Афанасий (Дроздов Александр Васильевич), архиепископ

Митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов) в письме обер-прокурору Св. Синода А. П. Ахматову дал такую оценку деятельности архиепископа Афанасия (Дроздова): «Граф Протасов^[1] в архимандрите Афанасии нашел некоторые любимые идеи; и понес его на своих плечах: потом разочаровался, и оставил его. Преосвященный Афанасий, будучи ректором Петербургской академии^[2], утверждал, что все русские богословы до него были не православны, что не должно богословию учить систематически, а довольно читать священное писание и св. отцев; синопсис св. Афанасия, который есть род оглавления каждой книги св. Писания, сделал классическою книгою... Слышал я, что он и в епархии поучений не говорит и утверждает, что церковная проповедь в нынешнее время есть анахронизм... Деятельности в управлении ему не приписывают, — о чем, впрочем, Св. Синод может судить, вернее слухов, по делам. Что начальство не обращало благоволительного внимания на долгое служение преосвященного Афанасия в продолжении многих лет: это едва ли могло быть без важных причин. Кто более знает: тот вернее может сделать заключение» (Письма Филарета, митрополита Московского и Коломенского к высочайшим особам и разным другим лицам… Ч. 2. С. 242–243).

Архиепископ Херсонский Никанор (Бровкович), близко знавший владыку Афанасия еще по Санкт-Петербургу, в бытность ректором семинарии в Саратове, посещал опального иерарха в Астрахани, где тот, в забытье, доживал свои последние дни. Впоследствии он оставил свои воспоминания о нем: «Этот иерарх был если не чудо по учености, по громадности смысла, то, смело говорю, явление феноменальное, в своем роде исключительное. Жизнь его, до ректорства в С.-Петербургской духовной академии, была бурная, и я хорошо ее не знаю. Это был ум острый, способный врываться вглубь предметов. Почему он и приобрел себе с ранней молодости репутацию, будто бы, легкомысленного. К этому прибавить нужно и темперамент порывисто-холерический. По службе стали его толкать с первых же лет по окончании академического курса. Но как этот редкий ум постоянно бодрствовал над наукою и, обладая небывалою памятью, без устали и перерывов занимался изучением классической светской и духовной литературы, в направлении специально к изучению Библии в первоисточниках ее происхождения и толкования; так как и по-еврейски он перечитал и изучил все, что дошло до нас не только в цельных произведениях, но и в каких-либо открываемых фрагментах; так как и классические, латинский и греческий языки, знал он в исключительном совершенстве, и два новейших языка, французский и немецкий, знал в замечательной степени, a по-немецки и объяснялся совершенно свободно; то в Одессе, где он служил ректором семинарии, он был замечен, как ученейший муж; замечен какими-то знатными иностранцами и, в этом качестве отрекомендован обер-прокурору Святейшего Синода, графу Николаю Александровичу Протасову.

Протасов в эту пору только что входил в небывалую силу, забирая по духовному ведомству все в свои крепкие руки. Так как он начинал свое управление духовным ведомством с предрешения преобразовать духовно-учебные заведения, и во-первых академии, и, прежде всего, С.-Петербургскую духовную академию, — то, разогнав в этой последней все прежнее академическое начальство, он посадил ректором преобразуемой с 1840 г. первой С.-Петербургской академии архимандрита Афанасия, как ученейшего мужа, с возведением его, для придания академическому ректору высшего авторитета, в сан епископа. Не стану говорить об академической службе преосвященного Афанасия, хотя и знаю ее хорошо, о трагическом его положении между графом Протасовым — с одной стороны и митрополитом Московским Филаретом — с другой, между толчками с одной стороны вперед и толчками с другой стороны назад; о том, как одному, графу Протасову, при посредстве дряхлеющего душевными силами, митрополита С.-Петербургского, Серафима, преосвященный Афанасий помог взобраться на вершину почти единодержавия в церкви, — помог, думаю, полубессознательно и невольно; а другому, митрополиту Московскому Филарету, нанес тяжелейший служебный удар, уронив значение власти как этого великого и тогда уже властного иерарха, так и всей высшей иерархии; о том, как всемощный граф, усиливаясь доказать благоплодность своего всемогущества, толкал преосвященного Афанасия вперед к высокому подъему не только одной академии, но и всего духовного образования по программам 1840 года, а святитель Московский, которому, как высшему авторитету богословского знания и мерилу чистоты Православия, тот же всемогущий граф не мог не представлять все замышляемое им, по части внутренних своих реформ, на просмотре, святитель Московский все, измышляемое в Петербурге преосвященным Афанасием, директором Духовно-учебного управления (человеком малосведущим вообще), А. И. Карасевским и другими под их водительством, — святитель Московский все это отталкивал назад, как незрелое или даже совсем негодное. Наконец, выбившись из сил в этой непосильной, даже своему всемогуществу, борьбе, измучившись сам до приближения к ранней смерти от постоянного возбуждения, всемощный граф Протасов, с бессердечием, выбросил, совершенно измученного им, ректора академии Афанасия, как выжатый лимон, как разбитый горшок, вон из Петербурга, и пусть бы куда-либо на видное место, как многократно шумел в своих гаданиях духовный Петербург, a то, недолго думая, по-Грибоедовски, по-Фамусовски: в глушь, в Саратов.

В Саратове Афанасий сразу же впал в какое-то столкновение со светскою же властью, кажется, по делам раскола. В Петербурге, в то время, с осуждением рассказывалось, будто епископ Афанасий хотел анафематствовать, или уже анафематствовал Саратовского губернатора. На самом же деле, он только говорил в Саратове между своими, что за такие дела следовало бы по канонам изречь анафему. Но ходячая в Петербурге, даже в невысоких, однако же шедшая из высших сфер, молва имела тот смысл, что высшая духовная власть не соблаговолила поддержать епископа Афанасия в его ревности, быть может, и неуместной. Это, конечно, уронило его дух. Через несколько времени ему нанесена была и другая не легкая же обида. Когда в Саратове, по слову, данному Императором Николаем, в Риме, лично папе Григорию XVI, и, по широкой уступчивости, странно скрепленной рукою Д. Н. Блудова, учреждена была в Саратове католическая архиерейская кафедра, с капитулом и семинарией; когда латинское духовное управление послало туда своих лучших, способнейших, испытанных слуг, епископа Фердинанда Кана, ректора каноника Иосифа Жельвовича, весьма способного и многоученого мужа, и других, подобных же, тогда и мы задумались, как и нам свое дело направить там. Кто-то из Государей, не помню — Николай, не помню — Александр II, должно быть последний, спрашивает тогдашнего исправляющего должность обер-прокурора Карасевского: "А каков там православный архиерей?" — "Не совсем благонадежен", или что-то в этом роде ответил Его Величеству г. Карасевский о епископе Афанасии; тот самый Карасевский, который 10 лет тому назад, когда Афанасий был в силе и славе и в ходу у графа Протасова, почтительно, чуть не подобострастно целовал руку его преосвященства... Да, времена переменились. Александр Иванович теперь уже около года правил должность обер-прокурора и имел надежду скоро наименоваться действительным обер-прокурором. Увы! Обманулся. На коронации 1856 года обер-прокурором не сделан, слег от огорчения в постель, а скоро отправился и в могилу. Обер-прокурором, по указанию святителя Московского, наименован граф А. П. Толстой. Святитель Московский взошел в зенит земной славы. А оттолкнутое им, не малое же в своем роде, светило, как комета от солнца, епископ Афанасий закатился с запада на восток догорать последними несветлыми лучами гаснущей в темных тучах вечерней зари, в пламенной, песчаной, пропитанной соленою пылью Астрахани.

Теперь будем говорить о том, чем этот человек беспримерен. Это была глубина премудрости, если под премудростью разуметь то богатство ведения, о котором Соломон сказал: приложивый разум приложит болезнь. Начнем с того, что он, в неслыханном, среди духовной братии, совершенстве, знал естественные науки. He говорим о физике, — это знание между ними, до последнего преобразования наших учебных уставов, было довольно распространено. Он специально изучал и отлично знал ботанику и имел у себя гербарии. Он в совершенстве знал геологию, насколько в его пору она развита была, как и минералогию, и собрал было у себя громадные минералогические кабинеты. Он изучал астрономию и занимался на обсерватории астрономическими наблюдениями при помощи весьма мощных телескопов. Он изучал и знал анатомию, для чего имел у себя анатомические атласы. Он знал математику, даже высшую, в таком совершенстве, что, в сане архиерея, будучи в Петербурге на экзамене в каком-то военно-учебном заведении, когда выставленный воспитанник делал пред ученым собранием сложную математическую задачу, а наставник только глядел и молчал, вдруг присутствующий архиерей озадачил всех ласковым, но резким возгласом: "He так, милый друг". Это было молнией, заставившей встрепенуться всех, начиная с наставника. — "He так, вы допустили ошибку там-то и там-то", — продолжает архиерей и распутывает запутанное. Факт был тогда в Петербурге общеизвестен. Светские, с тех пор, провозгласили Афанасия светилом и, как говорилось тогда, носили его на руках... Преходит образ мира сего и gloria mundi transit [так проходит мирская слава]...

Как знал он древние и новейшие языки... По-французски, по-немецки он выписывал из Лейпцига и через Ригу все, что выходило по части... как бы это сказать, все, что, каким бы то ни было образом, относилось к Библии, что касалось египтологии, ассириологии, санскритологии; по части религии, откуда западные ученые переводят многое и в систему откровения; все, что касалось классической истории, особенно же классической финикийской, греческой, римской религии; все, что касалось старого и позднейшего израилитизма в Палестине, Египте и рассеянии; все, что касалось зарождающихся идей, близких к христианству, между евреями, особенно в период Маккавеев и позже, между Ферапевтами, Ессеями, иудейскими прозелитами; все, что касалось происхождения Талмуда и состояния еврейства в Вавилоне, между аравитянами — в северной Африке, в Испании, в Крыму, между хазарами, караимами, даже в Афганистане, как и между русскими субботниками, которых он производит от древних хазар, блуждавших около устьев Волги и Дона. По-еврейски он знал если не глубже протоиерея Павского, то, без сомнения, шире, так как он имел у себя и перечитал все, не только то, что имеется на еврейском языке в цельных произведениях, но и всякий ново-открываемый фрагмент. Греческих, латинских писателей, не скажу, что он перечитал всех, до Отцов церкви, до Фотия патриарха, включительно. Нет. Он их изучил. Он их проштудировал почти по всем изданиям от древних до новейших. Он изучил все фрагменты всех антихристианских писателей первых веков, Цельза, Порфирия и других. Филона, Флавия, писателей христианских первых веков, он изучил и сам сравнил во всех редакциях.

Он имел у себя в медалях, монетах, снимки всех великих людей классической древности. Он изучал все новейшие открытия по части памятников первобытного христианства, римских катакомб, богослужебных остатков, первых живописных изображений и т. п. Он изучил и сам сравнил все редакции как подлинного четвероевангелия, так и апокрифических евангелий. Конечно, он знал чуть не наизусть всю немецкую новейшую христологию... Он критически изучал все, что истреблено в первые века неразумными ревнителями христианства, что вставлено, что изменено в первых памятниках, касающихся христианства. Он проследил все варианты текстов, как не христианских, так и христианских писателей, современных основанию христианства, касавшихся его, как-то: книг Сивиллы, Иосифа Флавия, Тацита, Плиния, Саллюстия, неканонических писаний Эздры, книг Еноха Праведного, апостола Варнавы, Игнатия Богоносца, Поликарпа, Дионисия Ареопагита, Иустина Философа, разных апологий христианства, Феофила Антиохийского, Арнобия, Минуция, Феликса и других. Он старался проследить, от первых источников, первые зачатки христианского восточно-православного богослужения, находя, что некоторая система устава нашего богослужения усматривается еще в ферапевтизме, утверждая, что основы нашего восточно-православного богослужебного устава, не только литургии, но и утрени и т. д., современны самому основанию христианства, тогда как богослужение западной церкви очень мало сохранило в себе следов первоначальной христианской древности.

В Саратове и в Астрахани он писал огромные исследования, полные и содержания и систематической связности. Писал и сожигал... Почему? Потому, что не усматривал возможности провести свои исследования в публику. Потому что, по совести, не признавал их даже полезными, потому что его выводы не во всем были согласны с общепринятыми положениями науки.

Нашел ли он покой своей души, спускаясь до последнейшей глубины в кладезь мудрости? Скажу, и да и нет. Сперва больше — нет, а под конец жизни больше — да. Начать с того, что, потерпев тяжкое разочарование в блестящих служебных надеждах, при напряженнейшей служебной ревности в Петербурге и спервоначала в Саратове, он лет 20 не прилагал своего труда к служебным занятиям. — "Брось ты, мой друг, все это (служебные труды, на сколько можно); займись вот этим", — указывая на тысячи фолиантов, лежавших у него грудами на полу, в шкафах, на этажерках, на окнах, на диванах, креслах, везде, — говорил он мне лично. Конечно, он сам заправлял вверенными ему епархиями настолько, чтобы не разрушился текущий порядок. "Есть консистория, и пускай ее ведается". Но, поставив себя выше житейских огорчений, он, тем не менее, подвергался, особенно сначала в Саратове, наитягчайшим скорбям внутренним, подвергался от болезней ума, болезней не тех, которые бывают плодом простого умственного помешательства, но болезней, которые проистекают от избытка знания, от невозможности сочетать умственные антиномии, от разгрома, иногда временного и преходящего, умственных принципов, всосанных с молоком матери, сросшихся с душою. Многолетняя охранительная верность своему призванию имела для него тот плод, что к старости лет он поборол в себе порядки своей душевной болезни, укротил ужасные порывы терзающей скорби и завоевал себе сравнительный покой души. Мы сказали, верность своему призванию, хотя, быть может, и не без преткновений. Да, он крайне боялся, до болезненности трепетал поводов подать собою какой-либо соблазн другим. Он жил в совершеннейшем одиночестве. Без крайности сам не выезжал к другим и у себя не принимал никого, разве только по делам. Для развлечений никого.

Но новые поколения уже не только не преклоняются пред славою имени этого "гиганта мысли и знания", но даже едва ли знают это имя» (Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия … С. 347–353).

*  *  *

В «История иерархии Русской Православной Церкви ...»^[3] сообщается о том, что архипископ Афанасий (Дроздов) был племянником Московского митрополита Филарета (Дроздова), однако не приводится никаких подтверждающих документов.

_____________

^[1] Граф Н. А. Протасов, обер-прокурор Св. Синода; ум. в янв. 1855 г.

^[2] Назначен ректором академии по рекомендации законоучителя Августейших Детей Государя, придворного протоиерея В. Б. Бажанова, с которым архимандрит Афанасий был знаком еще со времени учебы в Тульской семинарии (Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия … С. 336).

^[3] С. 37 (сноска 27).