Шамонин Владимир Александрович, протоиерей

Протоиерей Владимир Александрович Шамонин родился 16 сентября 1882 г. «О месте его рождения сведения противоречивы, — отмечает биограф батюшки, историк Олег Куликов. — Во время войны, в письме своей духовной дочери Вере Константиновне Берхман^[1], по поводу освобождения Орла он пишет, что родился в этом городе, однако, по документам, хранящимся в архиве, местом его рождения является С.-Петербургская губерния.

Отец его дворянин Александр Парфенович Шамонин, умерший в 1900 или 1901 г., был полковником 144-го пехотного Каширского полка, участником русско-турецкой войны. Он вышел в отставку в 1897 году (военным был также и дядя будущего священника, подполковник Михаил Парфенович Шамонин, ум. 26.01.1892 г., похоронен на Волковом кладбище). Мать — Ольга Васильевна, урожденная Сокольская (1853–1925), могила которой сохранилась на Комаровском кладбище, была дочерью артиста Императорских театров.

Известно о двух братьях и сестре о. Владимира. Старшего брата звали Анатолий. Сестра — Мария (Маруся), ее называли "маленький ангел", она была любимицей не только семьи, но и слуг, умерла в возрасте трех-четырех лет, что произвело глубокое потрясение в душе Володи Шамонина^[2]. Младший брат, про которого пока ничего неизвестно (возможно, также умер в детстве) — Александр. По состоянию на 1908 г. Владимир Александрович с матерью жили в Келломяках (ныне — Комарово). Краеведами там идентифицирована ныне разрушенная дача Шамониных, и еще один участок им принадлежавший (был второй дом, где жил с семьей Анатолий Шамонин).

Володе была предуготована военная карьера, так как все мужчины в роду Шамониных шли этим путем. Причем, поначалу он и сам имел желание и интерес стать военным. После обычного домашнего обучения, он был отправлен учиться в С.-Петербургский кадетский Императора Александра II корпус. Учиться ему нравилось, он гордился своей формой, восторгался преподавателями, долго помнил их и своих однокашников. "Интересовался больше Законом Божиим, литературой и гимнастикой. Любил подвижные игры и всякие физические упражнения, катание на коньках, плавание и греблю…".

Там произошла и занимательная история, очень характерная для будущего батюшки. Кадеты Шамонин и Кублицкий, вдохновленные Житиями Святых, в первую очередь небесных покровителей Корпуса, в честь которых был освящен храм — Сергия и Германа Валаамских, решили подражать преподобным. Они пытались спать сидя, практиковали ночную молитву, и, наложив на себя строгий пост, отдавали скоромную пищу одноклассникам, между которыми даже возникали споры, чья очередь получать от Кублицкого и Шамонина котлеты, жаркое и пломбир. Директор (генерал-майор Константин Васильевич Рудановский) вызвал родителей Володи и заявил им, что их сын "создал секту" и "здесь не монастырь". В следующий свой приезд домой Володя увидел приглашенного к обеду протоиерея, который в доверительной беседе о Боге, церкви, Священном Писании и Предании, убедил мальчика, что детям в первую очередь нужно — "лучше учиться, хорошо кушать, а главное — слушаться взрослых".

В 1900 г., после окончания кадетского корпуса, Владимир Шамонин был зачислен в Павловское военное училище. Но на втором курсе, в 1901 г. будущий батюшка вдруг пишет некий текст с предсказанием "насильственного конца Царя"^[3], вдохновленный примером Чаадаева, чтением писателя Буренина и философа Соловьева. Неизвестно, отправил он это письмо на имя Государя, или только у него его обнаружили, прочитали и донесли. Непонятно, было ли это некое «вольнодумство», или вид пророчества, духовного озарения, которое, как мы теперь знаем, сбылось, но именно это событие в жизни юнкера Володи Шамонина поставило крест на его военной карьере. В воспоминаниях о нем проскальзывает и такая мысль, что он предпринял этот поступок специально, чтобы прекратить военную карьеру и начать духовную.

В училище эту историю предпочли замять. Долгое время вообще не было понятно, получит она продолжение, или нет. Занятия в классах, на плацу и в гимнастическом зале шли своим чередом, юноша ожидал с трепетом реакции и от начальника училища генерала Николая Павловича Шатилова, и от патрона — Великого Князя Константина Константиновича, поэта, известного под псевдонимом "К.Р." (тем более, что в его письме было некое стихотворное приложение — поэтическое переложение былины Буренина. И лишь в Преображение, в день производства всех юнкеров его курса в первое обер-офицерское звание — подпоручика, которое должно было происходить в присутствии Государя, к юнкеру Шамонину подошел батальонный со странным вопросом: "а не хотите ли покататься, проветриться?", его посадили в коляску и в сопровождении фельдшера препроводили в психиатрическое отделение Николаевского военного госпиталя, где была собрана комиссия с участием врачей лазарета училища и поставлен диагноз "невроз", причем признано, что это заболевание делает пациента неспособным к военной службе.

Трехнедельное пребывание среди душевнобольных произвело на юношу неизгладимое впечатление, подвигло на новые размышления о смысле жизни, укрепило веру. <…>

В 1902 г. Владимир Шамонин поступает в Санкт-Петербургскую духовную академию, чему не приходится удивляться, так как и в кадетском корпусе, и в военном училище был виден его интерес к предмету Закона Божия и жажда духовной жизни. Все версии о промежуточном обучении в университете, о заключении в Петропавловской крепости, о личном общении там с митрополитом Антонием (Вадковским), встречающиеся в биографических статьях об о. Владимире являются легендарными и документального подтверждения не получают, во временные рамки не вписываются, и носят абсолютно нелогичный характер... <…>

Поступление в академию предполагало знание курса семинарии, а Владимир Александрович готовился сам, без репетиторов. Но "экзамены сдал успешно, вызвав у приемной комиссии похвалу и удивление своей подготовкой".

Подробности обучения Владимира Шамонина в духовной академии, которое продолжалось по полученным ныне документальным подтверждениям с 1902 по 1907 гг., остаются неизвестными. Возможно, существует их стихотворное изложение, подобное автобиографическим поэмам о детских годах (которая так и называется), об обучении в кадетском корпусе ("Кадетские годы") и в Павловском военном училище ("Путь к заветной цели"), циклу стихов о времени служения в Сари, циклу стихов о лагерном заключении ("Три года на Дальнем Востоке")^[4], — но стихи об обучении в духовной академии (если они и есть) так и остались пока неопубликованными и недоступными.

Известно только, что в 1905 г. студент академии Шамонин посещает Оптину пустынь для беседы со старцем. Как и перед другими "академистами" перед ним встает важный вопрос о выборе дальнейшего пути. <…>

В это время старцем в Оптиной пустыни был иеросхимонах Иосиф (Литовкин, 1837–1911). Вот как происходила встреча с ним по воспоминаниям самого батюшки, записанным его дочерью Зоей:

"Володя с надеждой подошел к дверям келлии старца, прочитал молитву и, перекрестившись после ответа "Аминь", вошел. Поклонился старцу и, получив благословение, молча ожидал вопроса: "Что тебе?" Тогда Володя, восторженно глядя на старца, смело и радостно ответил: "Батюшка! Благословите на монашество!"

Лицо старца стало суровым, даже сердитым, он закричал: "Куда?! Ты с ума сошел! В монашество! Ишь что выдумал — прятаться в келлию носом, носом" (показывая образно, как это "носом"), а тебе надо перед народом вот как стоять! (выпрямляется, поднимая руки и вдохновенно глядя вверх). А он — прятаться: ишь какой хитрый! Не хочет ничего понимать...". Потом смягчился и сказал, что надо жениться и принять сан. Володя ответил, что нет подходящей девушки, да и сам он не хочет жениться. Старец настаивал: "Только так. Господь пошлет невесту. Ступай!" И благословил…

Владимир Шамонин окончил духовную академию с дипломом кандидата богословия 19 декабря 1907 г. (диплом № 2033 от 31 декабря 1907 г.). Диплом был подписан тогдашним ректором, Сергием (Тихомировым, 1871–1945), епископом Ямбургским, будущим преемником на Токийской кафедре свт. Николая Японского; инспектором академии архимандритом Феофаном (Быстровым); членом академического правления, профессором П. Жуковым; секретарем совета академии А. Высокотравским. Из диплома следует, что кроме обязательных предметов, общих для всех академистов, два избранных языка были — латинский и французский (еврейский — обязательный), а из двух направлений (по выбору студентов) — словесности и исторического — о. Владимиром был избран исторический.

Неизвестно, когда познакомился, во исполнение благословения старца Иосифа, со своей будущей супругой Владимир Александрович. Был ли он еще студентом духовной академии, или это произошло по ее окончании. По некоторым воспоминаниям, в семью невесты, дочери диакона (позже — священника) Благовещенской церкви на Васильевском острове, Михаила Васильевича Ливанова, его ввел сокурсник, Стефан Родосский (?), так как Владимир Шамонин был выходцем из другого сословия, дворянского, хотя его прапрапрадед по материнской линии, о. Василий Сокольский и был священником Борисоглебского погоста Владимирской округи.

Вопрос о замужестве решался архаичным, традиционным способом. Невеста, Варвара Ливанова, еще не видела жениха, но ей уже объявили, что она может выйти замуж за выпускника академии, Владимира Шамонина. По семейному преданию, ее вызвали из Царского Села, где она жила на даче, но она ехала на сватовство "с твердым намерением отказаться от замужества". Это намерение растаяло, как только она увидела названого своего жениха, входившего в комнату с двумя сватами. Из всех троих матушка сразу же выделила о. Владимира и сказала себе: "это — мой".

Опять же семейное предание сохранило историю о встрече маленькой Вари со св. прав. Иоанном Кронштадтским. Девочка была очень болезненной и ее мама, матушка Елизавета Петровна Ливанова, боясь, что она может умереть, зашла к настоятелю храма, где служил ее супруг, когда в гостях у него был о. Иоанн, с трехлетней Варенькой. "Всероссийский пастырь" посадил девочку к себе на колени, ласкал, называл ее "матушкой" и сказал, что у нее будет долгая жизнь и "особенный муж"".

Еще в детстве все замечали красоту диаконской дочурки, а при ее тихом, скромном характере, она была обычно любимицей тех приходов, где служил ее отец. Когда она немного подросла, то стала петь в хоре. Матушка Варвара и потом отличалась необыкновенной, ослепительной красотой. <…>

После того, как согласие невесты было получено, 8 апреля 1908 г. Владимир Шамонин пишет прошение на имя митрополита С.-Петербургского Антония (Вадковского) с просьбой определить его священником в село Саар (Сари, Саря по разным документам) Новоладожского уезда С.-Петербургской губернии. <…>

13 апреля 1908 г. на прошении появляется написанная от руки рекомендация от и.о. ректора (на тот момент) и инспектора СПбДА архимандрита Феофана со словами: "по академии я знаю Шамонина как человека верующего, церковно-настроенного и скромного и потому вполне правоспособного для пастырского служения в православной церкви". 22 апреля следует первая резолюция митрополита, а 28-го — окончательная — "определяется". <…>

28 мая 1908 г. "кандидат Санкт-Петербургской духовной академии Владимир Шамонин… повенчан первым законным браком с дочерью диакона Санкт-Петербургской Благовещенской, что на Васильевском острове, церкви девицею Варварой Михайловой Ливановой 23 лет", как явствует из отметки на Билете на законный брак из СПб духовной консистории. Совершал венчание второй, на тот момент, протоиерей храма отец Василий Дурнев (настоятель, о. Иоанн Демкин был в то время уже весьма стар, он был настоятелем в Благовещенском храме с 1861 г.). <…>

Буквально через четыре дня после свадьбы, на Троицу 1908 г. Владимир Шамонин был рукоположен во диакона, а на следующий день (Св. Духа) — 2 июня — во иерея в церкви Святого Духа Александро-Невской Лавры викарным архиепископом Нарвским Никандром (Феноменовым; 1872–1933; митрополитом Ташкентским в ссылке). Под рукоположение о. Владимира подводил лаврский иеродиакон Иннокентий, а исповедовал перед рукоположением — духовник Александро-Невской Лавры иеромонах Флорентий, снабдивший документы записью: «по открытию его совести препятствий к рукоположению во священника не оказалось, посему и был приведен мною к присяге».

Так — по официальным документам. Однако, по воспоминаниям батюшки в изложении Зои Шамониной, и, опять же, по стихотворному его творчеству (поэма "Митрополит Антоний Вадковский") рукополагал его сам митрополит Санкт-Петербургский Антоний в Свято-Троицком соборе. Возможно, это несовпадение объясняется следующим образом. Получается, что если по документам во священника о. Владимир рукополагался в Духов день, назавтра после Троицы, а в диаконы он был хиротонисан накануне, то именно диаконское рукоположение он получил за праздничным архиерейским богослужением в соборе, где был Престольный праздник не только храма, но и всей Лавры за которым, скорее всего, и служил ее священноархимандрит, каковым тогда и являлся правящий архиерей С.-Петербургской митрополии.

Свято-Духовская церковь Лавры (сейчас там находится просветительский центр "Святодуховский"), освященная впервые в 1822 г., а затем неоднократно перестраивавшаяся, была хотя и не главным ее храмом, но одним из замечательнейших. Именно здесь отпевали Ф. М. Достоевского, здесь находилась усыпальница петербургских митрополитов и многие захоронения петербургской знати, в том числе: супруги М. И. Кутузова Е. И. Кутузовой-Смоленской, убитого декабристами С.-Петербургского генерал-губернатора графа М. А. Милорадовича и других (всего более 170 захоронений). Храм был закрыт и разорен в 1936 г.

После рукоположения о. Владимир был благословлен "служить для приобретения навыка в отправлении церковных служб и приходских треб к Благовещенской, что на Васильевском острове церкви С.-Петербурга" — к месту служения своего тестя. Там он служит до 8 июня, после чего заключено, что он "приобрел достаточный навык к самостоятельному отправлению церковных служб и приходских треб". 9 июня он получает ставленническую грамоту за подписью митрополита Антония № 5316.

Дальше его путь лежал на приход, в Новоладожский уезд. Согласно клировым ведомостям, храм в селе Сари находился в "85 верстах от духовной консистории, от благочинного в 20 верстах, от уездного города Новая Ладога — в 48 верстах".

Итак, двадцатипятилетний о. Владимир Шамонин был назначен по собственному прошению в Сари Новоладожского уезда (ныне — Кировский район Ленинградской обл.). "На службу поступил", по клировым ведомостям, с 28 апреля 1908 г. <…>

Ко времени служения о. Владимира погост Сари назывался "селом", но состоял из храма, трех домов для духовных лиц: священника, псаломщика и просфорни, построенных в 1890 г., тут же находилось здание Министерского одноклассного училища (школы). Рядом было кладбище. То есть сохранялась архаичная форма, говорящая о том, что земля эта освоена еще во времена Древней Руси (ее "первая столица" — Старая Ладога — Альдейгьюборг находится совсем неподалеку). Хотя две ближайшие деревни — Шум и Овдокала находились рядом с храмом, всего в одной версте (чуть больше километра). Кроме того, вокруг Сари ближе чем в одной версте, стояло как минимум пять мыз — помещичьих усадеб ("Покой", "Утешение", Паньково, Ускино и Мухино), некоторые с красивыми садами, хотя ко времени служения о. Владимира обитаемы были одна-две, в остальных землевладельцы бывали наездами. Владели ими в разное время помещики Кузьмины, Казнаковы (до Казнаковых — Куломзины), Савицкие, Стенбок-Ферморы, князья Мышецкие, Рахмановы и другие. Трагические судьбы князя Мышецкого, «зверя», убитого собственными крестьянами за жестокость и семейства Казнаковых с их "ужасными страдальческими венцами" отражены в стихотворной элегии-размышлении о. Владимира "На кладбище". Замечательно, колоритно и ярко, устами крестьянки увековечена в стихотворении "Монолог старушки-прихожанки" одна из последних обитательниц усадьбы Казнаковых "Покой" благочестивая, совмещающая властную покровительственность и ласковость к крестьянам "барыня большая Анна Алексеевна".

Когда здесь появился первый храм — неизвестно. Первые документальные свидетельства о храме приходятся на 1718 г. Тот храм был деревянным, с главным престолом в честь Покрова Пресвятой Богородицы и боковым — Никольским, но он сгорел в конце XVIII в. На его месте тщанием помещика — бригадира Ефима Воиновича Гурьева (1720–1808), отцу которого имение было пожаловано еще Иваном V и Петром I, в 1794–1798 гг. была построена по проекту архитектора В. Е. Моргана каменная Покровская церковь с боковыми приделами святителей Николая и Димитрия Ростовского, упраздненными при перестройке 1876 г. (архитектор А. Т. Жуковский). Такой церковь и застал о. Владимир Шамонин. Закрыта она была в 1936 г., переоборудована под клуб, разрушена во время войны. Не сохранилось даже ее изображений…

В одном из своих стихотворений времени сельского служения (этот цикл стихов он назвал "На погосте и в деревне") о. Владимир Шамонин пишет: "в моем приходе есть село, тринадцать деревень…". И действительно, кроме Сари именно 13 деревень входили в его большой приход: Шум, Пельгала, Феликсово, Пиргола, Концы, Бобаново, Речка, Канзы, Опсала, Овдокала, Тобино, Падрила и Сибала. Они были разбросаны вокруг Сари на расстоянии от 1 до 6 верст, в девяти из них (кроме Феликсово, Речки, Опсалы и Овдокалы) были часовни, где тоже иногда приходилось совершать богослужения. Некогда, в допетровские времена, это был старообрядческий край и крестьяне "служили" сами в своих часовнях. Позже часовни были "освоены" Синодальной церковью, когда большинство крестьян "вернулось из раскола" (непримиримые скрылись дальше на север). Всего в приходе было 398 домохозяйств и числилось более 2 тыс. прихожан. Самыми большими деревнями были близкая Шум (54 дома) и отдаленная Тобино (58 домов). Самыми маленькими — Опсала и Канзы (17 и 16 домохозяйств).

Священнический дом был настолько велик, что матушка поначалу боялась оставаться там одна. Кроме шести комнат с огромными окнами, в доме были громадная передняя, кухня и веранда. Когда в этом месте уже в наше время начали возрождать приход, священнический дом стал местом первых богослужений, потом случился пожар и в 1997 г. он сгорел.

Навести семейный уют в доме помогал отец матушки Варвары, приехавший, чтобы помочь обустроиться. Позже дом постепенно наполнился — "постоянно были люди, которые навещали, или гостили, одолевали просьбами, болезнями, делами…", а поначалу батюшка с матушкой бывало "резвились" там — "устраивали беготню по всему дому, играя одновременно в прятки, и в пятнашки", как вспоминая, рассказывал дочери о. Владимир.

Как свидетельствуют клировые ведомости, "от Духовной Консистории до храма было 80 верст". До о. Владимира здесь служил на протяжении более, чем 30 лет (с 1875 г.) о. Иоанн Иаковлевич Цветков, "человек добрый, но пьяница, а потому в храме не соблюдалось никакого порядка — даже хора не оказалось". О. Иоанн умер 28 марта 1908 г.

Новые батюшка с матушкой были настроены жить "больше чужими интересами, чем своими", и, конечно, жизнью церкви; оба они понравились местным жителям, когда, приехав, стали обходить учреждения и общественные места: побывали в больнице, в школе, в мастерских, в усадьбах помещиков, в крестьянских домах, в соседних приходах», поэтому они сразу же начали налаживать несколько разболтанную до них приходскую жизнь. "Появился хор под управлением нового регента, здесь пели и совсем молодые, и очень старые. Господа и крестьяне стали чаще говеть. Прекратились драки крестьян… выходивших друг против друга, деревня на деревню, вооруженных кольями, вилами, граблями, лопатами, камнями. Мужчины начали помогать в работах по храму, женщины — вышивать пелены на иконы. Господа жертвовали украшения, лампады, утварь. В храме старались вести себя чинно, разговоры прекратились, — словом, церковное благочиние постепенно водворялось. Проповеди молодого священника нравились большинству прихожан, так как они были понятны, и близки каждому прихожанину… А когда деревенские жители полюбили священника, то начали обращаться к нему за советом, разъяснением чего-либо непонятного, а то и за утешением, с просьбой помолиться. Матушку, которую при первой встрече назвали "барышней", вскоре стали уважительно величать "матерью". <…>

В границах прихода было шесть школ — в вышеупомянутом Министерском училище о. Владимир преподавал Закон Божий, а в церковно-приходской школе, находившейся в Шуме, был заведующим и также законоучителем (с 1908 г.). Церковно-приходская школа содержалась на средства епархии и прихода. В 1913 г. в ней училось 38 мальчиков и 24 девочки, и кроме о. Владимира работало две учительницы. Работа священника была практически безвозмездной, зарплата составляла до 1913 г. — 2 руб. 50 коп в месяц и только с 1913 г. — 5 руб. Учительницы получали по 30 рублей. В деревнях Падрила, Тобино, Речка и Бабаново были земские школы. И хотя в них о. Владимир официально в штате не числился, преподавать Закон Божий, скорее всего, ему приходилось и там. Кроме того, зимой 1913 г., за год до перевода в Санкт-Петербург, о. Владимир был назначен помощником благочинного и духовным следователем во 2-м благочинническом округе Новоладожского уезда. Центр благочиния находился во 20 верстах от Сари, в селе Верола, где в имении Майковых стоял каменный Никольский храм 1828–1838 гг. постройки. А два ближайших от Сари прихода находились в 11 и 12 верстах в селах Гавсарь (церковь Флора и Лавра) и в древнем Теребушском погосте (существовавшем уже в XV веке) — Успения Божией Матери.

Очень нравился о. Владимиру церковный староста Василий Георгиев, живший в дальней деревне Падрила, в 6 верстах от храма, за лесом, но все равно, по почетной своей обязанности, бывавший на каждом богослужении. По представлению молодого священника в 1910 г. староста был награжден к своему 45-летию "золотой медалью с надписью "За усердие" для ношения на груди на Аннинской ленте". О. Владимир оставил в своих стихах воспоминание и о нем: "А вон и староста: серебряное блюдо / Несет на согнутых просительно руках / И между тихого молящегося люда / Творит поклоны с умилением в глазах".

Поступив на службу, о. Владимир автоматически был назначен и председателем Сарского церковно-приходского попечительства. Приходское попечительство в Российской Империи земского периода было развитым движением. Возглавляли на местах его, как правило, настоятели (хотя попечительства были далеко не при каждом приходском храме). Задачей настоятеля было организовать деятельность по двум направлениям — храмовому: содержание, ремонт и украшение, организация хора; и внешнему: помощь бедным в виде милостыни (единовременной, или постоянной), бесплатных обедов, выдачи беспроцентных ссуд пострадавшим от пожаров, падежа скота, помощи в работе земским медицинским службам, организацией праздничных, на Пасху и Рождество, подарков от богатых членов прихода бедным и т. п. Быть членом попечительства считали для себя честью состоятельные благочестивые люди всех сословий — дворяне-землевладельцы, купцы, духовенство, зажиточные крестьяне. Каждый делал ежегодные или ежемесячные взносы по мере своих сил, а также и единовременные пожертвования (которые особо любили делать купцы в благодарность Богу за удачные сделки и доходные торговые операции).

По стихам о. Владимира и его воспоминаниям, записанным дочерью Зоей, видно, что жизнь в деревне для него в целом стала счастливой. Он наслаждался красотой природы, общением с простыми крестьянами, среди которых было очень много людей хороших, цельных, мудрых. Он смог создать хор, привлечь в храм новых прихожан, он пытался, и успешно, бороться с пьянством. Были и чудесные исцеления, когда казалось бы безнадежно больные оспой, холерой, тифом выздоравливали после причащения и соборования дома и в больнице. Однажды после водосвятного молебна и окропления скотины, прекратился массовый падеж, вызванный сапом и ящуром.

Службы велись в храме по воскресным дням и праздникам, а в остальные дни о. Владимир разъезжал иногда и на тряской крестьянской телеге по деревням прихода, исполняя требы по домам, служа молебны при школах. В память об исцелении от холеры, вероятно также на престольный и на другие праздники, проводился большой крестный ход по всем деревням прихода, что было достаточно утомительно, так как самые дальние деревни, как мы помним, отстояли друг от друга более, чем на 12 верст, об этом у батюшки также есть стихотворение "Крестный ход в летний зной".

Желанным гостем о. Владимир был и в помещичьих усадьбах, так как был для дворян "своим". Один из рождественских балов, в усадьбе Савицких описан в стихотворении "На Рождестве" из вышеупомянутого цикла. По записанным дочерью Зоей воспоминаниям, благодаря активности о. Владимира, "уже и неверующие постепенно стали приходить к вере. Жена помещика, католичка-француженка изучила догматы Православной веры и присоединилась к Православию. Была и одна молодая протестантка, часто приезжавшая к отцу Владимиру, которая через некоторое время крестилась".

29 июня 1909 г. у о. Владимира и м. Варвары родился здесь первый ребенок — дочь Варвара.

В 1910 г. о. Владимир получил первую священническую награду — набедренник. В 1911-м приход посетил архиерей. При о. Владимире приход стал почти образцовым, и о нем, и о псаломщике клировые ведомости свидетельствуют "поведения весьма хорошего, по должности исправны".

Здесь настигло его и большое несчастье — смерть единственного сына Пети, умершего в раннем детстве. Мы знаем об этом только из двух стихотворений батюшки: "Петя во время болезни" и "У могилки сына", датированного январем 1913 г. В посвящении стоит "второму ребенку". Из стихотворения видно, что похоронен он был на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

В 1914 г. (23 февраля) о. Владимира Шамонина переводят в Санкт-Петербург. Как вспоминала дочь о. Владимира, Зоя, "спустя 54 года, после того, как его перевели из деревни, и через год, как он умер, я, исполняя предсмертную просьбу отца, ездила туда, чтобы узнать, остался ли кто из прежних, помнящих его. В вагоне поезда завела разговор со старыми людьми, спрашивала, какие священники служили у них. Они перечисляли всех и сказали: "Все были хорошие, мы всех их любили, но один — самый молодой — святой, и звали его отец Владимир". Приехав туда, я заходила в некоторые избы и передавала последний привет батюшки и благословение. Они снимали его портрет, целовали и плакали".

23 февраля 1914 г. о. Владимир официально переводится к подворью Феодоровского мужского монастыря Нижегородской епархии. Незадолго до этого, 15 января 1914 г. был торжественно освящен главный придел большого собора, построенного в память 300-летия царствования Дома Романовых в честь Феодоровской иконы Божией Матери. (Первый камень в основание собора при подворье был заложен 5 августа 1911 г.). На этом освящении присутствовал Государь с дочерьми — Великими Княжнами, члены Императорской фамилии, потомки тех, кто подписал грамоту об избрании Михаила Феодоровича на царство (что и стало началом царствования Романовых), и многие другие высокопоставленные богомольцы.

Вероятно, о. Владимира перевели сюда именно ради этого величественного собора, построенного по проекту архитектора С. С. Кричинского в стиле ростовских храмов XVII века. Предыдущая подворская церковь (Феодоровской иконы и свт. Алексия) была мала (вмещала всего 300 человек) и имела, видимо, местное значение. Новый собор становился весьма заметен в городе и, наряду с монашествующими священнослужителями, которые традиционно не могли, например, совершать венчаний, должен был, видимо, иметь и представителя белого духовенства. В любом случае, это было почетное назначение.

На момент назначения о. Владимира при храме, в подворье жило 15–18 насельников, из них семь — были священниками: настоятель соборного храма архимандрит Алексий, 57-ми лет, кавалер ордена князя Владимира IV степени, принявший постриг в 1887 г.; и шесть иеромонахов: 38-летний казначей иеромонах Смарагд, 42-летний ризничий иеромонах Писий, 48-летний иеромонах Виталий, 34-летний иеромонах Ювеналий, заведовавший свечной торговлей, 50-летний иеромонах Амвросий, 33-летний иеромонах Досифей. Также на подворье жили три иеродиакона, остальные — певчие, пономарь, звонарь и ответственный за часовню — послушники.

Приняв назначение в собор, о. Владимир получил большую квартиру на Старо-Невском проспекте вблизи Александро-Невской Лавры.

О службе в соборе о. Владимира Шамонина до российских потрясений 1917 г. не известно практически ничего. Может быть, за исключением одной небольшой, но важной черточки. Вблизи собора находилась (да и сейчас находится) до сих пор крупнейшая в России клиническая инфекционная "Александровская городская барачная больница", ныне носящая имя своего первого куратора — известного на весь мир талантливого врача-исследователя С. П. Боткина. Духовно окормляли больницу насельники подворья. О. Владимир мог бы обойти эту обязанность, что ему советовал настоятель, ведь у него были семья, дети, а у всех остальных — лишь монашеские обеты. Но о. Владимир не отказался от этого послушания и исповедовал, приобщал и соборовал тяжелобольных заразных пациентов "Боткинских бараков" наряду с черным духовенством подворья. Он завел дома арсенал дезинфицирующих, по представлениям науки того времени, средств, но в целом, наверное, полагался на волю Божью.

После 1917 г. (к 1919-му г.) подворье монастыря было упразднено, но это на тот момент стало лишь формальностью: храм стал официально приходским, хотя при нем, по-прежнему, жили служащие здесь иеромонахи, иеродиаконы и послушники. Новая власть внедряла представление о том, что священнослужители являются лишь обслуживающим культовые потребности граждан персоналом. После этого антирелигиозная пропаганда должна была стать инструментом уничтожения церкви как — если не будет верующих, то и храмы не нужны, а сами "служители культа" как, с точки зрения новой власти, выгодополучатели — не в счет. "Нет заказчиков — нет и услуги". Хотя в первые годы было пока не до антирелигиозной пропаганды, или притеснений верующих. Храм жил вплоть до начала 20-х гг. весьма активной жизнью.

К весне-лету 1919 г. относится весьма интересное архивное дело из фонда Центрального городского исторического архива Санкт-Петербурга с заявлениями верующих Феодоровского собора о принятии их в члены прихода, ярко иллюстрирующее вышеупомянутое представление власти. Из этого дела понятно, что каждый, кто хотел бы быть членом общины прихода, кто хотел бы причащаться и молиться в храме, должен был, по требованию власти, подать в приходской совет заявление на специально-отпечатанном типографском бланке. В этом заявлении нужно было, кроме обычной информации указать свое социальное положение (бывш. крестьянин, рабочий, служащий, бывший дворянин и т. п.), место работы, перечислить членов семьи и указать размер ежегодного добровольного взноса в церковную кассу. В этом объемном деле — более 300 заявлений и интересны они тем, что дают реальный срез прихожан первого «послереволюционного» периода по социальным группам. Они написаны реальными людьми, какие-то печатными буквами с грамматическими ошибками, какие-то идеальным каллиграфическим почерком. Наверное, такая практика просуществовала очень недолгое время, так как в исторических исследованиях автор не встречал о ней упоминаний. Но каждое из заявлений — это как кирпичик здания храма, ведь от такой публичной декларации человеком членства в общине зависело ее существование…

На 1920 г. настоятелем Феодоровского собора был архимандрит Досифей (в миру Гавриил Григорьевич Стефанов; 1883–1937), а всего при храме служило семь священников: архимандрит (настоятель), игумен, четыре иеромонаха и только один — "семейный" священник — о. Владимир.

Батюшка был в очень хороших отношениях со своими монашествующими сослужителями. По воспоминаниям Зои Владимировны Шамониной "настоятель подворья архимандрит Досифей любил и ценил отца, бывая у нас дома, играл с нами, детьми. Младшая, Верочка, называла его "батюшка-куколка" (архимандрит был небольшого роста, худенький и подвижный, с точеными чертами нежного лица и кольцевидными локонами по плечам, которые, хотя были сплетены, связаны и спрятаны, все же упрямо вырывались наружу и к нашему детскому веселью прыгали, как бы играя, по его плечам)". Разумеется, такие детские воспоминания не могли бы остаться о человеке надменном, чопорном, угрюмом и чрезмерно "начальственном", наоборот они свидетельствуют об обратном — доброте, взаимопонимании между душами инока и ребенка, чуждости малейшего показушного "святошества". <…>

Продолжая говорить о служении о. Владимира в Феодоровском соборе, можно отметить и еще одну черточку опубликованных воспоминаний Зои Владимировны Шамониной (1914–1985). Кстати, она могла не только передать в них рассказ батюшки, но уже и дополнять его собственными детскими впечатлениями — ей было тогда 5–6 лет.

Она пишет: "время настало военное, полуголодное, и люди, жалея и выделяя молодого семейного священника среди монахов, приходили к нему домой и приносили что-нибудь из продуктов. Собор почти не отапливался: в алтаре замерзала вода, служили в шерстяных беспалых рукавицах, на шею наматывали шарф (другие, а не отец Владимир — он служил как есть). Но пальцы рук у него распухали, болели. Сестры-монахини… приносили мази намазать на ночь и завязать пальцы. Все были простужены, кашляли, голоса срывались, а наш папа — как будто неуязвим. Одна прихожанка приносила мед, чтобы батюшка пил с ним чай, а он мазал его на хлеб детям" <…>

За скудными строками воспоминаний Зои Владимировны мы видим такую картину. Семья батюшки, он и матушка с тремя дочками, могла выжить без потерь только благодаря помощи прихожан. И не случайно так запомнила Зоя Владимировна мед и мази от сестер-монахинь. Они были величайшей, наверное, драгоценностью, на вес золота и бриллиантов. Воспоминания намекают на то, что на единственный продукт, доступный по карточкам семье священника — хлеб, благодаря помощи прихожан стало возможно намазать мед. Возможно, присылали батюшке продовольствие и из Сари — в деревнях голод не был таким страшным… Связи с первым местом служения у о. Владимира сохранялись достаточно продолжительное время. Воистину, в те годы жизнь священника зависела от любви и преданности его прихожан. А прихожане всегда и везде заслуженно любили замечательного батюшку — от Сари до Спасо-Парголовского храма… <…>

В 1922 г. о. Владимир становится настоятелем храма Святителя Николая и благоверного князя Александра Невского, находившегося на пересечении 2-й Рождественской (Советской), Калашниковского (Бакунина) пр. и Мытнинской ул. Он изначально не был приходским, являясь храмом Императорского Палестинского общества. Кроме официального названия, этот храм именовали "Николо-Барградским" — его главным престольным праздником был день перенесения мощей Святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бари Италийские (9/22 мая). Храм был известен и как "храм Скоропослушницы", так как в нем находилась одна из главных в начале XX века городских петроградских святынь — икона Божией Матери, ныне почитаемая как "Скоропослушница Невская". Для храма пожертвовал свою коллекцию древних икон, среди которых были образы, приписываемые даже св. Андрею Рублеву, кн. А. А. Ширинский-Шихматов, бывший тверской губернатор, обер-прокурор Св. Синода и член Государственного совета. Храм был и построен в древнем стиле, и богослужебные предметы и утварь соотвествовали архитектуре храма и стилю икон, все это делало Барградский храм уникальным храмом-музеем, культурной ценностью Петрограда …» (Олег Куликов. Спасо-Парголовский протоиерей Владимир Шамонин : (Материалы к жизнеописанию) // «Спасо-Парголовский листок», печатное издание храма Спаса Нерукотворного в Парголово).

В начале 1920-х г., когда была развязана кампания по изъятию церковных ценностей, будущему священномученику митрополиту Вениамину (Казанскому) удалось сохранить от поругания особо чтимые святыни Петрограда, среди которых находилась и икона Божией Матери «Скоропослушница».

Чтобы сохранить Николо-Барградский храм, где находилась икона, было решено учредить при нем приход. В приходской совет определили трех священников. Настоятелем храма по личной просьбе митрополита Вениамина в 1922 г. стал отец Владимир Шамонин, служивший до этого в располагавшемся неподалеку соборе Феодоровской иконы Божией Матери.

Батюшка Владимир служил пред иконой Божией Матери «Скоропослушница» в самые тяжкие и скорбные годы истории Петрограда, когда название этой иконы стало великим утешением, когда люди ждали скорой помощи в гонениях, скорбях, и храм был всегда переполнен. О почитании чудотворной иконы в своих воспоминаниях делится дочь отца Владимира Зоя Владимировна Шамонина:

«Кроме ежедневных служб, заказывались молебны перед иконой Божией Матери в течение всего дня. В дежурной комнате всегда находился священник, по звонку выходивший служить молебны. Молебны были главным образом просительные. Больных привозили, приводили, служили и заочные молебны, если больные не могли приехать издалека. Поминальных записок было такое множество, что прочитывать их полностью было невозможно. Бельевые корзины, наполненные ими, только благословлялись служившим священником крестом, рукой и Евангелием. Люди часто исцелялись или сразу после служения перед чудотворной иконой или после. Об этом присылали письменные извещения. Народ молился усердно с верой, надеждой... Приходить и прикладываться к чудотворному образу Божией Матери разрешалось в любое время (за исключением моментов Литургии верных), иначе не все успевали бы приложиться".

Именно в это время возникла новая традиция — возить икону по Петрограду. Ее приглашали в дома на молебствия, и этими поездками Матерь Божия зримо являла Свой Покров городу на Неве. "На улицах часто можно было видеть проезжавшего извозчика со священником и псаломщиком, между которыми в спецфутляре стояла икона "Скоропослушница". Встречный народ становился на колени и кланялся. Если к кому-то привозили икону и жильцы соседней квартиры узнавали об этом, то выходили на лестницу, во двор, выводили или выносили детей или больных".

"Лик Божией Матери часто менялся. Становился то печальнее, то радостнее, то бледнее, то розовее, то серьезнее, то ласковее. Это знали все. Приходилось слышать: сегодня Божия Матерь на нас сурово посмотрела, или Матерь Божия улыбается нам. Во время Литургии, когда служил о. Владимир, лик сиял. Кто пришел не к началу службы, сразу определял, взглянув на икону, кто служит: отец настоятель или нет".

Отец Владимир был свидетелем многих чудес, бывших от образа Скоропослушницы. В храме велся особый журнал чудес и исцелений от иконы. К счастью, некоторые выписки из него сохранились в воспоминаниях дочери отца Владимира:

"У отца сохранились выписки из журнала об исцелениях:

1) Заброшенная больная женщина в своей квартире — общий рак с метастазами (грязь, зловоние), никто не выдержал до конца молебна. После молебна исцелилась.

2) Бесноватая девушка, голова которой в припадке повернулась прочь от иконы на 180 градусов и оставалась в таком неестественном положении, исцелилась вскоре после молебна.

3) Скрученный мужчина, почти недвижимый, исцелившись, стал участвовать в пеших паломничествах к святыням.

4) Парализованная портниха после своего исцеления от иконы перешла на шитье только церковных облачений.

5) Пьяница, пришедший со всей семьей в храм, после усердной молитвы о себе совершенно перестал пить…"» (Петербургский батюшка : Жизнь, служение, творчество протоиерея Владимира Шамонина. М., 2006).

Богоборческие власти не могли простить иконе стольких явных чудес и всенародного почитания. Несмотря на то, что Николо-Александровский храм считался достопримечательностью города, его архитектурной ценностью, «7 марта 1932 года он был закрыт, а чудотворную икону передали в фонд музея. Настоятель храма, Владимир Шамонин обратился в Москву к М. И. Калинину, председателю ЦИК СССР, с просьбой вернуть святыню верующим. К всеобщему удивлению "всесоюзный староста" разрешил перенести икону Богородицы в Борисоглебскую церковь на Синопской набережной, где отец Владимир продолжил свое пастырское служение» (Невская «Скоропослушница» : Святыни Невской земли … С. 34). Так он остался хранителем «Скоропослушницы» еще на полтора года. Их разлучили только арест и дальневосточное лагерное заключение батюшки…

В эти годы священником стал и брат протоиерея Владимира, Анатолий Александрович Шамонин, «до событий 1917 года бывший вообще неверующим. Когда епископ при рукоположении спросил отца Анатолия: "Как вы решаете в такое время служить священником, когда храмы закрываются, а служителей ссылают в такие места, откуда они едва ли вернуться?", он ответил: "Я так долго жил безбожником, что если и вышлют, я буду рад пострадать за веру". Его не выслали, он был расстрелян в 1937 г., во время повального уничтожения духовенства Ленинградской области. Служил он в Лужском районе, а упокоился, скорее всего, в братских рвах на Левашовской пустоши, так недалеко от Шуваловского кладбища, где спустя 30 лет нашел свой последний приют и его младший брат». (Блаженная кончина о. Владимира Шамонина …)

В 1933 г. отец Владимир Шамонин вступил на тернистый путь исповедничества: 21 декабря он был арестован по делу «евлогиевцев», а в апреле 1934 г. сослан на Дальний Восток. Узников везли в поезде сорок суток, не зная — куда, он описал это в стихотворении «Великий путь — письмо к жене с дороги».

О пребывании отца Владимира в лагере позже, уже после смерти батюшки, его дочери написал «сокамерник», архимандрит Псково-Печерского монастыря Никита (Чесноков):

«Отец Владимир был среди нас самый особенный, все обращали на него внимание. Обыкновенные люди любовались его выразительным ярким лицом, глубокими глазами с длинными ресницами, всей его благородной фигурой и величественным видом, несмотря на безобразную одежду и обувь. Испорченные натуры как-то терялись перед ним, робели, стеснялись; но их тянуло к нему — послушать, посмотреть на него.

Сумрачные и замкнутые преступники раскрывались перед батюшкой. Его сострадательные порицания в мягкой форме ("Нехорошо-нехорошо... Ая-яй! Нельзя же так!") вызывали слезы раскаяния, просьбы молитв.

Начальство всецело доверяло ему и относилось с невольным уважением. Конвоиры всегда извещали его о своих неприятностях — как бы ожидая от него помощи. Мы все тянулись к отцу Владимиру, как к солнцу. Грелись теплом его любви, утешались его речами, защищались и спасались его внутренней силой, отдыхали около него духовно и физически. Всегда ждали от батюшки какой-то радости. Его присутствие облегчало тяжелые условия жизни, оживляло, подавало надежду на лучшее время. Не только поговорить с ним или послушать его, а хотя бы издали видеть его, знать, что он здесь, — и было легче, приятнее, спокойнее.

Он не только старался все скрасить и мирился с условиями, а и находил везде пользу, интерес, даже видел красоту. Всегда был на людях, разговаривал с ними. Говорил он очень хорошо — фразами простыми, короткими, понятно, образно, для всех интересно, но с каждым по-своему. То, о чем он говорил, казалось важнее, нужнее, ближе, приятнее, интереснее и лучше, чем если бы сказано было кем-то другим. Даже звук его голоса и интонация, выражение лица воспринимались всеми тонко, показывая чуткость даже в самом грубом и порочном человеке. Это было заметно по лицам слушающих, по их ответным реакциям и даже по их дальнейшему поведению. Он старался беседовать с женщинами, особенно с молодыми. До нас долетали фразы о женской природе, о чистоте, о назначении человека вообще. Выражение лица его бывало тогда грустным, жалостливым, женщины говорили ему, иногда со слезами: "Прости нас, дядя, прости! Скажи нам еще чего-нибудь такого!" <…>

Отец Владимир занимался с людьми: беседовал с уголовниками, объяснял им все зло их поведения; читал вслух для малолеток-урок полезные книги, многим делал замечания, наставлял иногда устно, а иногда вкладывал свои записочки в их книги, "чтобы не задеть гордость и не обидеть".

Когда мы ему говорили: "Ну, отдохните же вы хоть в эти-то свободные минутки!" — он отвечал: "Я не устал. Да и делаю свое дело".

А знаете ли вы, дорогая Зоя Владимировна (нет, наверное — не знаете: такое он не скажет!), что он просил начальство освободить досрочно двоих тяжелобольных, обещая своим усиленным трудом и увеличенным сроком не только возместить, но и превысить их работу? Не рассказал ли он вам в шуточной форме, как мыши вставали перед ним на задние лапки? Мы это видели!.. И также слышали, как он с убедительной силой уговаривал служебных собак не драться, — вошедшие в звериный раж огромнейшие и сильнейшие псы вдруг, опустив голову и хвост, расходились в стороны. Менее рьяных из них, но упорных в драке иногда бросался разнимать своими сильными руками, нравоучительно приговаривая им, строго запрещая. Бывало, что обижаемого пса уносил на руках куда-то прочь, не щадя своих упавших сил.

Мы знаем, что эти собаки оставляли для него еду в своих мисках, а то даже тянули его зубами за одежду или толкали к только что поставленной для них еде. Мы наблюдали, как любовно они смотрели на него и тихо повизгивали, когда он с улыбкой взглядывал на них.

Когда заболевал — продолжал работать, отрицая недомогание. В серьезном болезненном состоянии (он ведь не писал, конечно, вам о таких случаях!), мягко улыбаясь, виновато смотрел на врачей, прося подправить сколько возможно.

На наших глазах он истощался — худел, бледнел, слабел.

Но чудный небесный свет продолжал изливаться из его глаз на все окружающее. По-прежнему звучали его спасительные речи, и в работе он оставался старательным, как бы неутомимым.

Когда все возвращались после работы в барак, то среди голов, опущенных от усталости, только его голова возвышалась прямо, а глаза на что-то любовались, иногда в них бывала внутренняя сосредоточенность, мысленное напряжение — может быть, сочинялось что-то виденное или слышанное.

Мы все невольно наблюдали за ним — так много ценного было в этом человеке! А когда он возвращался из леса или рощи, где работал один, то лицо его бывало особенным — оно сияло святостью!..» (Блаженная кончина о. Владимира Шамонина ...).

В 1937 г., после освобождения из лагеря, отец Владимир приехал в г. Пушкин. Здесь в это время находились его дочери. Матушка Варвара была в ссылке в Малой Вишере.

«Ему не разрешили жить дома. Временами удавалось поработать сторожем при храме, а иногда попилить или поколоть дрова. Изредка навещал дочерей, приходил тайком ночью — за квартирой была постоянная слежка.

Однажды он сильно заболел, отощавший от голода и ослабевший от болезни, долго не мог прийти в себя. Его выходила медсестра [и духовная дочь батюшки] Вера Константиновна Берхман. Он был благодарен ей всю жизнь: когда много позже она тяжело заболела, он подыскал ей хорошую женщину, которая до самой смерти ухаживала за ней.

Началась война, и отца Владимира выслали на Урал. Находясь в ссылке, он опять оказался без средств к существованию. Церквей там не было. Работал на разных работах. Помогал нуждающимся многодетным и больным, делясь последним куском с голодными, особенно там, где были дети. Продолжал писать стихи. Его дочери получили письмо от жителей села Унях, в нем говорилось, как во время пожара он бесстрашно лазил по горящим балкам 2-этажного дома, спасая людей, прыгал с большой высоты (в его-то 60 лет) и проявлял редкую отвагу. Письмо было написано в форме соболезнования — думали, что он погиб во время пожара.

За год до окончания войны Ленинградский митрополит Алексий (Симанский) добился у властей его возвращения в Ленинград и назначил настоятелем Князь-Владимирского собора Александро-Невской лавры, где тогда находилась чудотворная икона Божией Матери "Скоропослушница". Узнав, что ради него митрополит собирается сместить действующего нерадивого настоятеля, отец Владимир отказался от места под предлогом болезни.

2 июня 1944 г. протоирей Владимир Шамонин был назначен 2-м священником к Спасо-Парголовскому храму — «последнему месту своего служения, и уже на следующий день, наверно, томимый бесконечной духовной жаждой (невозможно себе представить, что чувствует такой святой жизни иерей, если больше 10 лет он не может совершать евхаристию) совершает первую литургию. Тогда настоятелем в Спасо-Парголовском храме был протоиерей Александр Мошинский, который относился к батюшке как к любимому собрату и принял его очень ласково, чего не скажешь о другом настоятеле Спасо-Парголовского храма.

Первое время жилья у батюшки не было вообще. И если сам митрополит Алексий жил в коморке под колокольней Никольского собора, бывшего тогда кафедральным, то отец Владимир спал в крестильной комнате в "сторожке" (в том доме, где сейчас трапезная, бухгалтерия и кабинет настоятеля Спасо-Парголовского храма), а день проводил в храме. Иногда, когда алтарница Спасо-Парголовского храма инокиня Ольга, у которой в той же сторожке была "келья", была в отъезде, о. Владимир на несколько дней мог найти себе там место уединения с разрешения хозяйки. Служил он тогда каждый день и каждый день говорил проповедь, даже если в храме было всего несколько человек. Иногда это был один прихожанин, сторож и алтарник.

Когда семья о. Владимира — его супруга и две дочери вернулись из "эвакуации", а точнее — из ссылки за 101-й километр (а это возвращение им было разрешено как раз благодаря "церковному возрождению") им всем наконец удалось найти жилье неподалеку от храма — маленькую и неудобную комнатку. И лишь позже в долг, с помощью ссуды от храма и помощи прихожан, а долги возвращали до самой кончины матушки, удалось купить половину дома на Партизанской улице…» (Блаженная кончина о. Владимира Шамонина ...).

В 1961 г. отец Владимир пережил инфаркт. Пришлось уйти из храма и стать заштатным священником. Батюшка продолжал посещать Спасо-Парголовский храм, причащал, исповедовал. В храм дочери возили его на такси, ходить не мог из-за болезни ног, полученной в заключении. Физические силы иссякали, храм посещать стало трудно. Дома читал, писал, молился, принимал прихожан.

3 декабря 1967 года отец Владимир отошел ко Господу. Вот как вспоминает об этом его дочь Зоя Владимировна Шамонина:

«После ранней обедни пришли прихожане навестить батюшку. Вскоре известие о кончине отца Владимира дошло до настоятеля, и все услышали с колокольни 12 одиноких печальных ударов колокола. Народ побежал к нам.

Двери я не закрывала. Все быстро входили, на ходу снимая и бросая в прихожей на пол пальто. Я боялась плача, криков, причитаний, суеты. Но никому и в голову не пришло это: все останавливались, пораженные его видом, особенно лица.

Стояли неподвижно, любуясь нездешней красотой, и только потом начинали креститься, целовать на нем одежды.

Три священника во главе с настоятелем пришли облачать тело… Жаль было особенно вынимать горящую свечу из крепко державшей ее руки. Когда кто-то взял свечу, рука, не выпуская ее, потянулась за ней.

Когда батюшку перенесли в столовую, где на двух сдвинутых столах поверх белой скатерти разложили ризу (фелонь), в которую и одели, закончив облачение, солнце, показавшееся из-за тучки, осветило всю фигуру покойного и комнату. Кто-то сказал: "Вот как солнышко встречает батюшку"...

Торопясь (было воскресенье, время между ранней и поздней Литургией), начали служить панихиду. Так пламенно, ощутимо, искренне звучала для нас эта панихида, как заботливое приветствие — напутствие ему, только что ушедшему от нас в Вечную Жизнь.

Целый день шли люди, подходили к телу, с любовью окружали его, я открывала воздух и показывала всем лицо, с благоговением смотрели, любуясь и молясь.

Папа мертвый, нарядный, светлый, большой, заполнял почти всю комнату (столовую). Целый день возле него были люди. Входя со слезами, они — как только подходили к телу — успокаивались, а когда поднимали воздух — они сразу затихали в восхищении. Читали Евангелие по очереди, кто как мог; многие — хорошо, четко, а многие по складам (путаясь). Люди молились и кланялись телу, целовали кресты, руки-ноги, облачение. А священников так и не было; ни один не пришел, и приготовленные епитрахиль с кадилом так и провисели на стене около портрета отца Иоанна Кронштадтского. Ни маститых батюшек-товарищей, ни горячих молодых поклонников из духовенства и студентов, ни сослуживцев, ни диаконов, ни чтецов, ни певчих, — никого.

Зазвонили колокола на всенощную — под праздник Введения Божией Матери во храм. Дома готовился вынос, о чем мы, дочери, предупредили заранее: батюшка завещал вынести его тело в храм в день смерти.

Вдруг прибежал отец Григорий из храма, суетливый, взволнованный, даже не поклонился телу, а сразу в передней сказал: "Я по поручению настоятеля — не по своей воле, мне велено сказать, чтобы сегодня не приносили, а завтра утром; и чтобы не несли гроб, а наняли машину. Это он, а не я, это я, а не он говорит! " (запутался). Не дал спросить почему, не дал даже слова сказать, сразу останавливал жестом и звуком: "Чи-чи!" Стал решительно предупреждать: "Духовенство не встретит, все домой ушли. Храм будет закрыт, сторожа нет, на шоссе большое движение".

Странным показалось его поведение. Даже обиды не было, а только удивление и какой-то страх…

И вдруг — отец Николай Ишунин! Робко, несмело заглядывает в дверь; через незастегнутое пальто видна одетая епитрахиль, из-под пальто — ряса, на голове скуфейка. "Можно теперь и мне отслужить панихиду около тела отца Владимира? Кто из духовенства здесь последний?"

Он думал, что у нас очередь из желающих служить панихиды, и нарочно появился, когда все разойдутся. Он-то, отец Николай, такой нужный в этот момент, и отслужил большую торжественную панихиду, и один сделал вынос!

Был одиннадцатый час вечера.

Первый легкий морозец и первый чистый снежок. Тихий светлый вечер. Толпа народа с горящими свечами пела: "Святый Боже". Тело вынесли на белой скатерти. Белый шелковый гроб стоял в саду на специальной подставке, около садового столика под березами. Положили батюшку в гроб, надели митру. Открыли ворота. Торжественно было это шествие. Впереди шла Анна Андреевна с большим медным крестом в руках (сначала прятала его под пальто, а потом несла свободно). Вслед за ней домашние наши помощницы в белых платках на головах несли крышку гроба на своих плечах; и, наконец, открытый гроб, который вместе с отцом Николаем несли все по очереди. Никто не встретился на пути, было тихо и безлюдно. Всю дорогу пели "Святый Боже", и свечи в руках горели спокойным пламенем.

Мы по очереди держали свечу, с которой папа умер. Издали видели движение машин по шоссе. Как только процессия подошла — движение замерло — пустота, свобода. И как только перешли шоссе, опять машины заездили взад-вперед, будто невидимый регулировщик управлял этим потоком.

Как только мы приблизились к входу на кладбище, отовсюду выскочили прятавшиеся люди и послышались слова: "Несут, несут! Вот видите — хорошо, что мы не поверили и остались". Из этих людей, встречавших от ворот до храма, образовалась новая толпа, и в ней, будто сами собой, зажигались свечи (приготовленные заранее). Навстречу бросились люди со стороны малого храма (тоже прятавшиеся), зажигая свечи и присоединяясь к нам. Весь народ окружил гроб, все пели "Святый Боже". Сторожа, какие-то растерянные, открыли широко церковные двери, засуетились, постелили ковер, принесли катафалк и покров.

Духовенство, тоже растерянное и даже испуганное, вышло из алтаря, на ходу поправляя на себе облачение; и певчие были — притаились на хорах, но когда служили панихиду — их не было слышно, потому что, заглушая их, пел весь народ, громко и старательно. В этом смятении даже не поставили крест запрестольный в ногах гроба — сбывались папины слова (батюшка предсказал это). Только потом, когда после панихиды народ подходил к гробу, подолгу останавливаясь, молясь, кланяясь, целуя руки и кресты (тут уже не останавливали, не торопили), многие заметили, что не поставлен запрестольный крест, и сказали об этом. Алтарница, смущенная, вынесла крест и поставила. Народ захотел остаться на ночь, и никто не противоречил этому.

Настоятель немного почитал над гробом Евангелие, все служащие ушли, а прихожане всю ночь читали Евангелие и пели.

На следующий день — праздник Введения во храм Приснодевы Марии; служили две Литургии. Гроб опять хотели куда-то отодвинуть, но опять люди не позволили. И он остался посредине. Храм был полон, и некоторые, не знавшие о печальном событии, удивлялись, что в храм не попасть, уезжали в другие церкви…

И вторую ночь прихожане оставались в храме — читали, пели, молились. Включали утюг, чтобы разгладить смятую за день отделку гроба с обеих сторон, — ведь целыми днями народ так и шел к гробу; несли детей, вели старых, больных, слепых. Какие-то новые силы помогали людям дни и ночи находиться у тела батюшки в бодром и возвышенном состоянии…» (Петербургский батюшка : Жизнь, служение, творчество протоиерея Владимира Шамонина. М., 2006).

***

Крепкая духовная дружба связывала протоирея Владимира со многими священнослужителями, в том числе и с известным петербургским батюшкой Борисом Николаевским, служившим в Свято-Троицком храме в Лесном. Отец Владимир и отец Борис исповедовались друг у друга. Отец Владимир Шамонин знал и схимонаха Серафима Вырицкого, бывал у него в Вырице. По воспоминаниям схимонахини Евстафии, отец Серафим перед своей кончиной говорил, что оставляет паству на протоиереев Шамонина и Николаевского.

Отец Владимир слыл опытным духовным отцом, к нему направляла за утешением и наставлением старица Мария Никольская, также похороненная на Шуваловском кладбище.

***

Стихи о. Владимира Шамонина

ОТКРЫТЫ ЦАРСКИЕ ВРАТА ПРЕД НАМИ...

Открыты царские врата пред нами,
Святой огонь сияет от свечи…
Кругом опять расставили во храме
Цветные яйца, пасхи, куличи,
Еще темно, но солнышко играет,
Играет всеми красками небес.
И радостно друг другу повторяем:
«Христос Воскрес!»
«Воистину Воскрес!»

***

МОЙ ПРИХОД
(из цикла «На погосте и в деревне», 1915 г.)

В моем приходе есть село,
Тринадцать деревень;
Воды здесь много утекло,
Шесть лет прошли, как день...

Люблю крестьян я простецов!
Их жизнь понятна мне,
Как свежий сон без смутных снов,
Как песня по весне.

Люблю их верный чистый труд
У Матери-Земли.
Дубками дети их растут,
А деды прилегли,

Молясь, к груди земли сырой:
Лежат святым зерном
И ждут: пшеницей золотой
Восстанут со Христом!

Я в круглый мерный Божий год
На каждого взгляну:
Везде свершу и крестный ход,
И мертвых помяну.

Ужель деревня — темнота
И скучный жалкий сон?!
Деревня чтит сперва Христа,
Потом — Земле поклон.

Зови к ней друга и врага —
Цели и просвещай.
Но помни: вера — горяча,
И без Христа — не Рай!

Люблю я крепко мудрецов —
Смиренных прихожан:
От целомудренных отцов
Талант им верный дан!

В заботах дня, в тиши ночей
Вздохну невольно я:
Храни, Господь, Твоих детей!
Да любит их Земля!

***

ХРАМ

Светлым облаком сияет
На горе воздушный храм —
Точно с озера взлетает
Белый лебедь к небесам.

Там, меж сосен изумрудных,
Блещет озера хрусталь.
Как молитва в звуках чудных,
Звон церковный льется вдаль…

***

КОЛОКОЛА

Хорошо на колокольне
Позвонить в колокола,
Чтобы праздник был раздольней,
Чтоб душа запеть могла.

Будто Ангельское пенье,
Этот дивный перезвон
Светлым гимном Воскресенья
Зазвучал со всех сторон.

***

РАДОСТЬ

Небо чистое,
Голубое.
Солнце светлое,
Золотое.

Воздух ласковый,
Медом веет,
Между соснами
Дымкой реет.

Как бы обнял я
Всех душою
Как бы слился я
С тишиною!

***

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЕЛКА

Не седой дед Мороз,
А младенец Христос
Нам на елке душистой
Зажигает огни
И улыбкой лучистой
Освещает все дни.

***

РОЖДЕСТВО

Мир тонул в грехах, в печали…
Где спасенье? — вот вопрос.
А пророки предвещали,
Что рождается Христос.

И Спаситель к нам явился —
Знал, что мир лежит во зле.
По смирению родился
Царь Небесный на земле.

***

МОНАСТЫРЬ

Ветер ласковый, раздольный!
Разверни же крылья вширь —
Увлеки же в монастырь
Всех, собою недовольных:
Чтоб в молитвенной тиши
Обрести покой души!

***

НОВЫЙ ГОД

Вечер ясный, морозный, лучистый.
Елки в блестках со всех сторон!
Храм сияет огнями, и чистый
Раздается вокруг трезвон.

В яслях Богомладенец родился
От Святой Приснодевы. Вот —
Мир на землю сошел — и явился
Новый Год!

***

ЧЕЛОВЕК

Человек есть Образ Божий.
И слуга, и господин
Меж собою так похожи —
Бог для всех людей один!

И богатый, и бедняк —
Бог к ним милостив и благ.
Бог их любит, бережет.
И к спасению ведет.

Но кто верить не желает
Или Бога оскорбляет,
Или людям зло творит,
Бог того не сохранит.

***

РУЧЕЙ

В золотом песке ложбинку
Проложил себе ручей —
И бежит в лесу тропинкой,
Полной звуков и огней.

Месяц в нем — с улыбкой строгой,
Солнце блещет веселей…
И заснет в душе тревога
Под напев его речей.

***

СЕСТРЕНКА

В раннем детстве брат на брата
Без причины шли борьбой
И возились, как котята,
Кувыркаясь меж собой.

Наша милая сестренка
Рассудительна была,
Добрым голосом и звонким
Успокоить нас могла:

"Ну, не надо так! Довольно!
Грех друг друга обижать.
Из-за вас и папе больно,
Будет хмуриться опять".

***

У МОГИЛКИ СЫНА

Вчера в одиночестве я посетил
Смоленское кладбище —
мертвых селенье,
И утренний солнечный час
посвятил
Надгробному сердца томленью...
Я тихо сидел на могилке у Пети,
Где птички резвились,
играя, как дети.
Но все говорило
о смерти и тленье:
И розовый мрамор,
годами разбитый,
И крестик лазурный,
над гробиком врытый,
И стон зарыдавшей вдали
панихиды,
Глухие удары о землю лопаты...
О, малого сердца большие обиды,
Любви бесконечной
живые утраты!..
Селение мертвых
давила огромность...
А дальше — прекрасна,
нежна — для меня
На кладбище песня лилась
соловья,
А в сердце какая-то
светлая томность
Рождала мечты и звала
к примиренью —
Навстречу весне,
во хвалу Воскресенью!
24/1-1913

***

«Стихи за период служения на первом месте в деревне
и стихи деревенские, юношеские и более поздние»^[5] 

ЛЕТОМ, ПОСЛЕ ВЕЧЕРНЕЙ СЛУЖБЫ

Мягко раскрылась церковная дверь —
В травах цветущих могилы лежат,
Светлою грустью лампады горят…
Как здесь прекрасно и мирно теперь!

Слышишь — о Жизни блаженной поют?
Звезды про Вечность душе говорят,
Тайну Покоя могилы хранят,
Тени, как призраки, к Церкви плывут.

Нет здесь печали! Здесь царство Покоя!
Здесь лишь о жизни родятся мечты,
Будь же, родная, спокойна и ты,
Как мое сердце, тебе дорогое!

***

ПЕРЕД ОБЕДНЕЙ, ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Травы и листья, совсем пожелтелые,
Инеем белым красиво повиты,
Небо высокое, солнце — открыты;
Там лишь плывут облака поределые.

Слышен удар с колокольни и звон;
В утренней свежести радостен он,
Солнце все ярче, и блеск веселее,
Стог задымился, и в искрах аллея.

Иней жемчужный огнями алмазов
Вспыхнул кругом: ослепительно, разом,
Травы, деревья зажглись, заслезились,
Будто от молнии, веки закрылись…

Чудно стоять так под солнцем лучистым,
Слушая благовест утром душистым.

***

ПОЗДНЕЙ ВЕСНОЙ

Румянятся сосны, струя аромат,
И свежие отпрыски — прямо, как свечи
На них, зеленея, стоят.
О, море воздушное золота — света!
В тебе затомилась любовь,
Так пламенны песни, так ласковы речи.
И в звездном венце по гирляндам цветов
Идет лучезарное лето!

***

ЛЕТО ИДЕТ

На лес опирается небо. —
Под небом — поместья, поля,
Деревни, все ждущие хлеба,
И церковь родная моя —
Вся белая, как неземная,
В ограде зеленой, живой
С кладбищем. Здесь Нива святая,
Здесь верою дышит покой.
Вон речка бежит суетливо.
Чу! Мягко шумит водопад.
Наш милый над мельницей сад
Весь пышно разросся, красиво;
В нем юные сосны и ели
У края обрыва стоят.
Там — кроткий седой водопад
Там брызги на солнце горели.
А здесь — весь затих у балкона
Молитвенно радостный день;
Лампады пылают пиона,
И реет душистая тень.

***

КРЕСТНЫЙ ХОД В ЛЕТНИЙ ЗНОЙ

Небо — купель золотая:
Солнце нас крестит огнем!
Звон и молитва живая…
В сердце — то — радость святая,
Жизни-то, счастья кругом!
Риза сияет на мне,
Крест мой в лучистом огне,
Пламенны лики икон.
Ветер — и с разных сторон,
В жарком дыхании хлеба
Рожь наклоняется низко —
Шлет за поклоном поклон…
Трудно, и отдых не близко…
Жарко!.. А солнце! А небо!

***

В ТЕЛЕГЕ

Я еду в телеге дорогою знойной:
Согнувшись, сижу на доске беспокойной;
Телега трясется, скрипит и стучит,
И туча из пыли за мною летит.
Целитель Корнильев, учитель Панкратьев
Просили поехать к болящим собратьям,
И вот я поехал… Плывут облака!
Дорога их тоже куда далека!
Скорее, скорее! Телега стучит,
И пыльная туча за мною летит.
Устал я, согнувшись, мне трудно сидеть,
И жалко на бедную лошадь смотреть:
Костисты бока и поджары и сухи,
На них и над ними язвящие мухи.
К болящим спешу я. Телега гремит,
И оводов туча за мною летит.

***

ДОРОГОЙ ДЕНЬ

Катилося солнце по синему небу,
И все торопились с уборкою хлеба:
Работа кипела, к земле все клонились,
И яркие платья под ветром клубились.
И все так любили и солнце и небо
За чистое золото спелого хлеба,
И день улетающий был всё дороже…
О, если б и завтра денечек погожий!

***

УМИРАЮЩАЯ

Как в детстве, ей уютнее в спальне,
Иль на кровати меньше страха,
Что грудь гудит, как наковальня,
Где молот падает с размаха.

Цветок полей, она поблёкла,
Но сердце, зрея, стало проще:
«Не занавешивайте окна —
Пусть видно кладбище у рощи!»

Она любуется на осень,
Мечты, как листья, рассыпая:
Как будто шум угрюмый сосен
Ей напевает песни мая!

Мечты горят огнем и кровью,
Взлетают, вьются над землею —
И глаз под бархатною бровью
Блестит алмазною слезою…

Когда деревья будут голы —
Ее закончатся страданья,
И соловей весне веселой
Расскажет об ее мечтаньях.

***

ЖЕРТВА ВОДКИ

Он умер! Головой в канаве
Лежит, уткнувшись, без лица,
Убитый винною отравой —
Лишенный райского венца!?..

А я грущу, что сын мой блудный
Не встречен мною на пути,
И вижу День — Последний, Судный,
Прости нас, Праведный, прости!!!

***

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ ЗУБАРЕВОЙ^х)

Она — цветок, и он завял…
Он только что благоухал!...
Скорей же в чудный Божий Дом
Ее с рыданьями несите.
Цветы другие соберите,
Поставьте ближе их кругом!

Живой польется аромат
В сияньи ласковых лампад…
Цветок слезами окропите;
Пусть жарки горестные слезы!
У бледных уст пылают роза
И наклоняются к устам…

Она очнется только там,
Где в блеске Вечной Красоты
Не вянут райские цветы!...
Ах, Землю-Мать теперь моли
Принять цветок — он от земли!
____________
^х)Молодая девица, дочь помещика.

***

АННЕ АЛЕКСЕЕВНЕ ИСПОЛАТОВОЙ

Дай Бог Вам, Анна Алексеевна,
Открыв всё сердце для других,
Увидеть с мудростью безгневной
Улыбки добрых, смех от злых!

И внуков жизнь благословляя,
Дай Бог Вам видеть в смертный час:
Для Вас открыты двери Рая,
Христос благословляет Вас!

______________

^[1] Вера Константиновна Берхман (1888–1969), духовная дочь протоиерея Владимира Шамонина. Приняла монашеский постриг. Была знакома с отцом Серафимом (Вырицким) и матушкой Серафимой (Муравьевой), часто ездила к ним в Вырицу не только за духовным советом, но и как к очень близким людям. Дворянка. Потеряла в революцию всю свою семью. Пережила Ленинградскую блокаду и оставила о ней дневниковые записи. Дальняя родственница художника Ильи Глазунова.

^[2] По воспоминаниям дочери батюшки, Зои Владимировны Шамониной «восьмилетним ребенком Владимир подговорил сестру Марусю идти с ним на богомолье в Афон и Иерусалим, рассказы о которых запали в детскую душу. Летним утром оба малыша исчезли из дома. Нашли их только на другое утро в избушке лесника. Лесник подобрал их у края леса, где они провели ночь. Прошли дети верст 15 и просили показать им дорогу на Киев. Об этом случае вспоминали потом не раз, но никто никогда не смеялся над детьми в религиозной семье. Просто о детях стали печься с благоразумным тщанием, чтобы удалить раннюю мечтательность и рвение к подвигам выше сил». (Петербургский батюшка : Жизнь, служение, творчество протоиерея Владимира Шамонина. М., 2006).

^[3] Строки и впрямь казались тогда не только бунтарскими, но и просто немыслимыми в плане пророчества: «Как Чаадаев, письма сразу / Шлю Государю во дворец. / Кровавую предвижу драму, / Царя насильственный конец ...».

^[4] Эти стихи иерей Владимир Шамонин написал в период его заключения в Дальлаге. В стихотворной форме он передал все, что ему и другим узникам лагеря пришлось пережить. Автор сохранил для потомков свои впечатления, сцены лагерного быта, а также образы людей того времени... На протяжении долгих лет стихи хранились добрыми людьми. Один их них — настоятель Свято-Духовской церкви с. Заспалово Кунгурского района Пермского края протоиерей Валентин Другов. Он до самой кончины, хранил творческое наследие своего духовного наставника и старшего товарища по вере. Судьба свела известного в Ленинграде священника Шамонина и молодого фронтовика Другова в 1947 г. И вот, в конце марта 2023 г., в городе Кунгур состоялась презентация поэмы протоиерея Владимира Шамонина «Три года на Дальнем Востоке», изданная музеем-заповедником «Пермь-36».

^[5] Папка с рукописями стихов в середине прошлого века отцом Владимиром была передана на хранение протоиерею Вырицкой Казанской церкви Алексию Коровину, а уже после его кончины семья передала рукопись историку А. Барановскому, который и опубликовал стихи на своем сайте (Стихи за период служения на первом месте в деревне и стихи деревенские, юношеские и более поздние : (машинопись). [Б.м.], [Б.д]. 6 с. — Опубл.: Стихотворения. Протоиерей Владимир Шамонин // Литературный журнал «Вырицкий ларец» / Издание Симо-Барановского. 2015. Выпуск 3).