, рассказал, что слышал, велел сбираться, сходил за причетниками (диакона не было) и пошел в церковь убирать церковную утварь. Ждать предписаний начальства было некогда, да их и не было. У них в нижней церкви, на печи, оказалось довольно большое углубление: там сложили они все лучшие церковные вещи, засыпали мусором, помолились Богу, простились и ушли. Отец Алексей в то время жил на наемной квартире; дом предместника священника еще не был им куплен; спрятав кое-что из домашних принадлежностей у одного из прихожан (Луговского), а самое необходимое взяв с собою, он с узлами на плечах, с грудным младенцем–сыном на руках, с женой, которая вела за руку другого четырехлетнего сына (Василия), 2-го сентября утром оставил Москву. Тяжелая ноша была на нем; часто нужно было останавливаться и после краткого отдыха торопиться дальше; найти подводу тогда не было возможности ни за какую цену; ехали только те, которые имели своих лошадей. Они вышли на Коломенку. Страшная картина представилась здесь их взорам! Толпы народа буквально заграждали путь; шли, ехали, бежали; стонали, плакали, кричали; один отстал от семьи, другой потерял детей; тот выбился из сил под тяжелой ношей; иной полубольной останавливался на дороге, не имея сил продолжать путь; в одной группе тосковали о родном городе, родном крове, об оставленном имуществе; в другой плакали, потому что не имели куска хлеба. Путь свой о. Алексей направил к селу Котельникам, неподалеку от Николо-Угрешского монастыря (в 15 в. от Москвы), где был священником родной брат его Феодор. Но подмосковное село было не безопаснее Москвы; неприятели, заняв город, разъезжали по окрестностям его; беглецам пришлось жить в лесу, на открытом воздухе; нужно было перекочевывать чуть не каждый день, чтобы не попасть в руки неприятелей; но сколько не бегали, как ни укрывались, не избежали их. Неподалеку от Котельников, в лесу напал на них отряд неприятелей, человек в 10 или 15; все, что было взято из Москвы, отнято, так что о. Алексей остался решительно безо всего. Не было приличной одежды, и он ходил в сером крестьянском армяке; не было хлеба и он просил его Христа ради, да часто и просить-то было не у кого, почему и нужно было иногда довольствоваться одним только картофелем, или горохом, и даже капустой; умер грудной младенец-сын, и о. Алексей сам сколачивал ему гроб, сам рыл могилу, и похоронил в лесу, не совершив над ним церковного отпевания; да тогда вблизи Москвы не младенцев только, но и возрастных было отпевать некому; священники подмосковных сел, также как и московские, заперли церкви и скрылись. В какой-то деревне приютила его с семьей добрая женщина-крестьянка; она напоила его с семьей, накормила и оставила ночевать; у нее в доме находилось до 20 чужих мальчиков и девочек, — это были дети, отставшие от своих родителей, дети заблудившиеся в лесу, сироты и т. п., которых всех она поила и кормила; долго ли прожили дети у нее и что сталось с ними после неприятеля, о. Алексей не знал. В с. Котельниках в некоторый праздник собралось человек десять священников, пошли в церковь, начали служить молебен об избавлении от неприятеля; но крик какой-то женщины: «Француз! Француз!» всех перепугал, и все разбежались; так молебен и остался неоконченным. Терпеть голод и холод, видеть слезы жены, слышать плач ребенка-сына, смотреть на пламя, пожирающее родной город, не знать, когда и чем все это кончится, какое грустное, безотрадное положение!

Во время пребывания неприятеля, однажды о. Алексей приходил в Москву, отчасти из любопытства, а более за солью; с ним был родной брат его котельнический священник Феодор. «Дошли мы с ним до Солянки, — рассказывал покойный о. протоиерей, — все выгорело, а погреба еще тлелись; соли нигде не нашли, а вместо нее набрали себе соленой рыбы в погребах, набрали столько, сколько было сил донести; чтобы не идти большими улицами, мы поворотили с Солянки к Москве-реке и хотели пробраться домой берегом реки, сначала шли благополучно; попадались французы, но нас не трогали; так дошли до набережной, что против Воспитательного дома; здесь остановились, посмотрели на Кремль и хотели было идти домой; но смотрим, от Кремля, по набережной, мчатся на конях два неприятеля; поравнявшись с нами, они остановились, остановились и мы, — бежать было поздно; — я был в крестьянском сером армяке, а брат в священническом суконном полукафтане; неприятели велели нам развязать мешки; мы развязали, они посмотрели и плюнули; после сего стали требовать денег и требовали больше от брата, так как он одет был лучше меня; денег у нас не было, неприятели сердились и кричали; мы стояли как приговоренные к смерти. Вот один из них берется за саблю, грозится, — мы кланяемся; вижу взмах сабли… неприятели ускакали, а брат упал к моим ногам, смотрю — лицо и голова у него в крови; поднял я его, повел к реке и стал промывать рану; вижу — подъезжает новый неприятель; остановился он, посмотрел на меня, указал на лошадиный помет, сделал знак, что нужно приложить его к ране, и уехал; в совете его я дурного ничего не находил и его исполнил; кровь остановилась, рана оказалась не смертельною; удар был по голове, но череп не поврежден, только срезана выше уха одна кожа с волосами; обвязавши ему голову, я потихоньку повел его к Покровской заставе, взяв с собой и один мешок с рыбой. За заставой нас встретили новые неприятели, заставляли было меня рыть картофель, но просьбы и слезы брата убедили их отпустить меня; тут же за заставой бродило много лошадей, неизвестно кому принадлежавших; один из неприятелей поймал лошадь и отдал мне. Я положил на нее мешок с рыбой и вместе с братом отправился в Котельники.

Бедственная жизнь о. Алексея вне Москвы продолжалась около полутора месяцев^[11]. Когда жить близ Москвы, в виду неприятеля, за недостатком продовольствия, сделалось невозможно, а притом мало оставалось и надежды на скорое освобождение города, он с семьей отправился на Аристов погост в 15 вер. от г. Богородска; там один из причетников был ему родственник; пожив у него несколько времени, он пошел далее на север на Стромынку; в то время, как был в Москве взрыв Кремля, он был уже в Щитникове у своего родителя. Здесь, несмотря на 9-ти верстное расстояние от Москвы, хорошо были слышны страшные удары взрыва. 11 октября неприятели оставили Москву; о. Алексей узнал об этом скоро, и скоро возвратился в нее, но возвратился к новым тяжким трудам и скорбям. Жить и совершать богослужение было негде; кругом церкви дома все выгорели; верхняя церковь во имя Успения Богоматери вся выгорела, кровля на ней сгорела, а нижняя во имя свв. апп. Петра и Павла — хотя от пожара и уцелела, но в ней было все в беспорядке и все расхищено; унесено даже и то, что было спрятано на печи; уцелело только большое напрестольное Евангелие в серебряном окладе и ставленая грамота о. Алексия, сохранилось даже стекло в раме, в которую она была вставлена, несмотря на то, что найдена после неприятеля на полу, при входе в церковь, в груде мусора. Осмотревши церковь, о. Алексей пошел искать себе приюта, но приюта не было, — подвальный этаж какого-то обгорелого дома приютил его на первое время вместе с другими 20-ю или 30-ю семействами. Так бедственно было положение москвичей после наполеоновского нашествия. Впоследствии, с дозволения преосвященного Августина, он отделал для своего жилья, за собственный счет, палатку при церкви; в этой палатке и прожил все время своего служения на Крутицах^[12].

Нижняя церковь, как негоревшая, освящена о. Алексеем вскоре по возвращении в Москву преосв. Августина^[13]. Освятив церковь, устроив себе жилище, он в мире занялся обязанностями своего служения. Из рассказов его за это время известно, что он вскоре по возвращении своем в Москву, присутствовал при погребении Сорокосвятского священника, убиенного французами^[14]; а потом, по возобновлении Архангельского собора, участвовал в крестном ходу, при перенесении мощей св. царевича Димитрия из Вознесенского монастыря в Архангельский собор, даже нес св. мощи и видел власы св. царевича^[15]. Из послужного списка о. Алексея видно, что он в это время преподавал катехизис своего сочинения, — проходил должность увещателя в Таганской части и проходил не бесплодно: в том же списке значится, что в этой части им приведен к сознанию делатель фальшивой монеты. Здесь же на Крутицах, в 1816 году, по распоряжению епархиального начальства, он свидетельствовал останки одного из погребенных там архиереев^[16]. <…>

О. Алексей служил при Успенской, на Крутицах, церкви 14 лет. Своим благоговейным служением, проповедничеством, сановитостью (разумеем высокий рост, крепкое сложение, черную большую бороду и сильный приятный голос) он обращал на себя внимание всех; его знали и уважали даже раскольники и единоверцы. В 1825 году протоиерей Троицкой единоверческой церкви Полубенский, по старости лет, уволен от службы; староста тамошней церкви Сарачев, вместе с другими почетными прихожанами, приехал на Крутицы и уговорил о. Алексея перейти к ним. Архипастырь Московский Филарет, давно знавший избираемого, с удовольствием утвердил избрание. На прошение прихожан о перемещении его резолюция последовала такая: «перевести со старшинством пред священником Павлом». Благословляя его на новое служение, владыка заповедал ему служить по уставу, вести себя осторожно, быть с ним откровенным, доносить подробно о всем происходящем у единоверцев и, если будет нужно, приезжать к нему во всякое время дня и ночи. О. Алексей принял с благоговением наставление архипастыря и, сколько возможно, старался выполнять его. Владыка это видел и был к нему внимателен. Через четыре месяца, после перемещения, он произвел его в протоиерея. Случай к сему представился следующий: о. Алексей просил выдать новый антиминс в новую каменную Введенскую церковь. Резолюция на прошении его последовала 1825 г. окт. 16 дня: «На основании четвертого пункта о единоверческих церквах^[17] единоверческий священник имеет представить для сего книгу». Книга с чином освящения антиминса представлена; 26 окт. в Чудове монастыре последовало освящение антиминса. На том же прошении внизу владыка 28 окт. написал: «Антиминс освящен 26 октября; причем священник произведен в протоиерея. Ему поручается освящение церкви. А на звание представить грамоту»^[18]. 27 окт. новый протоиерей приехал благодарить владыку за архипастырскую милость. Владыка спросил: «довольны ли прихожане, что я произвел тебя в протоиереи?». — Довольны, владыка святой, и благодарят вас, отвечал он. «Скажи им, что я произвел тебя в протоиерея не из почтения к ним, но в уважение твоих прежних заслуг». Прошел после сего год и, по ходатайству владыки, недавний протоиерей за ревностную и усердную службу награжден бархатной фиолетовой скуфьею (1826 г. окт. 9 дня). Вскоре после сего он утвержден надзирателем единоверческой типографии (1831 г. июля 29 дня).

Не многие из московских протоиереев того времени пользовались таким вниманием архипастыря. «Бывало, — рассказывал покойный протоиерей, — после каждого приезда владыки из Петербурга являлись к нему все благочинные, являлся вместе с ними и я, как благочинный единоверческих церквей. Выслушав донесения о благосостоянии церквей от других благочинных, он обращался ко мне и спрашивал: «Ну! Как у вас о. протоиерей?». — И так, и сяк, Ваше Высокопреосвященство. — «Вот отцы святые, — он всегда так мне отвечает. Останься; расскажешь подробности». Я оставался, рассказывал ему откровенно и рассказывал многое. Случалось мне бывать у него с донесениями и ранним утром и поздним вечером». Так прошли первые годы его служения у единоверцев; Господь помог ему в эти годы присоединить из раскола к единоверию до 50-ти человек^[19]. Но чья жизнь прошла без испытаний и скорбей? Не избежал сего и о. Алексей. Здесь же при единоверческой церкви начались и его скорби.

Избравши о. Алексея к себе во священника, прихожане хотели видеть в нем точного исполнителя всех своих, иногда не вполне справедливых желаний; требовали, напр., чтобы всякое праздничное всенощное бдение продолжалось непременно шесть часов. О. Алексей старался исполнять их желания, но не было никакой возможности исполнить их всегда точно, и вот явились недовольные. Начались жалобы. Владыка был на стороне о. протоиерея; жаловались ему в Москве, жалобы неслись и в Петербург к нему, когда он бывал там; однажды единоверцы пожаловались, что их протоиерей не допускает, или, что вернее, неохотно допускает до служения в своей церкви приезжающих в Москву за сбором архимандритов и иеромонахов единоверческих монастырей. Владыка узнал об этом в Петербурге и оттуда писал своему викарию преосвященному Иннокентию: «Единоверческие монахи не хорошо делают, что бродят. Протоиерей, думаю, опасается от них не столько ущерба в доходах, сколько толков. Но и сурово с ними поступать жаль»^[20]. Это было в 1827 году. В 1830-м году умерла жена о. протоиерея^[21]. Покойная просила своего мужа отпеть ее в церкви православной и похоронить на Калитниковском кладбище; завещание ее было исполнено в точности; единоверцы усматривали в этом презрение к их храму, и число недовольных увеличилось. Смерть жены, неудовольствия с прихожанами и особенно грудная болезнь, значительно ослабившая силы о. Алексея, столь необходимые для продолжительных единоверческих служений^[22], заставили его, наконец, в 1835 году просить владыку о перемещении на другое место. Владыка ободрял его, утешал, просил, дозволил, насколько возможно, сокращать всенощные бдения; но как просьбы учащались и проситель оставался непреклонным, митрополит дал слово отвести его и в январе 1837 года переместил его к Вознесенской, на Гороховом поле, церкви.

Настоятелем Вознесенской церкви о. Алексей был ровно 28 лет^[23]. Столь долговременное служение при церкви человека с твердым характером, ревностного к делу и опытного в жизни, конечно, не могло быть бесплодным; но деятельность приходского пастыря, по большой части, остается незаметною, если не выходит за пределы прихода, церкви и семьи. Правда, в течение времени служения при Вознесенской церкви о. Алексей проходил и особенные должности: был, например, увещателем в Лефортовском частном доме с 1838 года, был духовником духовенства своего благочиннического округа с 1847 по 1869 год, но эти должности немного отвлекали его от исполнения прямых обязанностей по приходу. В храме служил протоиерей Румянцев ревностно, благоговейно, почти ежедневно и довольно продолжительно; праздничное, например, всенощное бдение при нем продолжалось более двух часов; зимой всенощных бдений он не допускал, а служил утрени, начиная их одновременно с монастырями. Утреннее правило обыкновенно вычитывал до благовеста, наизусть, при свете лампады; вычитавши правило, если наступало время благовеста, а причетник не являлся за благословением к благовесту, он иногда выходил на крыльцо и несколько раз кашлял, чем давал знать церковному сторожу разбудить причетника; пение церковное любил тихое; диаконов — не громогласных. Беспорядков в храме не мог терпеть равнодушно и если когда что-либо замечал за кем, строго выговаривал, не обращая внимания на то, кто был нарушитель благочиния — член ли причта, почетный ли прихожанин, или посторонний (не своего прихода) богомолец, но таким строгим он являлся только в храме и на службе, вне же храма и особенно в своем доме был снисходителен, приветлив и ласков; вспыльчивость, за которую некоторые осуждали его, проявлялась в нем вследствие его особенной ревности к точному исполнению своих обязанностей; притом она проявлялась ненадолго; стоило только возбудившему ее извиниться, он тотчас все прощал и прежняя его приветливость возвращалась. Вообще, он имел характер твердый, прямой, откровенный, льстить не умел, правду не боялся сказать в глаза кому бы то ни было; резкие замечания его приходилось выслушивать и членам причта и прихожанам, но при всем том его любили и уважали как те, так и другие. Круг его знакомства ограничивался одними ближайшими родными, да и к ним он выезжал редко, почему его почти всегда можно было застать дома. В семейной жизни он^[24] отличался простотою и бережливостью, но без неряшества и скудости; когда нужно и где нужно, он щедро благотворил. В свободное время он, когда имел твердое зрение, любил читать и читал много, читал даже за чаем, читал иногда и за обедом.

Находясь при Вознесенском приходе, вниманием преосвященного митрополита Филарета о. Алексей здесь уже не пользовался таким, каким пользовался при церкви единоверческой; причиной сего было то, что он ушел оттуда, как высказывал нередко сам владыка (например, прот. Другову). В апреле 1862 года о. протоиерей был награжден бархатною фиолетовою камилавкою; в октябре того же года, по случаю исполнившегося 50-летия достопамятного 1812 года, он, как состоявший на службе в сане иерея в том году, был вызван для служения с архипастырем в Успенский собор^[25]. В 1864 году, когда по старости лет, он решился сдать свое место внуку–диакону, владыка сказал в ответ на его просьбу: «послужи еще сколько-нибудь», и это говорил несколько раз, в течение целого года, после всякой новой просьбы его об увольнении. В 1865 году просьба его была исполнена, внук–диакон произведен во священника на его место, но при этом внуку–преемнику сказано архипастырем: «При каких счастливых обстоятельствах ты вступаешь в служение! Какого опытного ты будешь иметь руководителя!». Владыка знал, что старец будет жить у внука. В то же время сделано распоряжение, в утешение старца, священническую и протоиерейскую грамоты оставить при нем и дозволено служить ему, когда пожелает.

Уволенный в заштат на 81-м году от рождения, о. протоиерей Ал. Ев-ч в первые годы был довольно бодр, мог служить, служил один и нередко; духовенство округа просило его и в заштате остаться по-прежнему на должности духовника; он согласился и нес эту должность более пяти лет. На 85-м году, силы его заметно упали, особенно ослабело зрение и одряхлели ноги, так что от служений он стал уклоняться, а от должности духовника отказался. Прошел еще год, старец слабел, редко выходил, мало говорил, постоянно сидел или лежал; он, вероятно, думал об исходе, думал о небесном, но совершенно неожиданно ему напомнили о земном. 26-го октября 1871 года имело исполниться 46 лет его служения в протоиерейском сане; духовенство того округа, в котором он был 22 года духовником, предполагало, совершив в тот день торжественное служение в храме Вознесения, принести ему поздравление и благожелание. Было получено на сие и благословение архипастыря. Родственники сочли обязанностью предварительно сказать об этом о. протоиерею. Сказали, и получили ответ: «Что? Когда они собираются меня хоронить-то?». — «Не хоронить Вас думают, а помолиться о Вашем здоровье». — «Нет, сбирались бы уже хоронить меня; а я к ним не выйду». После такого решительного отказа, духовенство оставило свое предположение; но вышло так, что должно было исполнить то, к чему приглашал старец. На другой же день, после предполагаемого празднества, 27-го октября он слег в постель и более не вставал. 1-го ноября был напутствован Св. таинствами: покаяния, причащения и елеосвящения, а 5-го и дух свой предал Господу; время благовеста к утренней службе, которого он, бывало, ожидал с таким нетерпением, было временем его отшествия в вечный покой. 8-го ноября преосвященным епископом Дмитровским Леонидом, который более 20-ти лет знал покойного, совершена литургия и отпевание его. В отпевании участвовало все духовенство благочиннического округа; надгробная речь сказана священником Успенской, на Покровке, церкви о. Ильей Касицыным; собрание народа, несмотря на самую неблагоприятную погоду и продолжительность отпевания, было чрезвычайно огромное. В 4 часа тело почившего предано земле на Калитниковском кладбище.

При торжественном отпевании протоиерея Алексея Евдокимовича Румянцева нельзя было не вспомнить о приснопамятном архипастыре московском митрополите Платоне. Какое замечательное сочетание обстоятельств! В гробу лежал первый воспитанник основанной митрополитом Платоном семинарии, — воспитанник, глава которого при хиротонии в иерея орошена слезами Платона. Храм, в котором совершалось отпевание, заложен по благословению митрополита Платона и освящен самим Платоном. Антиминс, на котором приносилась бескровная жертва о упокоении новопреставленного, священнодействован митрополитом Платоном. Евангелие, по которому возвещались при погребении глаголы живота вечного, вклад в Вознесенскую церковь, с собственноручною подписью, митрополита Платона. Литургию и отпевание совершал святитель, бывший ректором основанной Платоном Вифанской семинарии.

Вечная память в Бозе почившему протоиерею Алексию!

_____________

^[1] [Младенец Алексей родился 12 февраля 1786 года, был крещен 16 февраля; восприемники: крестьянин села Щитникова Алексей Васильев и жена пономаря села Гребенева Андрея Петрова Матрена Трифонова ([Метрическая] ведомость Московского уезда Вохонской десятины дворцового села Щитникова Димитриевской церкви … Л. 254). — Ред.]

^[2] После моровой язвы (бывшей в Москве в 1771 г.), на другой или третий год родитель его купил себе сапоги, — рассказывал о. протоиерей, — прихожане узнали об этом, пришли к нему в дом и просили показать диковинную вещь: долго рассматривали и после, когда он шел в сапогах в церковь, останавливались и смотрели не на него, а на сапоги.

^[3] Так ученики называли крытую галерею, находившуюся с лицевой стороны, вдоль всего второго этажа нынешнего старого корпуса.

^[4] [Перерыв занятий в учебных заведениях; каникулы. — Ред.]

^[5] В архиве правл. Виф. семинарии связка дел под заглавием: Некоторые бумаги из дел правл. Виф. семинарии за года: 1802, 1804, 1805 и 1807.

^[6] Там же, ведом. 1807 г. об учителях и учениках семинарии.

^[7] Обстоятельства его посвящения во священника описаны нами со слов его.

^[8] Спасо-Вифанский монастырь / [Соч.] С. Смирнова. М., 1869. С. 47, 48.

^[9] Там же, стр. 48.

^[10] Рассказы покойного прот. после того, как были воспроизведены и записаны нами, были прочитаны в кругу родных и лиц хорошо его знавших.

^[11] Неприятель вступил в Москву 2 сентября, вышел из нее 11 октября. О. Алексей возвратился в Москву около 15 октября.

^[12] Дом предместника священника во время нашествия неприятеля сгорел. А. Ев-ч, на месте сгоревшего, построить новый дом средств не имел.

^[13] Верхняя оставалась без освящения до 17 мая 1823 года.

^[14] Сорокосвятский священник Петр Святославский изрублен французами близ западных дверей своего храма; русские похоронили его, но похоронили без отпевания; по выходе неприятеля он был вынут из земли, отпет и погребен в Новоспасском монастыре.

^[15] В журнале Москов. попечит. о бедных духовного звания 1824 г. июля 5-го дня значится: «Московского Вознесенского монастыря священник Иван Яковлев, при разграблении в 1812 г. неприятелем Московского Архангельского собора, спас нетленные мощи св. благоверного князя Димитрия, перенеся оные в девичий Вознесенский монастырь в виду неприятеля, за что столько был от него мучим, что в том же году умер. За каковую услугу жене священника вдове по указам Святейшего Синода выдано на вспоможение сперва 160 руб., а потом 800 руб.; сверх сего по Высочайшему повелению 1000 руб.».

^[16] Иларион (Григорович; 1696–3.12.1759), епископ Крутицкий (Сарский и Подонский).

^[17] [«Четвертый пункт о Единоверческих церквах читается так: "Церкви для старообрядцев освятить Вашему Высокопреосвященству по старопечатным книгам, или по благословению Вашего Высокопреосвященства, старообрядческим священникам, и да будут антиминсы освященные при вышепоименованных патриархах (т.-е. Иов, Ермоген, Филарет, Иоасаф и Иосиф), или вновь освящены быть имеют Вашим Высокопреосвященством по старопечатным книгам и изображены так, как доказано в старопечатном потребнике". Шестнадцать пунктов о Единоверческих церквах были поданы московскими старообрядцами Московскому митрополиту Платону в 1800 году» (Полное собрание резолюций Филарета, митрополита Московского …Т. 1. С. 546). — Ред.]

^[18] В архиве Моск. дух. консистор. дела 1825 г. № 64.

^[19] Значится в послужном списке.

^[20] Прибавл. к Твор. Св. Отцов 1871 года, кн. 3, стр. 479.

^[21] Анисья Филипповна скончалась 37 л. от роду; в супружестве с ним жила 23 года.

^[22] В клировой ведомости, в статье: «из ученых кто сколько проповедей говорил?» отмечено об о. Алексее: «за чрезмерною продолжительностью службы, а особенно потому, что прихожане не принимают изустных поучений, проповедей не говорил, а вместо оных на утренних и всенощных бдениях читал толковое поучение из Евангелия и Пролог». Справка при деле о переведении его к Вознесенской цер. Арх. М. дух. кон.

^[23] 24 января 1837 г. он переведен к Вознесенской церкви; 24-го января 1865 г. остался за штатом.

^[24] Протоиерей Румянцев имел одного только сына, который был диаконом при московской Николо-Толмачевской церкви. В 1851 году сын его помер, оставив после себя шесть человек детей; жена его умерла раньше его. Отец протоиерей был и опекуном и благодетелем своих внучат–сирот.

^[25] Вместе с ним в 1862 году были вызваны для служения в соборе еще два московских священника с крестами на персах за 1812 год. Это — церкви Зачатия, в углу Китай-города, Александр Васильевич Красовский и церкви Саввы Освященного на Девичьем поле, Иван Диомидович Никольский.

Текст: Священник Василий Руднев. Протоиерей Алексей Евдокимович Румянцев : [Некролог]. М., 1872. 20 с.